Легенды о мастере Тычке

***

Мастер Тычка терпеть не мог всяких неучей, шарлатанов, невежд, которые, не имея ни щепотки пороха, называли себя пушкарями. Подобных горе мастеровых он старался пресекать, как худую траву, в самом зародыше. Такого же правила придерживались и его ученики, среди которых были великолепнейшие инженеры, имевшие большую известность по всей нашей великой Руси.

Ради сохранения святости высочайшего Тульского мастерства, обретенного многими поколениями работных людей, они даже установили свой особый закон, в котором говорилось: «Какое бы учебное заведение человек ни закончил, а без проверки его знаний ни один завод к себе на работу не должен брать». А так как этот закон являлся неписаным, он был очень зыбким и уязвимым. Его мог нарушить всякий, кому только хотелось. Особенно этот закон старались нарушать главы сытых семей, когда им требовалось устраивать своих детей, испорченных баловством, на легкие и выгодные работные места. Однако те люди, которые придерживались заветов великого тульского учителя, всеми средствами старались противостоять нарушителям их закона, из-за чего им нередко приходилось сталкиваться с самыми неожиданными и удивительными историями. Но однажды они столкнулись с такой уж невероятной, которую можно увидеть ежели толь ко во сне, да и то, пожалуй, нездоровом.

В те годы, когда на плечах русских солдат появились знаменитые мосинские ружья с винтовыми нарезами в стволах, на нашем заводе, в довольно превысоком чине, жил себе не тужил и свою службу служил один загадочный чиновник, которого за глаза прозывали заводским дьяволом. На миру он старался держаться свято, но был лохматым. Говорят, в чин влез лисой, а в чине стал волком. Сначала к этой шкуре себя пришил для того, чтобы отпугивать тех, которые его старались с высокого места сграбить, а потом в ней остался, чтобы пугать тех, которых можно легко грабить.

Поэтому некоторые люди старались мимо дверей его кабинета проходить с такой осторожностью, что даже боялись ногами прикасаться пола. А ежели кому предстояло идти к нему на прием, да еще по вопросу наказания или помилования, тот заранее прощался со своей семьей и близкими, не надеясь больше вернуться обратно. Этот оборотень мог человека принять как гостя, мог от него оставить только кости. Однако все, кого ни приводила к нему нужда, даже для наказания, из его кабинета всегда выходили целыми и невредимыми. Но если верить той молве, которая ходила по заводу, они выходили оттуда с опустошенными душами или карманами и совершенно немыми, от которых нельзя было выбить хоть одно слово и узнать, что сотворили с ними. Все это делал наш заводской дьявол без всякой боязни. Он знал, что его высокому начальству нужны такие работные люди, которые безмолвно, подобно заводским стенам, могли исполнять свое дело, и из своего логова потихоньку поставлял таких людей. Сему чиновнику, уже привыкшему запугивать всех, со временем стало казаться, что если бы ему пришлось столкнуться с таким бунтарем, как Емелька Пугачев, то он и его сделал бы человеком с говяжьим языком. Но однажды его жизнь заставила столкнуться с такими людьми, на которых он раньше, как на заводскую пыль, даже не обращал внимания.

А столкнуться ему пришлось вот по какой причине.

Был у него сын. И, как у всех пребогатых, конечно, очень умный и очень разумный. У богатых людей плохих детей не бывает. Потому что они их находят не на каких-то капустных грядках, как бедный люд, а в золотых мешках. Поэтому их дети не успеют еще вылупиться из своих пеленок, как уже начинают изрекать мудрости. Таким, конечно, был и сын нашего чиновника-чудодея. После окончания школы он даже в высшее техническое училище отправил его в золотом мешке.

Но, к удивлению всех, сын оттуда вернулся таким безграмотным увальнем, будто бы там его совсем не вытаскивали из этого мешка. Хотя заводской дьявол похвалялся на людях, будто сын так плотно начинен инженерными знаниями, что может сразу на сто разных технических вопросов выпалить, как из ружья дробью. Но как на лбу чирей нельзя скрыть, так и немое ружье в солдатском строю во время боя.

Когда его сын наряду с другими людьми, приходящими на завод, выставлял себя на проверку, то «выстрела» у него не получилось, потому как «ружье» оказалось не заряженным. В это время, как говорится в старой крестьянской пословице: «Он рад бы весь мир вспахать, а руками не мог управиться с клочком земли».

За годы студенческой жизни этот баловень даже не сумел научиться говорить чужим ртом, и вынужден был молча стоять перед заводскими экзаменаторами, как индийский бронзовый идол перед живым миром: снаружи блестящий, а внутри пустой. Из него не то что человеческого слова, даже пустого звона, как из того идола, не могли выбить. Ну куда его такого можно было определить? Нешто он только годился слепым зеркала продавать или молотком двор под метать.

