Легенды о мастере Тычке

***

Тычка никогда не видел себя, а только других. Недаром его имя стало символом чести, доброты и справедливости рабочего люда. Такими были и его ученики. Мне хочется поведать об одном из них. Он был настолько незаметным человеком на заводе, что его фамилию знали только в отделе кадров и в бухгалтерии. Может быть. и я никогда не заговорил бы о нем, если бы в самый разгар Великой Отечественной воины мне не пришлось стоять с ним рядом.

Его звали дядей Федей. Так его звали и малые, и пожилые, и даже начальники. Если у кого-нибудь случалось дома несчастье, сейчас же бежали к нему: "Дядя Федя, не подменишь ли меня на часок?"

Если возникали непредвиденные работы или попадались такие, за которые платили мало и все под разными предлогами старались отказаться от них, опять обращались к нему: "Дядя Федя, не останешься ли на вечерок для пользы дела?" И дядя Федя неизменно отвечал: "Хорошо, хорошо". Он делал столько мелких и незаметных работ, что даже начальство иногда вставало в тупик: "Сколько же нужно заплатить дяде Феде?" А потом решало: "Ладно, заплатим ему по средней, дядя Федя не обидится".

Но как только у людей в цехе и дома налаживались дела, опять забывали о нем. Правда, перед праздниками, когда на заводе начинали готовить списки лучших людей, снова вспоминали дядю Федю и в то же время задумывались: "Как же с ним быть? По отчетным данным он числится "средним" рабочим. А вдруг кто-нибудь проверит и скажет..." И, наконец, приходили опять к такому решению: "Ладно, дядя Федя не обидится". И обходили его фамилию.

Дядя Федя действительно не обижался. Наоборот, даже радовался, когда других хвалили за хорошие дела, и от всей души пожимал им руки. И каждый гордился пожатием его рук, считая, что если уж его поздравил дядя Федя, то значит не напрасно хвалили другие.

Я был тогда подростком. Только что на завод пришел из ремесленного училища, а поэтому ни я, ни мои товарищи еще не были приучены к экономии денег и часто получалось так, что нам было не на что выкупить свои крохотные пайки. И тут всегда выручал дядя Федя. Он вытаскивал несколько рублевок из замусоленного кармана и подсовывал нам.

— Дядя Федя, — стесненно спрашивали мы, — а у вас-то есть ли деньги?

— У меня? — удивленно отвечал он. — Еще миллион.

Нередко получалось и так: пока мы со своими пайками доходили до цеха — и сами не замечали, как съедали их. А в обед нам приходилось смотреть, как едят другие. Тут опять к нам подходил дядя Федя и давал на всех хотя маленькую корочку, но настоящего хлеба, который в те времена, как нам казалось, не имел даже цены.

И снова мы спрашивали его:

— Дядя Федя, а у вас-то остался хлеб?

— У-у, еще целый вагон.

Иной раз из вежливости его спрашивали:

— Как живем, дядя Федя?

— Лучше всех! — бодро отвечал он.

А мы привыкли к тому; если человек говорит так, то зачем и беспокоиться о нем?

Но однажды, когда уже фашистские пушки почти уперлись в стены "Российского колчана" — Тулы, к нам пришел корреспондент и попросил начальника цеха назвать ему фамилию лучшего человека.

— Я не могу назвать такого, — ответил начальник.

— Почему?

— Потому что здесь все неплохие.

И действительно, кого он мог назвать, когда все сутками не выходили с завода и отекшие ноги людей от беспрерывной работы походили на чугунные тумбы и, казалось, они были приварены к полу. Но корреспондент настаивал, доказывал, что это очень нужно.

— Неужели среди лучших нельзя выбрать самого лучшего?

— Хорошо, — сказал тогда начальник, — если так нужно, пишите о нем.

И указал на худощавого человека, стоявшего за токарным станком. Он указал на дядю Федю.

Мы, подростки, так обрадовались, что наконец заговорили о дяде Феде, даже приостановили свои станки.

— А кто он? — спросил корреспондент.

— Самый обыкновенный.

— А что за биография у него?

— Тоже обыкновенная. Сначала родился, потом женился и почти с самого детства работает у нас.

Прежде чем подойти к дяде Феде, корреспондент стал рассматривать его. Тот был в засаленной гимнастерке с потускневшими медными пуговицами. Лицо запыленное, как потолочные окна цеха. Глаза у него тоже были тусклые, как пуговицы на гимнастерке. Наконец, корреспондент подошел к нему и начал объяснять, что ему нужно.

— Сейчас, сейчас, — сказал дядя Федя. — Я только минуту.

И продолжал работать. Он вытачивал детали наподобие колесиков, и работа была настолько однообразной, что корреспонденту стало скучно смотреть. И у станочника движения были так надоедливо одинаковы, что они скорее всего походили на движения автомата, нежели человека. Затем корреспондент увидел на станке у дяди Феди кусочек хлеба, на который все время поглядывали другие, а хозяин на него не обращал внимания. Корреспонденту неловко стало за других. Но он, видимо, не знал, что значит, когда люди перестают замечать свой хлеб, и не мог попять нашей тревоги.

Корреспондент выкурил еще одну папироску, другую... Прошелся по цеху. А дядя Федя продолжал работать. Корреспондент еще раз напомнил о себе.

- Сейчас, сейчас, — опять сказал дядя Федя. — Мне осталось немножко. Я только закончу...

Наконец, он остановил станок, аккуратно сложил стопочками детали, смел со станка стружки, тщательно вытер ветошью руки и опять сказал:

— Я сейчас, только минуту...

Сел в стороне на ящик, устало прислонившись теменем к грязной, обхватанной замасленными руками стенке, словно что-то обдумывал. Корреспондент еще выкурил пару папирос и уже начал нервничать, думая: "Может, начальник в насмешку послал к этому человеку?".

И тогда подошел к нему, чтобы сказать, что у него тоже ограниченное время и он больше ждать не может. Дядя Федя медленно, по стенке стал сползать вниз. Все кинулись к нему... И может быть, оттого, что нам стало страшно, он на наших мальчишеских руках снова воскрес. И мы от радости плакали. Ведь нам дядя Федя был так нужен со своей добротой...