Маленький содом

МАЛЕНЬКИЙ СОДОМ

Скорый поезд мчится в Софию. В одном из вагонов, прильнув к окну, стоит капитан Абаров. Другие пассажиры спокойно сидят, курят, читают газеты. Ничто окружающее их не интересует—ни люди, ни природа; им надоела эта однообразная дорога со знакомым пейзажем.

Абаров радостно смотрит на мелькающие перед ним нивы, луга, фруктовые сады, не может наглядеться на разбросанные среди полей деревни и отдельные хижины. Глаза его устремлены вдаль, а мыслями он еще дальше— там, где раскинулась, сейчас еще невидимая, его обожаемая красавица София. День будничный, а для него сегодня праздник. Все ему кажется таким торжественным, нарядным, и он не понимает, как можно оставаться равнодушным к такой красоте.

Три года он не ездил по этой дороге! Три года не был в Болгарии! Целая вечность!.. Сейчас она уходит в прошлое.

Перед его глазами невольно возник пыльный итальянский городишко, где он, как военнопленный, терпел унижения после ужасов, пережитых в окопах.

Неужели все это не сон?.. Он едет в болгарском поезде по родной земле, слышит родной говор — невыразительный, грубый, но свой, и говор этот во сто крат милее мелодичного итальянского языка.

Паровоз ускоряет ход, спешит, словно понимает его нетерпение. Измученная душа Абарова успокаивается, он прощает прошлые обиды. Изможденное лицо его проясняется. Он дышит полной грудью, жадно глотает родной болгарский воздух, оживает.

«Болгария! Любил ее, люблю и вечно буду любить,— думает он.— Болгарию Ботева и Левского, Шипки и Сливницы. Не сокрушили ее и в этой войне, не одолеть упрямого болгарина! Люблю ее и сейчас, хотя сердце обливается кровью.

Не выдержал богатырь. Но не потому, что его били,— нет! Он сам упал, запутался и теперь не может подняться.

И набросилось на него хищное зверье, чтобы растерзать его».

На глазах Абарова выступили слезы. В изнеможении он опустился на скамью. Нахлынули воспоминания о прошлом, мысли о будущем, и среди этого хаоса образов и картин он отчетливо увидел родной дом, сад, свою комнату, балкон, вокзал, а на вокзале — мать, отца, Олю, Ваню, пришедших встречать его.

Возвращается воскресший из мертвых. Но не вместе с полком, не под звуки оркестра, играющего «Марш Луизы»... Один, без оружия...

— Господа, кто следует до Софии, прошу предъявить билеты!

Паровоз дал протяжный свисток.

Абаров вздрогнул. Спустя несколько минут поезд подошел к софийскому вокзалу и, плавно замедлив ход, остановился. Люди, столпившиеся на перроне, подняв головы, заглядывали в окна вагонов.

Абаров вышел на площадку. Лицо его сияло. Он увидел родителей — быстро спустился, обнял их, по-детски прижался к ним; все трое заплакали.

— Митя!.. Ты!.. Жив... здоров... А как... Расскажи...— засыпали его вопросами старики Абаровы.

— После... потом...

— Хорошо, после, дома.

Вышли на площадь, где стояли извозчики. Перед Митей раскинулась столица. Только теперь он по-настоящему почувствовал себя свободным. Прошлое с его ужасами осталось позади. Он взглянул вверх и радостно воскликнул:

— Папа! Витоша! Наша Витоша![23]

— Идем, Митя, еще успеешь налюбоваться Софией. Теперь ее не узнаешь.

— Мне хочется целовать родную землю, папа! Ты понимаешь меня?

— Как не понять!

Подкатил элегантный автомобиль.

— За нами? — удивился Митя.

— Наш.

— Такая роскошь?

— Машины имеет чуть не вся София.

Отец пропустил сына вперед.

Сидя в автомобиле на противоположных сидениях, они невольно разглядывали друг друга после долгой разлуки.

Старик увидел в чертах Мити следы усталости и страданий; они морщинами легли на его лоб, как снег на крышу дома.

- «Да и не мудрено! Как у него хватило сил перенести столько лишений!»

Митя заметил, что отец пополнел и помолодел.

— Папа, я, наверное, выгляжу старше тебя? — рассмеялся он.

— Нет, не старше, но ты осунулся. Отдохнешь, подкормишься и снова будешь, каким был.

— А как у вас с продовольствием?

Старик махнул рукой:

— Все есть; порядка только нет.

Возле гостиницы «Македония» автомобиль свернул на^; Торговую улицу.

— Куда же мы едем?

Мать улыбнулась.

— Мы уже не живем в старом доме, продали его.

У Мити сжалось сердце. Продали родное гнездо, где он учился ходить, говорить!

— Успокойся, Митя, купили другой, получше, поудобнее.

— Но со старым связано столько воспоминаний, папа!

— Он не в чужие руки попал. Его твой дядя купил.

Вблизи Докторского памятника [24] автомобиль остановился перед высоким особняком с железной оградой и террасой в римском стиле.

— Это дом полковника Анева,— сказал Митя.

— Да. Полковника убили, а вдова его переехала в Пловдив. Мы купили этот дом, и не так уж дорого заплатили.

Молодой Абаров знал полковника, бывал у него. И сейчас ему показалось, что он идет к полковнику в гости.

Аллея к дому вела через фруктовый сад, в глубине которого, у ограды, стояли ульи, похожие на игрушечные виллы.

По мраморной лестнице все поднялись в просторный вестибюль. Навстречу выбежала Оля и повисла у Мити на шее.

— Как ты выросла! И какая нарядная! Вот франтиха!

— Извини, Митя, что не пришла на вокзал. Но у меня было важное заседание сиротского комитета. Меня задержала госпожа Ламбева, председательница. Ты не сердишься, правда? Но теперь уж мы не расстанемся. Война кончилась, нет больше ни окопов, ни врагов, все вернулись домой.

— Война еще не совсем кончилась, и не все вернулись домой,— заметил Митя.

— Но кровь уже больше не льется, и ты с нами!

— Митя, должно быть, голоден,— проговорила мать.

— Все готово, мама. Митя, мы испекли пирог с мясом. Я не забыла, что ты его любил.

— Странно — я и вправду голоден, а есть не хочется. Устал за дорогу, да и впечатлений слишком много; как приехал в Софию, так аппетит и пропал.

— Аппетит приходит во время еды. Пока пройдем в твою комнату. Ты, наверное, хочешь помыться? Буду тебе прислуживать вместо ординарца. Кстати, твой Иван уже здесь. Он часто приходит и всегда о тебе рассказывает. Надо сообщить ему о твоем приезде, он очень обрадуется... Ах, Митя,— с грустью проговорила вдруг Оля,— меня и сейчас в дрожь бросает... Сидим мы как-то с мамой в гостиной, в старом доме. И вот кто-то постучал в парадную дверь. Выхожу, мама за мной. Открываю — солдат: Иван с твоим багажом, несет чемодан и портплед. Я прямо обмерла, а мама как вскрикнет... Никогда не забуду этого крика... Да, мы подумали, что ты убит. «Не убит,— уверял Иван,— он жив, но в плену; а не то мы бы нашли его тело».

