Легенды о мастере Тычке

***

Может быть, кому-то мои первые слова покажутся чудными и дивными, если я скажу, что из одного и того же цветка змея делает яд, а пчела — мед. Вот так же вот, как у этих двух существ, всегда получалось у Кузьки Подливаева и мастера Тычки. Вроде бы они дышали одним воздухом и делали одно и то же дело, а у них выходило разное.

Однажды тульские "дельцы-удальцы", которым всегда казалось, что у них слишком ложка узка, таскает по два куска, и они все время думали, как бы eе развести пошире, чтобы таскать по четыре, из-за какой-то своей выгоды решили их подружить. Но у Тычки и Подливаева получилась такая "дружба", когда между ними положили дюжину куриных яиц, они сразу сварились. И немудрено. Эти люди жили как две тучи, начиненные разными зарядами, хотя оба любили говаривать: "Чистота, правота — самая лучшая лепота". Да не оба любили выслушивать эти слова. Мастер Тычка этими словами жил. А Кузька Подливаев, как ястреб, целовать курочку любил и до последнего перышка.

Только Кузьке удавалось найти какое-нибудь сугревное местечко, где можно за счет кого-то легко и бездельно пожить, тут как тут перед ним появлялся мастер Тычка и сразу, без всякого зачина, прямо, столбовыми словами: "Ну. что, Подливаев, где твоя правота и чистота? Я думал, что ты не только сам честно будешь жить, но и других этому станешь учить, ты же оказался хуже того вруна-драгуна, который обещался впереди всего войска бежать, что под ним будет земля дрожать, а сам позади остался в грязи лежать". И приходилось бедному Кузьке уходить с того сугревного местечка с горькой песенкой, не хватив даже шилом сладкой патоки.

Подливаев не терпел мастера Тычку, как змея не терпит мяты, хотя мята растет у входа в ее нору. Если бы Кузька был чудодеем и смог сотворить дьявольские копыта со стуком, то с превеликим удовольствием он бы ими растоптал Тычку. И не просто растоптал, а чтобы вся Тула слышала топот его копыт. Подливаев даже пробовал изобрести такие копыта. Да чего только он ни пытался делать, чтобы уничтожить великого мастера! На это потратил все свои лучшие годы, отпущенные ему жизнью для благих дел.

А Тычка, как всегда, спокойно стоял перед ним, как тот зеленый стебелек мяты у входа в змеиную нору.

Кузьке казалось, что он постиг все секреты, даже такой, как одолеть чертей, а вот как одолеть мастера Тычку — постигнуть не мог. И когда у него от злобы, бессилия и зависти совсем перетянулся кадык, дал слово: Тычку зарядить в пушку и выстрелить им, чтобы от него не осталось даже запаха в Туле. Хотя это слово Подливаев дал при людях, но не людям, а святым, о которых он слышал в детстве от слободского попа, по даже от них Кузька утаил, чьими руками он это задумал сделать.

Среди мастерового люда Кузька старался показать себя человеком божьим, хотя, как и все смертные, он был обшит кожей. И кроме того: костляв, как тарань. Кости что крючья, на них можно хомуты вешать. Рожа красная, перед ней можно онучи сушить. Длинен и прям, будто аршин проглотил. Торчком он все время хаживал, торчком меж людей себя показывал. Ему казалось, что если он длинен — и ум его высок. Поэтому он своих мыслей не прятал. Однако и угрожать великому мастеру открыто не решался. Когда Тычке сказали о задумке Подливаева, тот ответил:

— Эка невидаль, что к зиме надумал купить ядреную телку, будет ли еще на лето трава?

И вот, как раз в то время, когда волк овцой был, медведь стадовником, свинья огородником, ждали, когда черт умрет, как тогда тайком поговаривали о последнем русском царе, хотя тот еще и не думал хворать, Кузька Подливаев и решил совершить свое обещанное дело.

Однажды из чьих-то несвежих уст он услышал, будто бы в искусном цехе ружейного завода по совету Тычки мастеровые сколотили какую-то рабочую кассу для помощи бунтующим против царя людям. Кузька от радости чуть не подпрыгнул.

— Вот ты уже в пушке, "наш великий мастер"! — воскликнул он. — Сейчас мы сделаем так, что за тобой закроют замок... Бу-бух! — И поминай как звали.

Подливаев тут же побежал в ведомство по сыскным делам и шепнул об этом Фильке Дсрганову. Филька тоже очень обрадовался. Он давно был готов съесть мастера Тычку за то, что тот его изобразил в статуе обезьяной и для посмешища выставил в музее. Филька немедля шепнул кому надо повыше, а свыше еще выше и так это известие шепотом дошло до Питера, до самого царя.