Когда ученики Тычки, которых еще называли и цеховыми праведниками, вновь объявляли очередной отказ в работе сыну нахального конторского чиновника, он обычно говорил:

— Зачем вы так уж сразу и резко? После учебы у меня все-таки что-нибудь должно в голове остаться.

Но праведники были неумолимы.

Как ладно ни относилось большое заводское начальство к толстосуму, но и оно в пользу его сына сделать ничего не могло. Как-никак, а на тульских заводах не балясы точили для модных деревенских крылечек, и волей или неволей, а начальство вынуждено было прислушиваться к словам цеховых праведников. И когда конторщик просительно заговаривал об устройстве своего сына на оружейный завод, оно скромно отмалчивалось, не давая ни положительного, ни отрицательного ответа. А он после каждого неудачного экзамена сына просто с ума сходил. Рвал и метал, проклиная всех цеховых праведников. Один раз от обиды и злости наш конторщик съел чуть ли не весь виноград, нарисованный на шпалерах своего кабинета. Он был настолько злым, что на его кулаках вместо волос даже выросли гвозди. Поэтому чиновник был уверен, какую бы преграду его сыну не ставили праведники, он все равно своего отпрыска проведет на завод, и на самое светлое местечко. Но вот он узнал, что цеховые праведники поколебали мнение большого начальства, и его сыну объявили окончательный отказ в экзаменах. А тот даже обрадовался, что больше не придется мучиться перед экзаменаторами. Праздно жить ему больше нравилось, нежели работать.

Однако теперь отец решил не просто протолкнуть его на завод, а сначала всех праведников завода придавить так, чтобы они услышали хруст своих костей, чтобы эти голодранцы сами его пропустили через свои головы, а потом до конца жизни прославляли как самого умного человека города мастеров, пусть он даже подобно тем дряхлым высокопоставленным лицам, давно забывшим, для чего их возят на службу, будет на работе ловить носом окуней.

Раздумывая о незадачливой судьбе своего сына, нашему конторщику-чудодею хотелось тут же всех цеховых праведников, вместе с их учителем, растерзать на клочки и больше не думать о них совсем. Но начальство на заводе выдавало его за благожелательного человека. Значит, он это открыто делать не мог. Ему нужно было заманить их в свое логово, и вот что он надумал: заметив, как люди подчас боятся казенных бумаг пуще, чем волков, он решил письменными уведомлениями вызвать к себе и учеников мастера Тычки и его самого, чтобы с каждым наедине поговорить о способностях сына.

Всем он написал письма таким кудрявым почерком, каким обычно стараются писать, когда кого-то приглашают за наградой. Ученикам написал на простой бумаге, скрепленной казенной печатью. А мастеру Тычке — на гербовой. И с такой припиской: если кто не явится по адресу, то придется с ним встретиться в «успокоительном» доме. А успокоительным домом назывался острог, который, по словам седовласых стариков, был подарен тулякам царицей Екатериной как место для отрезвляющих раздумий, когда их начинали одолевать мысли о сути жизни или пробуждался бунтарский дух Емельки Пугачева. Этот острог и после смерти Екатерины I, при многих других царях, служил для этой же цели. Самым частым его посетителем был мастер Тычка, потому, как уже ранее говорилось, если где-нибудь вспыхивал бунт, даже за уральскими горами, Тычку все равно отправляли туда.

Но не будем далеко уходить от затеянного разговора, а снова вернемся к делам конторщика. Так вот. Как только он свои письма определил по конвертам, тут же поспешил их отправить с нарочным. Но каково же было его удивление, когда узнал, что ученики мастера Тычки, не читая даже его писем, их порвали прямо на глазах нарочного. На мастера Тычку тоже не подействовала угроза. Оказывается, в это время в каком-то близком городе от Тулы бунтовали люди, и он, как обычно, уже сидел в «успокоительном» И с великим спокойствием вернул письмо обратно без ответа. Конторский дьявол прямо-таки взбесился от этого. Как же мог кто-то ослушаться его. Ему хотелось еще до встречи их подчинить себе. Он снова сел за стол и опять стал писать письма ученикам Тычки на гербовой бумаге с угрозой, если они положительно не решат экзаменационные дела сына, то им придется встретиться с его кулаками, и для достоверности своими «кулачными гвоздями», подобно железнодорожному билету, закомпостировал все письма.