Вошли в комнату Мити, просторную, с высоким потолком, заботливо убранную. Все тут было новенькое, чистенькое, нарядное, даже роскошное. Мите невольно вспомнились комнаты в венских отелях. Такие же удобные, но чужие. Он предпочел бы жить в своей комнатке в старом доме.

— Вот мыло, зубной порошок, твой любимый одеколон «Пармские фиалки», а на столе портрет нашего героя между букетами от единственной сестрички.

— А Ваня где?

— В конторе. Сегодня важные торги. Ему никак нельзя их пропустить. Он у нас теперь директор! Важный-преважный стал. Этот—герой только с женщинами, но ничего в них не понимает. Мы с папой решили его женить...

Она умолкла и подумала: «Спросить его о Нине?.. Нет, после... Сказать о своей помолвке?.. Нет... завтра...» — Потом снова заговорила о Ване, об акционерных обществах, заседаниях.

Митя слушал ее и наблюдал. Это была не прежняя, а другая Оля — болтливая и самоуверенная.

Умывшись, Митя подошел к окну и стал разглядывать сад, потом перевел глаза на туалет Оли, ее кольца, крошечные золотые часики на ее руке.

— Оля! Почему продали старый дом?

— Его дядя купил. Знаешь, все так дорого, особенно квартиры, а папа наш такой добрый — вот и продал дом дяде.

У Мити вертелся на языке колкий вопрос, но он сдержался и сказал только:

— Пойдем, нас ждут.

В коридоре Митя столкнулся с каким-то молодым человеком и не сразу узнал его.

— Ваня!

— Митя!

— Ты, Ваня, даже меня перерос!

— Он во всех отношениях тебя перегнал, за ним не угонишься,— засмеялся отец.— Жадный до работы!

Вошли в столовую. Ее обстановка уже не удивила Митю. Стол, стулья, сервиз — все здесь было хорошо подобрано, одностильно.

Время от времени Митя окидывал глазами все окружающее и вскоре заметил, что родные его даже едят не тик, как прежде. Оля клала себе на тарелку крошечные порции, брала аптекарские дозы кушанья и едва приоткрывала рот. Ваня разрезал мясо так лениво, словно выполнял скучную обязанность.

— Что это ты все оглядываешься, Митя? — спросила ого мать.— Вспоминаешь старый дом?

— Да, там было лучше, там я чувствовал себя дома. А тут мне все кажется, что кто-то войдет и скажет: «Что нам здесь нужно?»

— Ну, этого бояться нечего,— с гордостью проговорил отец.

— Я, как старая кавалерийская лошадь, люблю свою конюшню.

— Привыкнешь! Ваш брат слишком уж скромен. Болгария должна на руках вас носить. Вы герои, мученики.

— Мученики? Пожалуй. Но чего мы достигли? Победителей не судят, а побежденные считаются виновными и без суда. Героизм без победы — ничто. Да и были ли герои?.. Ах, не будем говорить о войне; когда вспоминаешь

о ней, страдаешь больше, чем от ран.

— Ладно, Митя, не будем о ней вспоминать; вот отдохнешь и расскажешь нам обо всем. Иди приляг. Оля принесет тебе кофе.

Молодой Абаров чувствовал себя физически уставшим, морально разбитым. Он встал и ушел в свою комнату.

— Бедняга! — вздохнул отец.— Что-то он мне не нра- иится. Уход и отдых — вот что ему необходимо. Дай бог, чтоб та особа не явилась.

— А мы ее не пустим.

— Сюда-то легко не пустить... Но я боюсь, как бы они не встретились где-нибудь в другом месте. Я ее знаю — будет за ним бегать.

Оля отнесла кофе, вернулась, потом ушла наверх вместе с Ваней.

— Слушай, Ваня, Лина сердится на тебя из-за Розы.

— Что же делать? Роза тоже сердится на меня, но из-за Лины.

— Когда ты, наконец, остепенишься? Только кружишь головы девчонкам.

— Не могу же я кружить головы мальчишкам.

— А Митя даже не спросил о Нине.

— Между ними все кончено.

— Кто знает... Она такая притворщица. Помнишь случай, когда отец чуть не расплакался?

— А ты рассказала Мите про себя?

— Нет! Мама сама хочет ему сказать.

— Сама не решаешься?

— Пусть немного успокоится.

— Лучше пока помалкивай.

— Мне кажется, что Митя очень изменился,— совсем другим человеком стал.

— Ну, Митя, как тебе понравилась София?

— Она очень изменилась, папа; изменилось не только «лицо» ее, но и «душа». Я думал, что увижу одетую в траур, убитую горем мать, скорбящую о погибших сынах, а увидел веселую, расфранченную, самодовольную даму. Французы, итальянцы[25] разгуливают по городу, как у себя дома. И никого это не удивляет. Не знаю, может быть я впоследствии ко всему привыкну, но сейчас видеть этого не могу. Надолго они останутся здесь? О чем думает правительство?

— Правительство... Всем заправляет генерал Кретьен [26]. У нас нет власти. Социалисты и члены Земледельческого союза только грызутся. Нужна железная рука, а ее нет. Мы гибнем. Дали бы мне месячный срок, я бы каждого поставил на свое место. Что творится! Озлобляют армию, плодят анархистов. Запрещают торговлю, преследуют всякую инициативу. А народ приказами не накормишь. Это нельзя экспортировать, то нельзя продавать; одни товары нормируют, запасы других товаров выявляют,— и хотят, чтобы не было контрабанды. А что получается? Все вывозится и продается и ничто не нормировано. Кто богат — тот и сыт, а остальные подыхают с голоду!

— Нищета — это еще не так страшно; но ни в одном человеческом лице я не увидел боли за мать-Болгарию. Битый снимает шапку перед тем, кто его побил. Наши офицеры козыряют чужакам.

— Таков приказ.

— Приказ?! А есть приказ болгаркам ходить под руку с ними? Так ли было раньше, мама? Ведь раньше наши девушки стеснялись ходить под руку и со своими.

Мать с дочерью переглянулись. Ваня наклонился над тарелкой.

— Что в этом особенного? — проговорила Оля.— Итальянцы — не французы; они вежливы, любезны. Война ведь кончилась.

— Пока страна оккупирована, они наши враги, а не гости. Может быть, мы на фронте поглупели, но я так думаю и буду думать.

— И среди них, сынок, встречаются хорошие ребята,— возразила мать.

— Все это мелочи,— авторитетно заявил отец.

— Нет, не мелочи. Народ должен быть гордым, особенно в несчастье. Женщина — это святая святых каждой нации. Враг топчет нашу землю, а здешние дамочки лебезят перед ним, хотя он, возможно, убил кого-нибудь из их близких, знакомых, наконец просто какого-нибудь болгарина.

— А я не осуждаю женщин,— вмешался Ваня.— Женщины должны оставаться в стороне от подобных вопросов. Войну вели вы. Если уж армия изменила своему долгу, так чего же вы требуете от женщин? Напрасно ты так волнуешься, Митя. У тебя нервы не в порядке. Увидел Софию — и ну плевать на все, и прежде всего на Болгарию.