Говорят, что после петровских времен все наши государи с очень большой опаской поглядывали на Тулу, боясь, как бы вдруг этот старый российский колчан не оказался в руках работного люда. Если до царских дворцовых палат доходили тревожные вести о людских волнениях, даже в других городах. Тулу сейчас же тайно объявляли городом особого присмотра. И туда, словно саранча, налетало столько тайных осведомителей, что стоило кому-то о пустяках поговорить с цыпленком, тут же об этом становилось известно свинье. А на этот раз, как только в Питере получили из Тулы такое известие, на второй же день ружейный завод чуть ли не вывернули наизнанку. Однако ничего не нашли. Но государь не поверил и в ружейный город послал самого скребастого чиновника. Не успел он ступить на тульскую землю, как сразу с таким рвением начал обнюхивать город, что не только простолюдины, а даже местные правители пришли в ужас. На что ни взглянет, все вянет. Росточком тот чиновник оказался масеньким, на вид ласеньким, но от его морды кошкой разило. И рожден он был, видимо, не как все скудные люди, а по-барски, сидя, потому что у него, словно у бочки, что верхнее дно, что нижнее были одинакового диаметра. Когда он говорил, трудно было понять, откуда у этого чиновника исходили мысли.

Ему казалось, что тут под каждым забором была запрятана бомба. Но как бы он ни был суров и какой бы он ни носил высокий титул, все же туляков до крайней степени ошарашить не мог. Этот город посещало немало разных царей, королей, а сколько чиновников перебывало — не перечесть. Туляки имели большой опыт встречать гостей: и плохих и хороших. Они сами ошарашивали их. Отцы города перед тем, как гостям поклониться самим, перед собой выставляли таких здоровенных парней, что кушаком каждого можно было опоясать Рогожинскую слободу. Если бы кто-нибудь из гостей им предложил выпить за Тулу и за здравие русских мастеров и, подавая чары, спросил бы: "Сколько вам налить?" — чтобы те ответили: "Ты что, краев, что ли, не видишь?" Если бы кто-то еще им сказал: "Что вы умеете делать?" — они бы в себя набрали побольше воздуха и как из пушки выпалили: "Все умеем, государь, только нам прикажи". Когда вот такие парни предстали перед Скребастым и собрались выпалить: "Все мы умеем..." — он подошел к самому слабому, у которого, может быть, грудь была чуть меньше парового котла, и спросил:

— Скажи мне, любезный, а сможешь ли зажарить бифштекс?

Тот и рот разинул, а за ним все остальные, потому как они не только не знали, как зажарить, а даже слова-то такого никогда не слыхали. И вхолостую из себя выпустили воздух. Отцы города тоже не ожидали такого вопроса. Они готовы были от обиды сжевать свои бороды. Но что делать? И Скребастый после этого пошел, как черт по бочкам, гулять по Туле. Но и он ничего плохого найти не мог. Когда пришел в искусный цех, он и там обнаружил очень даже пристойных и боголюбивых людей. Не в пример другим цехам здесь в уголке у дверей на полочке стояла икона, чтобы каждый вошедший имел возможность сначала помолиться, а потом уж приступить к своему делу. Перед иконой висела лампада, чтобы в ней все время поддерживался огонь, чуть ниже иконы, тоже на подставке, стояла медная кружка, сделанная из пушечной гильзы, в нее бросали деньги для лампадного масла. Тронутый вниманием к всевышнему, Скребастый тоже бросил целковый в медную полугильзу. А в этой кружке-полугильзе как раз и собирали деньги бунтующим людям.

"Может быть. это. с одной стороны, хорошо, — рассуждал Скребастый. — но..." Его то самое "хорошо" не очень радовало. Из всех "обязательных" чиновников он был самый обязательный. Если его послали искать крамолу, то он во что бы то ни стало должен ее найти. Без этого Скребастый даже не мыслил возвращаться в столицу. Ездил он по заводам и высматривал, как себя ведут люди. И ездил он не по будничным улицам, заставлял их украшать празднично. А вечером приказывал в честь своего присутствия в ружейном городе палить из ружей. Туляки, забросив все свои дела, только и знали, что украшали улицы и палили из ружей. И поперечь слова не могли сказать. Как-никак, а он был доверенным лицом самого царя. А то вдруг притворялся больным и заставлял возле своей кровати волноваться людей. То у него вкус терялся, из полсотни блюд не мог выбрать одно, то от какой-то болезни у него вышибало память и забывал, какое вчера вино пил и по какому заводу ходил. Каких только ему именитых докторов ни вызывали, он их принимать не хотел. А крамола все еще была не найдена. Сейчас Скребастый был бы рад найти хоть какого-нибудь мошенника, чтобы оправдать свое звание и должность, а там уж железными батогами его можно в чем угодно заставить признаться, даже в том, что для бунтовщиков держит тайную кассу.

В то время, когда Скребастый начал мудрить со своими болезнями, из-за чего он, якобы, не может покинуть Тулу, Кузька Подливаев возьми да опять шепни Фильке Дерганову, что есть тут такой человек, который от всех болезней может лечить одним лекарством.

— Кто?

— Тычка.