Но коль уж мастер Тычка находился в «успокоительном» доме, на этот раз он не стал на него тратить гербовой бумаги, написал на простой и предупредил, если подумает сказать хоть одно слово против сына, то следующее письмо получит написанным на ежовой шкуре. После этого чиновник-чудодей к ученикам мастера Тычки опять послал своего задворного человека, а к самому Тычке — сына. Цеховые праведники, как и в первый раз, даже не сказав ни слова, тут же уничтожили письма, а мастер Тычка сказал сыну дьявола:

— Ежели бы твой отец мне сейчас прислал письмо даже на шкуре дикобраза, я бы все равно ему не ответил, если и хотел бы ответить положительно.

— Почему? — спросил его сын чиновника.

— А потому, — показал Тычка на решетку в окне, — что не имею права голоса.

— Но тогда прикажите это сделать своим ученикам — сказал сын конторского дьявола.

— И это совершить не могу.

— Почему же?

— По той самой причине.

— Тогда, может быть, посоветуете, что мне делать? — спросил сын конторщика. — Не может быть, чтобы за пять лет, проведенных в стенах столь известного учебного заведения, у меня ничего не осталось в голове, ведь, как говорят, при школе даже собака может научиться писать, — и начал жаловаться на бездушность его учеников, которые ведь как-нибудь могли бы по-человечески принять у него экзамены, но они не хотят.

На это мастер Тычка молвил:

— А, собственно, зачем нужно, чтобы они сами обязательно выслушивали тебя? Если ты хочешь им что-нибудь поведать, то поведай их детям. И все, что они узнают от тебя, в тот же день обязательно расскажут своим родителям. Ни у кого так не открыта душа, как у детей.

— С одной-то стороны, так-то оно так, но как войти в их душу?

— Только через школьные двери.

— И правда, - обрадовался сын конторского дьявола, боясь, что его отец опять пошлет к кому-нибудь на экзамены, — школа-то находится под высокой рукой моего крестного отца, неужели у него хватит совести отказать мне с ребятами поговорить хоть половину урока.

И он сразу поспешил к своему крестному отцу, тут же забыв о Тычке и о всех разговорах с ним. А его крестный отец был таким хлебосольным, что как посадил своего крестника за стол, так до самого утра и подняться не дал. А наш заводской дьявол, не дождавшись сына и не надеясь получить положительного ответа от мастера Тычки, но зная о второй проделке его учеников, решил выйти из своего логова-кабинета и с ними разделаться на месте так, чтобы другим было неповадно.

Ученики мастера Тычки хотя были не такими видными и козыристыми, как этот чиновник, и совсем не владели никаким волшебством, но без всякого волшебства могли по дойти к голым камням, и те камни от одного их взгляда тут же начинали зеленеть; стоило им только приложить руки к черному металлу, как этот металл тут же начинал зацветать белыми цветами; стоило им сказать слово, как оно тут же находило свое место в чьем-то сердце, и как раз в том самом, которое в нем очень нуждалось. Еще у них было одно прекрасное достоинство: они любили красоваться не улыбкой сладкой, а мастерством и рабочей хваткой, и по сравнению с такими людьми, как злодей-конторщик, никогда не дрожали за свое место, выбранное для жизни. Они умели среди людей определиться по своему опыту и знанию так, чтобы никто не сказал: «Подвинься». Поэтому они везде себя чувствовали свободно и не боялись открыто говорить о том, что им повелевала душа. Но это нравилось не всем, особенно начальству. И когда какие-нибудь «весельчаки», даже из ряда большого начальства, как бы невзначай пытались их проглотить вместе с кашей, то многоопытные ученики великого мастера это дело поворачивали так, что вместо них «весельчакам» приходилось закусывать песком. Но заводскому дьяволу еще не приходилось сталкиваться вплотную с учениками мастера Тычки. Слишком он далеко от них отстоял по должности.

И вот этот чиновник встретился с глазу на глаз с противниками и стал кричать, что уничтожит, передушит их и мастера Тычку своими собственными руками. И только хотел поднять руки, чтобы показать свои страшные кулаки, заросшие железными гвоздями, и сам не заметил, как какой-то мошенник из учеников Тычки сбрил эти гвозди. Чиновник же, дотоле важно сидевший перед праведниками, от неожиданности даже вздернул ноги, будто кто ему в сапоги насыпал горячих углей. Но, спохватившись, сделал вид, будто ничего не случилось. Праведники сделали то же самое.

Им этот чиновник был не первый снег на голову. А заводской дьявол думал про себя: «Ничего, ничего, голубчики, если вы сбрили мне с кулаков гвозди, я постараюсь вам обрить лбы и надеть арестантские халаты».