— Я плохо себя чувствую,— сказал Митя,— пойду отдохну.

Он ушел, и никто его не проводил. Старик Абаров скрылся в своем кабинете. «Что с ним стряслось? Никогда он не был таким».

Оля поднялась в свою спальню, бросилась на кровать и расплакалась. Ваня закурил папиросу, взглянул на часы и приказал подать ему машину.

«Неприятности еще впереди»,— подумал он.

Митя открыл окно и, залюбовавшись тихой ночью, присел на подоконник.

Он один! В Болгарии, среди своих — и одинок! Он ясно чувствовал, что вокруг него все старое отмирает и надвигается что-то новое, чуждое. Дорогой образ отца потускнел — так изменился старик Абаров. Ваня и Оля - это уже дети новой Болгарии.

Новая Болгария! А ведь всего три года прошло. Какие перемены! С чего начали — и чем кончили! «Непобедимая» Германия с ее «великим» легендарным Гинденбургом разбита. Австрия и Турция тоже. А по нашей .земли разгуливают сенегальцы[27]

Национальные идеалы искажены, народ обманут, опозорен. Кто виноват в этом? Впрочем, так ли уж важно знать покойнику, отчего он умер?

София, столица, развенчанная любимица! О чем думают сейчас ее жители, эти балованные избранники Болгарии? Пытаются навести порядок,— ведь когда в их руках была власть, никто не смел им перечить, ни в мирное, ни в военное время. Что же они предпримут в дни тяжких испытаний?

И опять он увидел болгарку под руку с итальянцем, вспомнил их болтовню.

Кто же изменился — я или они? Война ли растрепала мне нервы, или мои сограждане разжирели? Может быть, все это в порядке вещей и только с непривычки кажется диким? Кто же в таком случае скорбит о Болгарии, о поруганной отчизне? Армия сложила оружие, население онемело. Женщины встречают врагов с распростертыми объятиями. Вместо бунта и кинжала — нежные взгляды и овечья покорность. Так ли мы вели себя там, в окопах? Нет! Там были люди, болгары. Но в какие ничтожества они превратились! Словно какая-то неведомая сила переродила их.

А в ушах его еще звучали обидные слова:

«О чем тебе-то беспокоиться, Абаров? Отец твой миллионер. Шапку набекрень — и гуляй».

Значит, самое главное — шапку набекрень. А Болгария? Это фикция. Это не наша плоть и кровь, а что-то чужеродное. Давайте есть, пить, кататься в автомобилях, покупать собственные особняки, делать что вздумается, пользуясь своей независимостью и свободой. И забудем

о чести народа — ведь это отжившее понятие, детская игрушка, которой увлекались Ботев и Левский во времена турецкого ига.

Он смотрел во тьму, и ему чудилось, будто его заживо замуровали в огромном склепе. Крикни о помощи — никто не услышит.

Митя решил побывать в их старом доме. В душе его ожили ушедшие в прошлое, забытые картины детства. На глаза навернулись слезы.

«Совсем испортились нервы», — подумал он.

Он еще издали заметил приотворенную калитку, простую потускневшую дощечку: «Дом № 18».

Просторный двор зарос травой. Под деревьями — одноэтажный домик с мезонином.

Его родной дом. Уголок Болгарии — отечество, родина в миниатюре. И все это они продали...

Он вошел в дом. Нигде ни души. Заметил, что дом отремонтирован. Прошел по коридору, заглянул в комнаты, но не узнал их,— теперь каждая получила другое назначение, да и обставлены они были по моде.

«Странно! Я думал, война принесла разруху, а тут... Где же портрет дедушки? Его нет ни здесь, ни в том, новом, доме. Значит, выбросили. Стыдятся старика в широком кафтане из грубошерстного сукна, в кожухе, бараньей шапке и с четками в руках».

Митя вернулся во двор и в глубине его заметил дядю и тетку, склонившихся над грядками.

Дядя обернулся:

— Митя!— и бросился к нему с распростертыми объятиями.— Как мы тебя ждали!.. Я уже отчаялся тебя увидеть. Сколько небылиц рассказывали о вашем возвращении. Ну вот, дожили, наконец, и до встречи, увиделись... но в какое время... Пойдем в дом.

— Здесь лучше. Слушай, дядя, ты не очень старайся ремонтировать дом: я его выкуплю, как только раздобуду денег.

— Не стоит, живи здесь с нами. Ты что же, уходишь от своих?

Тетушка принесла стулья.

— Где Мара и Коля? — спросил Митя.

— В школе, скоро придут. Выросли, ты их не узнаешь.

— Эх, видишь, Митя, до чего Болгарию довели? Пропадаем.

— Кто это пропадает? Напротив, люди живут, богатеют.

— Да разве это люди? Болгары? Это разбойники! Хорошо, что твой отец порвал с ними вовремя.

— А что делал отец?

— Ты спроси, чего он не делал. Мы вместе работали в новых районах. А как увидели, что нет там ни властей, ни порядка, взяли да сбежали оттуда.

Митя посмотрел на дядю.

«Вместе работали, не было ни властей, ни порядка. А на какие средства дома покупаете? Даже родной очаг впутали в грязные свои аферы. Все загадили...»

Митя остался обедать. После трапезы дядя ушел спать, тетка стала убирать со стола.

Митя поднялся в свою бывшую комнату. В ней было так же пусто, как и в его душе.

Он вышел на балкон, сел на продавленный стул и засмотрелся на Витошу. И тут вспомнил свою скромную, беззаботную, овеянную мечтами юность.

Еще в четвертом классе Митя решил поступить в военное училище. И вот стал юнкером. Он маршировал, изучал уставы; изучал уставы и маршировал. Мечтал о командовании полками, дивизиями, армиями, о славе Наполеона, надеялся во главе болгарских богатырей вступить когда-нибудь в Македонию... И не было для него спорных и бесспорных зон, была лишь одна мечта: «Македония!»— единственная и неповторимая, как мать.

Его произвели в офицеры. Митя служил и одновременно готовился к экзамену в академию генерального штаба.

Но вот вспыхнула балканская война, и поступление в академию пришлось отложить. Потом началась мировая война и целиком завладела его вниманием.

Каким жалким «Наполеоном» выглядел теперь Митя на этом балконе! «Неужели это я?» —думал он.

Родной дом, все окружающее казалось ему чужим. Как у сироты, у него не было своего угла. О, как бы ему хотелось и вправду быть сиротой! Не иметь ни единого родственника.

В его кроткой душе пробудилось презрение к равнодушию своего терпеливого племени.

«Нельзя же так! Болгары мы или нет в конце концов? Как убедить мир, что народ не умирает без боли, без борьбы, без проклятий? Может быть, убить кого-нибудь?..»

Но он чувствовал, что и на это у него не хватит духу.

«А что скажут потомки? Деды завещали нам быть верными Ботеву, Левскому, многим другим безыменным, забытым патриотам. Пушки, выдолбленные из черешневых стволов, в их руках были опасней всей нашей дальнобойной артиллерии... А мы? Мы носим ордена за храбрость и гордимся ими».