Филька обрадованной рысцой донес эту весть до прихожей Скребастого, с прихожей донесли самому Скребастому, а тот так обрадовался, что даже вскочил с постели и воскликнул:

— Вот теперь я выведу на чистую воду хваленых туляков!

Он знал, что одним лекарством от всех болезнен можно лечить только дураков. Приказал немедленно найти этого мошенника-лекаря и вместе с ним привести всех правителей города. Когда об этом узнали отцы города, сначала испугались, а потом даже очень обрадовались, рассудив, что если Тычка не сожрет Скребастого, то Скребастый сожрет Тычку. От кого-нибудь они избавятся.

Как только Тычка предстал перед Скребастым, тот сразу его спросил:

— Действительно ли ты можешь от всех болезней лечить одним лекарством?

Тычка тут же догадался, от кого дошел до Скребастого такой слух.

Неожиданно для всех присутствующих сказал:

— Могу.

— И что тебе для этого надобно?

— Семь доверенных лиц от того человека, которого буду лечить, но только знающих и честных.

— Так, хорошо, а еще что?

— Тарелку с голубой каемкой, книгу с чистыми листами и помощника-писаря.

— И все?

— Все.

— Хорошо, — сказал Скребастый.

Для Тычки вызвали заводского писаря Никишку с конторской книжкой, принесли ему тарелку с голубой каемкой, а для себя Скребастый пригласил семь академиков из семи академий, "Пусть теперь попробует соврать, мошенник", — подумал он.

Неизвестно, откуда был этот Скребастый родом, но он знал царскую моду: "Прежде чем прикоснуться к тарелке, холуй должен оттуда откушать мерку. Если он со своих копыт не свалится, значит это кушанье можно есть смело". Жизнью своего испытанного питерского холуя он не решился рисковать, потребовал тульского. И Фильке Дерганову поручили такого найти.

Вернее Кузьки Подливаева Филька других холуев не знал и Скребастому привел его. Когда Кузька узнал, что он должен от мастера Тычки принимать лекарства, у него даже внутри похолодело. Но Филька Дерганов его успокоил:

- Сам заварил кашу, теперь сам расхлебывай.

И вот пришел тот самый час, когда Кузька должен расхлебывать свою кашу.

В одном из залов того дома, в котором остановился Скребастый, сначала академики сели в ряд, а потом уж, как положено, все пошло подряд. Зашел в залу мастер Тычка и спросил Скребастого:

— На что вы жалуетесь? Чем вы страдаете?

— Мы, — указал он на Кузьку Подливаева, — страдаем одной болезнью. Потеряли вкус. Нам кажется одинаково, что есть дерево, что котлеты, что каменный уголь. Помогите нам вернуть вкус.

— Хорошо, — сказал мастер Тычка, — через три минуты у вас вкус будет восстановлен, — и крикнул писарю Никишке с конторской книжкой. — Принесите пилюлю номер один.

Когда Никишка ее принес и на тарелке с голубой каемкой подал Кузьке, мастер Тычка сказал:

— Жуй и хорошенько прожевывай.

Кузька и правда сначала стал жевать, а потом гневно воскликнул:

— Что это мне принесли? Это же самый настоящий булыжник из заводского двора, от него даже машинным маслом разит.

— Совершенно верно, — сказал Тычка и приказным тоном крикнул Никишке, чтобы тот записал па конторской книжке: "Вкус восстановлен".

— Это правда? — спросил Скребастын всех семерых академиков из семи академий.

— Совершенно верно. — ответили все семь академиков из семи академий.

"Ну да ладно, — подумал Скребастый, — посмотрим, как ты завтра будешь лечить следующую болезнь".

На второй день все снова собрались в этом зале.

— Чем вы еще страдаете? — с такой же вежливостью, как и вчера, спросил Тычка.

Ему снова ответил Скребастый.

— Мы страдаем потерей памяти. На что ни посмотрим, все тут же забываем, не говоря уж о том, что видели вчера.

— Хорошо, — сказал Тычка, — сейчас у вас память будет восстановлена. С кого сегодня будем начинать лечение?

— С него, — сказал Скребастый, указав на Кузьку Подливаева.

— Прекрасно. — И как вчера крикнул писарю Никишке с конторской книжкой: — Принесите пилюлю номер один.

Когда тот ее принес на тарелке с голубой каемкой, мастер Тычка не успел сказать: "Жуй хорошенько и прожевывай", как Кузька бешеным голосом взвыл:

— Это же тот самый булыжник!

— Совершенно верно, — сказал великий мастер, и опять он крикнул Никишке, чтобы тот записал на конторской книжке: "Память восстановлена".

— Это верно? — спросил Скребастый сразу всех семерых академиков.

— Совершенно точно, — ответили те.

— Ну, тогда, господа, покуля, — сказал Скребастый, — мне больше нечего делать в Туле И так он торопко и незаметно убрался из города, будто растаял, даже пыли после себя не оставил.