И только он раскрыл рот, чтобы вслух повторить эти слова, как вдруг почувствовал там страшную боль. Сунул руку и изо рта вытащил ежа, сделанного из тех гвоздей, которые только что сбрили с его кулаков. Как ни старался заводской дьявол зорко следить за праведниками, но стоило ему на секунду моргнуть глазом, как какой-нибудь мошенник успевал всунуть ему в рот этого ежа. И теперь они перед ним сидели и опять делали вид, что ничего не случилось. А глаза у них, подлецов, смеялись, и ударить кого-нибудь за это он своими ежовыми кулаками не мог. Не думал конторщик, не гадал, как в беду попал. Ему казалось, что здесь, как на псарне, каждая стая по-своему лает. Но тут люди придерживались равных обычаев. А где равные обычаи, там, говорят, даже сохи свиваются вместе. Но заводской дьявол оценивал жизнь только по докладам своих подчиненных. Поэтому, идя к праведникам, он приготовил удар только на муху, а встретился с медведем.

Вторая шутка в злом чиновнике пробудила такое звериное чувство, что ему захотелось здесь всех перегрызть и растерзать на части.

Праведники только на секунду успели моргнуть глазом, как увидели перед собой вместо чиновника — с оскаленными зубами волка. Сначала было растерялись, как это вдруг в ружейном цехе мог оказаться волк. А потом кто-то крикнул:

— Ружья сюда!

«Боже мой, что я сгоряча наделал?» — находясь в волчьей шкуре, подумал чиновник и дал такого стрекача, только его в цехе и видели. Едва успел выскочить во двор, как уже по заводу разнеслась молва, будто бы, в проходной будке сбив с ног старика-охранника, на завод прорвался бешеный волк, в разных цехах покусал шестерых человек, среди них даже одного начальника. «С начальником — шут с ним, он и без укуса бешенством страдал, — говорили люди, — а вот пятерых малых жалко».

Как по строгой команде, весь завод тут же ощетинился ружьями. В какую сторону ни кидался чиновник в волчьей шкуре, отовсюду торчали ружейные дула. Двор оружейного завода ему на этот раз показался с ладошку. Вертится по нему на холостом ходу, а приткнуться никуда не может.

Говорят, все Волки настолько трусливы, что стоит любого внезапно напугать он готов в один миг вместе с желудочным излиянием выбросить все свои внутренности, лишь бы убежать от противника.

При виде ружейных стволов то же самое произошло и с чиновничьей душой. Как и все волки при испуге, он за собой оставлял позорные следы, по которым его продолжали преследовать, и эти следы, к удивлению людей, привели ни в какой-нибудь темный угол заводского двора, а прямо в заводскую контору, кабинет злодея-чиновника. Когда люди открыли двери кабинета, то увидели того же самого волка, за которым гонялись по двору, но он уже был в мундире.

А попробуй даже волка тронуть в мундире!

Люди были ошеломлены. Не успели они опомниться от столь необыкновенного видения, как в кабинет вбежал сын Дьявола со своим крестным отцом. Оба были настолько возбужденными и радостными, что только успели переступить порог, как сразу начали всех целовать подряд, кого знали и не знали. Оказалось, что сын чиновника, сейчас стоящего в волчьем обличье, все-таки экзамены сдал. И без помощи отца. Да по словам его крестного — не так уж плохо. Поэтому один из них пришел сюда доложить об этом родителю, а другой поздравить его. Но когда им настал черед целовать родителя, они только раскрыли рты и на всю жизнь остались таковыми.

В Рогоженской слободе говорили, что это у них произошло от испуга и удивления, а в Кузнечной — будто бы нарочно их так онемил матерый чиновник, чтобы они никому не могли рассказать, как происходил экзамен. Да разве от народа скроешь? А дело было так.

На второй день сын чиновника-чудодея был уже в школе. Но раз уж туляки даже к тещам на блины ходят со своим самоваром, сын чиновника тоже пришел в школу со своим самоваром. Сел перед детьми за учительский стол и, пока не выдул из самовара всю воду, не сказал детям ни слова. А когда там ничего не осталось, он перевернул его и спросил У ребят:

— Ну, что там теперь?

— Ничего, — сказали дети.

— Как ничего?

— Так и ничего.

— Воздух! — многозначительно воскликнул он.

Дети изумились. Как они не могли додуматься до этого?

Сын чиновника был в восторге сам за себя. Не дав детям опомниться от изумления, он постучал себя по голове и с гордостью снова спросил их:

— Ну, что-то тут у меня есть?

Воздух! — дружно закричали дети.

К вечеру не только родители тех детей знали, что находится в голове сына чиновника, но и весь город.