Отдых и хорошее питание помогли Мите поправиться, но он был все так же мрачен. Новый дом угнетал его,— в нем Митя чувствовал себя гостем.

Гостем — дома! Чужим — у родного отца!

Прислушиваясь к разговорам в кафе, читая газеты, он видел, что за кажущимся спокойствием, где-то в глубине, рождается нечто новое. Общество, махнувшее рукой на себя, не может долго пребывать в таком состоянии. Обесценивание человека — страшный признак.

Близкие не понимали Митиных страданий. Им казалось, что он все еще горюет о невесте.

Старик решил с ним поговорить и однажды позвал его в кабинет.

— Слушай, Митя,— дипломатично начал он,— вопрос щекотливый, но молчать больше невозможно. Речь идет не только о твоей или моей чести, но о чести всей семьи...

Митя удивленно взглянул на отца.

— Но, папа, разве в моем поведении есть что-нибудь такое, что порочит мою... нашу честь?

— Нет! Нет! — улыбнулся отец.— Ты герой. Если б все походили на тебя, Болгария не погибла бы. Но есть одна особа, способная внести смуту в нашу тихую, счастливую семью. Не стану бродить вокруг да около, скажу прямо: я хочу поговорить о Нине.

— О Нине?

— Да, но ты не сердись; я знал, что это тебя взволнует.

— Почему ты заговорил о ней? Между нами все кончено.

— Ты ошибаешься, Митя. Она не считает, что ваша помолвка расторгнута. Она тебя любила... а теперь раскаивается в своей измене и убеждена, что ты любишь ее попрежнему.

— Все может быть, но для меня Нина умерла.

— И правильно. Ты знаешь, как мы ее любили. По тогда она была чистой девушкой, а теперь на нее указывают пальцами. Война развратила многих, особенно женщин. Иные даже стали продаваться. Мы не имеем права принять Нину в свою семью. Нельзя забывать, что твоя сестра — девушка.

— Напрасно тревожишься.

— Опасность все же существует.

— Какая?

— Нина хочет во что бы то ни стало встретиться с тобой. Устоишь?

— Неужели женщина страшнее миномета?

— Трудно сказать! Нина изменилась. Она уже но прежняя неопытная девочка. Сумеешь ли ты выдержать характер?

— Эх, папа, есть кое-что поважнее Нины. Я ее не боюсь. Она убила во мне иллюзии, теперь я иначе отно- шусь к женщинам и любви. Она растоптала мои чувства, когда я этого меньше всего заслуживал. Да разве я мог, сидя в окопах, представить себе, что творится здесь? Теперь об окопах никто и не заикается. После разгрома стыдно говорить о лишениях и подвигах. Там меня поддерживал образ Нины. Она казалась мне олицетворением Болгарии. А она... она в это время поняла, что любит другого. Когда я смотрел в глаза смерти, пришло письмо и... Но довольно, папа, не будем говорить об этом.

— Правильно! Я ей тоже не верю. Она только ломает комедию. Воображает, что мы богачи,— а про нас идет такой слух,— вот теперь и жалеет, что глупость сделала.

В тоне старика Абарова звучало явное желание подчеркнуть, что слухи о его богатстве ложны. Митя, внимательно наблюдавший за ним, решил воспользоваться случаем.

— Мне тоже хочется задать тебе один щекотливый вопрос, папа. Ты говорил о нашей общей чести. Так имею ли я право кое-что узнать... а именно—действительно ли мы богаты?

— Это что, допрос? — криво улыбнулся отец.— Нам бояться нечего, у нас все чисто. Во время войны мы не сидели сложа руки,— работали, зарабатывали, но чужого не брали. Конечно, враги наши болтают разное, пописывают, политиканствуют,

— Неужели и о тебе пишут?

— О ком теперь не пишут? Послушать их, так всех болгар надо перевешать. Дом, видите ли, богатство! Да в Софии тысячи таких домов. А у меня и до войны был собственный дом.

— Да, но не такой же! Сколько ты заплатил за этот?

— А сколько теперь стоят деньги? Не беспокойся. У меня всегда все как в аптеке — лев за лев, день за день. Да, Митя, в Болгарии ныне преследуют за энергию и честность. Но я уже так привык к этому собачьему лаю, что не обращаю на него внимания. Когда я был нужен, меня искали. Кто навел порядок в новых областях? Абаров. Кто заботился о семьях солдат? Абаров. А теперь газеты трезвонят — аферы, спекуляции! Разругался со стариком Радославовым, хоть он и мой старый приятель. Не умеет он выбирать людей. Надоела мне служба, ну я и занялся торговлей. И честно и более прибыльно. Можешь быть совершенно спокоен. До сих пор я затыкал глотку всем крикунам, и опять заткну, как только они рты разинут. Но, прости меня, тороплюсь. Очень рад, что мы с тобой выяснили вопрос о Нине.

Старик ушел.

Митю этот разговор не успокоил. Струна, натянутая в его душе, натянулась теперь еще сильней.

Он, капитан Абаров,— сын одного из «тех».

Невыносимая боль сжала ему сердце. Он ни гроша не прибавил к отцовскому богатству, и тем не менее каждый отныне имеет право потребовать отчета и у него.

Митя сидит за столом. Перед ним фронтовой дневник и письма Нины. Дорогие и скорбные напоминания о минувшей войне.

С какой любовью и точностью ежедневно описывал он на этих страницах свои и солдатские настроения, успехи, мелкие неудачи, потери убитыми и ранеными, мечтая опубликовать впоследствии эту короткую эпопею своей роты.

Митя углубился в чтение.

«Боже! Сколько крови — и все напрасно!..» — подумал он, потом взял в руки письма и фотографию Нины, посмотрел на нее, перевернул, прочел: «Моему милому Мите, единственной моей радости в жизни».

Он вынул из пачки несколько писем, длинных-длинных, с цветами, вложенными в конверты,— и на него вновь повеяло ароматом духов и молодости. Эти письма он помнил наизусть.

«Сколько слов, чувств! И все ложь — и там и тут. И пролитые слезы и пролитая кровь — все ни к чему».

В дверь постучали.

— Войдите!

Митя просиял.

— Иван! — вскричал он, обнимая вошедшего.— Садись, садись, Иван! Теперь нет больше начальства, оно умерло.

Смутившийся было Иван оправился. Заговорили о роте, о полке, о последней неудачной контратаке, во время которой Митя пропал без вести.

— Я-то знал, что вы живы, так и говорил вашим-, а они не верили, думали, что я их обманываю. И вот...

— Славный ты человек, Иван! Как семья? Жена?

— Худо, господин капитан, совсем худо.

— Неужто на фронте было лучше?

— Лучше, легче было на душе; а здесь...

— Что же с тобой случилось?

— Хочу уйти из деревни.

— Почему?

— Не могу,— глухо проговорил Иван,— когда мы были на фронте... жена прижила ребенка от немца. Вся деревня надо мной смеется. «Дойчем»[28] прозвали... Не могу...

— Эх, Иван, все это мелочи...

— Как мелочи, господин капитан?

— Конечно, потому-то люди и смеются...— И Митя невольно бросил взгляд на письма Нины.

Вошел старик Абаров.

— А, приятный гость! Правда, Митя? Знаешь, что мы решили? Иван останется у нас. Закажем ему ливрею.

Митя обрадовался. Иван внес живительную струю в затхлую атмосферу дома; он напоминал о том времени, когда в мыслях все было светло и ясно, а на душе легко, несмотря на все ужасы войны.

Принесли вино, закуску. Вскоре старик Абаров ушел. Соратники остались вдвоем. Говорили о войне, о плене, о Добро-поле.

Спустя несколько дней Иван переселился к Абаровым. Ему отвели комнатку.

Новая горничная, красивая, здоровая, проворная вакарелка[29] осмотрела его с головы до пят и одобрила выбор хозяина.

— Не возись со своими вещами,— сказала она, улыбнувшись,— я сама приведу их в порядок; не мужское это дело.

Иван нахмурился. После возвращения с фронта он не мог спокойно смотреть на женщин. Ему казалось, что у каждой за спиной стоит немец.

Митя один в своей комнате.

От нечего делать он вышел на террасу.

У ног его раскинулась вся София и ее окрестности. Глазу есть где разгуляться — простор необъятный. А душе тесно.

Разбросанная во всех направлениях столица продолжала бесцеремонно расползаться все шире, захватывая отдаленные луга и пашни в сторону Витоши.

В центре города внушительные высокие здания с блестящими на солнце крышами, а люди — крохотные, как букашки.

И это они правят Болгарией!

Митя спустился вниз по лестнице. Справа была дверь, он открыл ее. За дверью вдоль стен стояли ящики, бочки, бочонки, мешки, жестяные банки, корзины. В нос ударил резкий смешанный запах — точь-в-точь как в большой бакалейной лавке.

В углу стояли рядышком портреты Фердинанда и Радославова — ни дать ни взять равноапостольные Кирилл и Мефодий!

Радославов был изображен во фраке, с орденской лентой через плечо, Фердинанд — в папахе. Под его портретом была надпись: «Могущество народа — в мудрости его государя».

Митя невольно усмехнулся: «Какими жалкими выглядят наши поверженные боги».

Из-за мешков торчала еще одна рама. Митя вытащил портрет своего деда.

«Несчастный! Тебя-то за что спровадили сюда? В чем ты провинился?»

Митя спустился во второй этаж. Он прошелся по комнатам, которые напоминали склад мебели, так они были загромождены вещами. В гостиной — великое множество диванов, кресел, стульев, пуфов,— не знаешь, на что присесть.

Крышка рояля откинута, на пюпитре — ноты, какая-то «Баркаролла».

Над роялем — портрет царя Бориса.

«Где я? Чей это мир?..» — думал Митя.

Пройдя через коридор, он вошел в спальню Оли. Это была светлая комната с высоким потолком и балконом, выходящим на улицу.

И здесь тоже столы, столики, кушетки.

В открытом шкафу в беспорядке висели платья, блузки, пелерины, жакеты. На верхней полке лежали шапки, шляпы, береты, кепи. Внизу — всевозможные ботинки и туфли, комнатные и для улицы. Прямо барахолка какая- то; только здесь все было новое.

По стенам висели репродукции картин всех жанров — от сентиментальных головок до голых вакханок. На ночном столике у кровати, среди цветов, стояла фотография итальянского офицера.

Митя смотрел на все это и глазам своим не верил: на фотографии, как живой, стоял стройный молодой человек с дерзкой усмешкой.

И это у постели его, Митиной, сестры!

Митя схватил фотографию и на обороте ее прочел:

«Alla mia amata e cara Olia.

Conte Rinoldi»[30].

Губы его дрожали, он закрыл глаза. Единственная сестра — и ее первая любовь враг Болгарии.

Митя не мог прийти в себя. Ему хотелось кричать, драться, провалиться сквозь землю.

Как это могло случиться?

Но внутренний голос шептал:

«А чем он виноват? Может ли мужчина — кто бы он ни был — быть врагом женщины, если он молод и красив? Но сестра? Есть ли у нее родина, вера, честное имя?»

Митя положил фотографию и сел.

Задумавшись, он даже не заметил, как в дверях остановилась Оля. Она смутилась и, видимо, не решалась переступить порог. Мите стало жаль сестру.

— Что это такое?

Оля молчала.

— Скажи, какой честный болгарин женится на тебе, если увидит этот портрет?

— Я... Митя... мы... помолвлены.

— Что?

— Я выхожу за него замуж... Папа согласен.

— Это правда?

В глазах у него потемнело, но он сдержался. Окопы и плен приучили его владеть собой.

— Оля! Ты, сестра болгарского офицера, стала невестой итальянца!.. Вы ждали меня... плакали, а в это время он торчал здесь.

— Я же не виновата! Я его люблю. И все радуются... один ты... Он такой добрый.

— Лучше бы мне увидеть тебя на смертном одре. Уходи! И помни: пока я жив, свадьбе не бывать.

Оля в слезах побежала к матери и все ей рассказала.

— Господи! Что же теперь будет?

Вошли Абаров и Ваня.

— Я ведь говорил, что Митя будет против,— сказал Ваня.

— Успокойся, Оля,— уверенно заявил отец,— никто не может быть против того, что одобрил я. И ни слова больше об этом. Митя болен, его нельзя раздражать.

Вечером старик Абаров зашел к Мите. Он долго мялся, не зная, с чего начать разговор.

— Ты... сегодня... это самое... с Олей... не следовало бы...

— Что Оля! Она влюблена, ты согласен. Все это меня не касается.

— Не волнуйся, Митя. Я тебя понимаю. Ты много перенес, вернулся другим человеком...

— Я вернулся таким же, каким был. Это вы изменились.

— Все изменилось, прежняя Болгария умерла. Тебя удивляет то, к чему все уже привыкли. Ты сердишься на Олю, а за что? Говоришь — враг, неприятель! Словно ты все еще на фронте. Но тогдашние настроения прошли, забылись. Могут ли народы враждовать вечно? На войне, как и в политике, все меняется с течением времени. Завтра подпишем мирный договор и опять будем дружить с Италией. Воевали мы и против турок, пять веков были у них в рабстве, однако потом стали их союзниками. И с Россией сражались! Ты говоришь: «итальянец, враг». Но итальянцы лучше французов и англичан. Жизнь у нас невыносимая — социалисты, анархисты, Земледельческий союз... Я решил уехать за границу. И ты не захочешь здесь остаться. Офицеров уже начали увольнять.

— И правильно! Мы не достойны носить погоны.

— Но что же ты тогда будешь делать? Ты еще незнаком с женихом Оли. Судя по всему, он из богатой семьи. Я собрал о нем самые подробные и достоверные сведения. Плохо ли в такие времена иметь своих людей за границей? Я знаю, ты страдаешь за Болгарию. Но кто виноват? Она сама положила голову на плаху.

— Боже мой! Отечество висит на волоске, а ты говоришь мне об Италии, об отъезде за границу!.. Болгарская ли кровь течет в наших жилах?! — раздраженно спросил Митя.

— Эх, Митя! Ты смотришь на все через старые очки!

— Не знаю. Вы свыклись с итальянцами, конторами, автомобилями, собственными особняками. А мне все это кажется чудовищным. Я не могу ни есть, ни спать спокойно.

— Что ты хочешь этим сказать? Не понимаю.

— В этом доме мы никогда не поймем друг друга, мне душно в нем... Жаль, что остался в живых,— не видел бы ни разгрома, ни вас.

— Что ты болтаешь? Не забывай, что я твой отец!

— Не я, а ты забываешь, что я твой сын. Вспомни мое детство: ты избил меня однажды, избил до полусмерти, за то, что я опозорил тебя, стащив яблоко в соседнем саду. А теперь ты загребаешь деньги, купил этот дом... Разве ты спросил меня, хочу ли я после всего этого носить твое имя? Разве ты позаботился о том, чтоб мой жизненный путь был чистым? Но если ты плюешь на все, то я не могу плевать! Вместе с наследством ты оставишь мне и свое имя, а я стыжусь его!

— Митя! Ты сам не знаешь, что говоришь... Опомнись!

— Должно быть, я и правда не знаю, что говорю, но не в силах сдержаться. Оставь меня, уходи...

Старик Абаров ушел в смятении.

Митя страдал, но все же почувствовал некоторое облегчение. «Наконец-то все выяснилось»,— думал он. Отец теперь знает, что между ними нет ничего общего. Они разойдутся. Он, Митя, уедет в провинцию, а пока потерпит, чтобы внезапным отъездом не вызвать всяких кривотолков.

Старик Абаров как раз на то и надеялся, что сын не вынесет сора из избы. А пройдет время — кто знает, может он мало-помалу и примирится с новой жизнью.

«Что он будет делать без меня?» — думал старик. И, видя, что Митя не собирается уходить из дома, отец решил забыть их размолвку.

Митя побывал в министерстве. К его просьбе отнеслись с недоумением, но все же обещали перевести его в провинцию.

Спустя несколько дней Митя предупредил мать, что будет столоваться в офицерском клубе. Он уединился в своей комнате, перестал общаться с семьей.

Старик опять задумался. «Да что же это такое? — спрашивал он себя.— Неужели я и вправду нечестный человек?»

Он мысленно перебирал источники своего богатства, нет ли в них грязи? Но не находил ее. Он наживал деньги, как теперь наживаются другие, постоянно рискуя потерять все. Если нечестен он, значит нечестна вся София.

Постепенно Митя совершенно отошел от своих. В их доме он жил, как постоялец в гостинице. Уходил рано, возвращался поздно.

Иван только удивлялся, глядя на своего бывшего начальника.

Как-то вечером все Абаровы, собравшись вместе, особенно ясно ощутили, что им чего-то недостает. Митя вернулся домой, но его нет между ними.

— Что это случилось с нашим Митей? — начал дядя.

— Слишком много возомнил о себе,— сказал Ваня,— вообразил, что только он скорбит о Болгарии.

— Митя гадкий,— вставила Оля.

— Не осуждайте его,— вмешался старик Абаров.— Митя болен. Я советовался с врачами. Война и плен истрепали его нервы, нарушили душевное равновесие. Не надо его раздражать. Время — лучший целитель. Митина болезнь — это апатия, ничто его не интересует...

— Третьего дня,— прервал отца Ваня,— я встретил его и спросил, не нуждается ли он в деньгах. А он только посмотрел на меня какими-то странными глазами, ничего не ответил и ушел.

— Митя эгоист! — проговорила Оля.— Не люблю я его.

— Оставьте его, дети. Поживет, рассмотрит хорошенько новую Болгарию и сам вернется к нам.

— Господин капитан, вас спрашивает женщина.

— Женщина?

— Да.

«Кто бы это мог быть?»

Митя застегнул мундир, привел себя в порядок.

— Пусть войдет.

В дверь негромко постучали.

— Войдите!

Перед ним стояла Нина. Несколько секунд она молчала. Митя потерял дар речи. Он так побледнел, что это придало ей смелости.

— Вы... ты... удивлен моим приходом... Но я не могла выдержать и вот пришла. Мы должны объясниться. Я виновата... да... Можно присесть? — И, не ожидая приглашения, она села на диван. — Ты ужасно жесток, Митя! Почему ты молчишь? Это меня убивает... Неужели ты ни слова мне не скажешь?

— Положим, я скажу слово, а потом?

— Выслушай меня... Я тебе изменила... Как это произошло, сама не понимаю... Это непоправимо, конечно, но что я могла поделать?

— Я совершила преступление, но когда услышала, что ты убит, была потрясена: ведь это значило, что я не смогу искупить свою вину. Ты воскрес — и я переродилась. Я снова люблю тебя... Больше прежнего...

Митя смотрел на нее и видел, как лгут ее томные глаза, ее красивые губы.

— Ваше перерождение вызвано миллионами моего отца, но знайте: я не возьму у него ни гроша.

Нина изменилась в лице. В голове у нее помутилось. Она и раньше знала, что ей многое придется выслушать, не была уверена в своих силах, но этих слов она не ожидала.

«Не зря говорят, что вернулся он не в своем уме»,— подумала она, потом сказала вслух:

— Какое отношение имеют миллионы к нашей любви?

— С ними, как и с вами, жить нельзя. Понятно?

Митя поднялся.

Нина не двигалась. Наконец, она встала и с театральным жестом проговорила:

— Я исполнила свой долг и теперь спокойна. Когда- нибудь вы в этом раскаетесь, но будет поздно. До свидания!

— Прощайте! Я уверен, что вы сюда больше не придете.

Она обиделась и хотела что-то ответить, но только окинула его презрительным взглядом и ушла.

Митя вернулся домой.

В вестибюле на вешалке висел плащ итальянского покроя.

Дверь в гостиную была открыта; там сидели отец, Оля и «он».

Оля что-то болтала по-французски; все смеялись громко и весело.

Митя прошел в свою комнату и посмотрел в окно, выходившее на двор. Во дворе кухарка чистила крупную рыбу, горничная ловила цыплят, а Иван помогал ей, не переставая зубоскалить.

«Как не стыдно! Принимают итальянца, не стесняясь тем, что я живу в доме... Может, пойти и броситься на него?.. Они считают, что я на это не способен... Что ж, они правы, сил у меня больше нет... А ведь на войне я сражался с яростью хищного зверя... Кто его укротил? Подлецы мы, подлецы...»

Приезд жениха взбудоражил весь дом. Оля, прижавшись к плечу самодовольного итальянца, слушала его разговор с отцом, но вдруг сказала «простите» и убежала к матери.

— Мама! Скоро мы уедем в Италию! Папа, ты, я и Ваня. Там и обвенчаемся. Паоло купил виллу и для вас... Прощай, София!.. Мамочка, дай я тебя поцелую. Ах, я так счастлива!.. Митя дома?

— Да.

— Как же нам быть? Паоло знает, что он вернулся. Да и как ему не знать,— он столько хлопотал о его возвращении. А Митя и слышать не хочет об итальянцах.

— Не думаю, чтобы он захотел познакомиться с твоим женихом.

— Но это необходимо! Иначе Паоло обидится. Ты — мать; сходи к Мите, уговори его, тебе он не откажет. Я хочу, чтобы сегодняшний день не был омрачен ничем.

Сели обедать.

Никто из родных не решился позвать Митю. За ним послали Ивана.

— Господин капитан, вас ждут.

— Кто ждет?

— Наши.

— Кто?

— Господин, госпожа, дядя, тетя, барышня, ваш братец и... итальянец...

— Итальянец, значит, тоже «наш»?

— Видно, стал нашим, ведь он на барышне женится.

— Пойти мне, Иван?

— Не могу знать...

— Скажи им, что я не приду. А мне найми извозчика.

Митя почувствовал облегчение:

«Свершилось!»

Извозчик подъехал.

— Иван, снеси вниз мой чемодан и портплед. Больше ничего не бери. Хочешь уехать со мной?

— Куда?

— На другую квартиру.

— Это... я...

Перед глазами Ивана промелькнули его комнатка и пестрый передник красавицы служанки.

— Я пошутил! Что тебе делать у меня? Здесь тебе лучше. Оставайся.

Митя вышел из дома и пересек двор.

Из окна за ним наблюдали все, кроме итальянца. Оля нарочно склонилась к жениху и что-то нашептывала ему.

Митя Абаров поселился у фронтового товарища, капитана Рангова.

Тут обстановка была скромная, за окнами — веселенький садик.

Митя сам разложил по местам свои вещи. Наконец-то он почувствовал себя «дома». Эти комнатки казались ему просторнее гостиных в отцовском особняке.

Автомобили, рояль, «Баркаролла» остались где-то там, далеко позади. Отныне он будет жить, думать, чувствовать.

Митя рассказал Рангову про итальянца. Говорить о другом мучившем его вопросе не решился — стыдно было.

— Абаров! — крикнул ему приятель из-за двери.— Иди пить кофе.

— Сейчас.

У Рангова было две комнаты — кабинет и рядом с ним спальня. Над кроватью его висели револьверы, сабли, кинжалы, бинокли. В кабинете были картины в дорогих рамах, изящной работы, на письменном стол о стояли фотографии, на которых он сам был запечатлен в различных позах и в разное время — мирное и военное.

Принесли кофе в крошечных фарфоровых чашечках и поставили их на высокий круглый столик, покрытый плюшевой скатертью.

Рангов лежал на диване, не говоря ни слова.

— О чем задумался? — спросил его Абаров.

— О тебе думаю. Чудной ты человек. Не таким ты был на фронте. Сердишься на сестру, вместо того чтобы радоваться за нее. Тот на ней женится — значит, любит ее, дорожит ею. Эх, Митя, ты еще ребенок, хоть и старше меня. Будь у меня такой отец и зять, да я бы... Подумай, ведь ты имеешь возможность уехать за границу, повидать свет, людей, а ты объявляешь бойкот родным. Но это у тебя пройдет. Не сегодня-завтра сюда обязательно явится депутация...

— Нет! Они меня хорошо знают. Слушай, Рангов. Значит, и ты считаешь вполне нормальным по нынешним временам, что болгарка выходит замуж за нашего врага?

— Врага!.. А с кем мы в дружбе? Женское ли дело думать об этом? Итальянцы — неплохой народ; вот французы, те в другом роде,— они не станут говорить о браке,

о любви. Англичане тоже этого не любят.

— По-твоему, это в порядке вещей? Но представь себе, что из Сербии или Греции вернется болгарин, женившийся там на дочери Пашича или Венизелоса? Что сказали бы болгарки?

— Глупости говоришь! Так тебе и согласится Пашич или Венизелос отдать дочь за болгарина!

— Значит, подобное возможно только у нас? Выходит, что итальянцев мы били для того, чтобы наши сестры выходили за них замуж? Так, что ли?

— Ты прав, Митя. Но затевать целую историю, бежать из дома—это уж слишком. Над тобой смеяться будут.

Вначале Митя был рад разрыву с семьей, но постепенно стал все острее чувствовать свое одиночество, а чувствовал он его всюду — среди знакомых, друзей, даже в гостях у дяди.

И он понял, что в теперешних условиях человеку нет жизни вне родного гнезда, какое бы оно ни было — богатое или бедное, построенное министром или сторожем, обитаемое благородными или бесчестными людьми.

Там остается душа человека, и только там он дышит полной грудью.

А придешь в чужой дом, хотя бы в нем жила милейшая семья, близкая тебе по духу, уму, мировоззрению,— все равно ты всегда будешь там только гостем, дальше гостиной тебя не пустят.

Как новый Диоген, искал Митя человека в хмурой, но беззаботной столице. Впечатлительность его обострилась. Он перестал встречаться со знакомыми и все чаще заходил в пивные. Там он, присев к отдельному столику, собирал все газеты, какие были в зале, и читал их.

Страшный, позорный мир готовили для Болгарии.

Утопические надежды перемежались с тревожными слухами.

Сербы требовали Царьград и Босилеград.

Но это, видимо, никого не волновало, и вокруг царило спокойствие. Люди говорили о любви, деньгах, сделках. «Что это за люди? — думал Митя.— Откуда они взялись?»

И он, наконец, убедился, что таких людей, как его отец, Оля, Ваня, очень много.

«Никого они не удивляют, кроме меня».

Однажды несколько человек, сидевших в пивной неподалеку от Мити, выпив лишнее, стали ругать армию и поносить офицерство. Митя вскипел. Он встал и подошел к ним.

— Господа, вы, наверное, не были на фронте и потому не знаете ни армии, ни офицеров.

— Да, на фронте мы не были,— дерзко ответил

один,— а потому и не привезли оттуда трофеев.

— И в тылу ничего не нажили,— вызывающе добавил другой и выпрямился.

— Что вы хотите сказать? — смутился Митя.— Болгарский офицер честно выполнял свой долг.

— Были и такие, только не сыну Александра Абарова читать нам лекции о честности! Слышите?

Да, Митя слышал. Язык у него прилип к гортани, и ему показалось, что все это сон. Он не ответил ни слова, только залился краской стыда. Отойдя от пьяной компании, он направился к выходу, даже не заплатив по счету. Оглядываясь, он видел злобные усмешки и отчетливо услышал брошенную кем-то фразу:

— Яблоко от яблони недалеко падает.

Митя зашел в захолустную корчму. Он теперь перестал бывать в пивных, где его знали. Заказав коньяку, он взял газету, просмотрел ее и, не притронувшись к рюмке, задумался.

Размышления стали теперь его насущной потребностью. Они заменяли ему все и в то же время растравляли его раны.

Возле окна сидели двое. Один что-то говорил, другой слушал молча. Немного погодя он достал бумагу и начал что-то записывать, потом стал пересчитывать деньги. Перед собеседниками стояли нетронутые кружки с пивом.

«Кто же это? Где я его встречал!» — подумал Митя.

Широкополая фетровая шляпа, галстук, выбившийся из-под жилета, легкое летнее пальто, изящная трость, которую ее обладатель положил на соседний стул...

«Какой-то знакомый военный в штатском...»

Человек сидел боком к Мите. Но вот он засмеялся и невольно повернул голову.

«Боже мой, да это мой Иван!»

Иван, узнав капитана, подошел к его столику.

— Насилу узнал тебя, Иван. Почему ты не в ливрее?

— Да я тоже ушел от вашего батюшки,— ответил Иван тоном сообщника.

— Почему же? Ведь тебе там было хорошо?

— Оклеветали меня, господин капитан,— ответил Иван, по привычке величая Митю капитаном.— В конторе пропало пятьдесят тысяч левов; подумали на меня: «Ты, мол, один там находился». Конечно, если б только я один в ней был, ничего бы не случилось... Сколько раз я там бывал, и никогда ничего не пропадало...

— Значит, подумали на тебя...

— Сказать-то ничего не сказали, но стали коситься.

Ну, я и ушел. Когда хозяева не доверяют, служить нельзя,— с важностью заключил он.

— А сейчас чем занимаешься?

— Торговлишкой.

— Для торговли деньги нужны, Иван.

— Деньги не главное! Есть компаньоны, кредит, а я свой труд вкладываю,— со смешком объяснил Иван.— Извините, господин Абаров, тороплюсь — надо жить!

Митя отправился в Борисов сад на свою привычную прогулку.

«Неужели это Иван взял деньги? Не верится. Пятьдесят тысяч! Впрочем, кто знает? Все возможно. А если и взял, кто его упрекнет?»

Он подошел к зданию Народного собрания и зашагал по правой аллее. Мимо него медленно проехал автомобиль, в нем сидели два офицера и женщина; на коленях у них лежали бутылки. Женщина, видимо полупьяная, привстала и окликнула его:

— Митя!

Он обернулся и узнал Нину.

— За твое здоровье, Митя! — крикнула она, подняв бутылку.

Автомобиль укатил по направлению к Орлову мосту.

В квартире капитана Рангова собралась компания.

Толковали о войне, армии, политике, о разгроме и современном положении.

— Наша песенка спета,— мрачно проговорил полковник запаса Савчев.

— Наша лично или всей Болгарии?

— А какое мне дело до всей Болгарии? Я говорю о себе и мне подобных. Мы всю свою жизнь посвятили отечеству, отдали ему молодость, здоровье, а теперь нас вышвырнули!..

— Эх, дружище,— отозвался другой полковник запаса.— А чем мы отплатили Болгарии за все, что она давала нам столько лет подряд? Мы обязались оберегать ее от всяческих врагов, а если потребуется, то и умереть за нее. А мы умерли? Нет! В этом мы, конечно, не виноваты. Но за что нам на нее обижаться? Более четверти века нас содержали, давали нам повышения, отпуска, ордена. Слуг у нас было не меньше, чем у русских помещиков. А кем мы были? Подобрали нас на улице, голых и босых. Помнишь, как нас откармливали в военном училище? Утром чай; в десять часов русские пирожки с мясом или капустой; в двенадцать завтрак; в четыре обед — суп, жаркое; вечером опять чай. В торжественные дни — «праздничный паек»: жареный барашек, вино, торты из кондитерской. Нас одевали, бесплатно учили, преподавали нам танцы. И вот мы стали офицерами, не потратив гроша ломаного на свое обучение. А теперь мы владеем домами, виноградниками, получаем пенсию... А ты жалуешься! Но пригодны ли мы к чему-нибудь? Ведь мы разучились читать: возьмем газету, читаем ее по складам и, если не водим пальцем по листу, перескакиваем через две строчки. Ты когда-нибудь пишешь? Только расписываешься в пенсионной книжке. А я, например, даже заборную книжку проверить не могу — в простом сложении путаюсь. Как еще нас держат! А ты-то чего ворчишь? Ведь ты от продажи одних только слив десяток тысяч левов выколачиваешь.

Савчев возмутился:

— Да разве люди живут только ради денег и хлеба? Им нужна духовная жизнь, активная деятельность. А энергии у нас еще хоть отбавляй.

Выслушав эту тираду, несколько человек расхохотались так искренне, что Савчев, рассердившись, встал, подошел к столу и налил себе вина.

— Бог с ним, с Савчевым, а вот что будет с Болгарией?

— Замучают ее.

— Она погибнет!

— Не погибнет! — с жаром возразил подпоручик запаса, молодой адвокат.— Мы ее спасем. Грядет нечто новое, только вы его не видите. Оно уже зачато, и скоро народится новая Болгария.

— Ничего нового не будет. Если народ не сам себя освободил, он не умеет ценить свободы и не заслуживает ее. Нас разорвут соседи.

— А русские вторично не придут нас освобождать,— авторитетно заявил генерал запаса Жечев, когда-то живший в эмиграции в России.

— Сейчас хуже, чем было при турках. Тогда рабство

чувствовала только часть населения, а теперь его чувствуют все.

— Никто ничего не чувствует — только служат молебны да празднуют какие-то победы.

— Не отчаивайтесь, господа! — снова заговорил молодой подпоручик запаса.— Мать-Болгария сгниет вместе с другими старыми европейскими блудницами. Наступает новая эра — эра всеобщего честного труда. Не будет ни голодных, ни паразитов... Человечество пробудится от глубокого сна. Я доволен, что прозрел. Саблю бросил. Теперь возьму в руки перо или мотыгу. Да здравствует новая Болгария!

— И что же будет? Мир и благоденствие? Вы считаете себя невинными агнцами, а на самом деле — вы стая голодных волков, которых не пускают в кошару. Передушите псов — тяжко и горько будет и стаду и пастухам. Война превратится в бойню.

— Очищение неизбежно. Больной организм нуждается в операции, а иногда и в ампутации.

— Вы что же, пытаетесь вскрывать живых людей?

— Ты что скажешь, Абаров?

— Не понятны мне ваши идеи. Не жизненны они_; Я знаю одно: наша Болгария погибает. Я стал ничтожеством, к сожалению еще способным мыслить и чувствовать. Мой бог умирает, а в новых богов я поверить не могу.

Все молчали, только старик капитан действительной службы, обычно беззаботный, нахмурился и проговорил:

— Хватит философствовать! Словами горю не поможешь! Пейте! В вине хоть не спасенье, да забвенье. Бросим пить — начнем рассуждать, и все равно ничего не выдумаем. Вот, скажем, я пью; а перестану — буду ныть, как больной зуб, или с ума сойду. Не пьют только те, кого ничто не волнует: они и трезвые ни о чем не думают.

Мало-помалу Митя стал терять представление об окружающей обстановке. Его «я» теперь как бы покрывалось туманом, и одновременно ослабевала связь со всем, что было ему близким, родным. Иногда ему чудилось, будто он свалился на землю с какой-то другой планеты. Он не удивился бы, если бы кто-нибудь остановил его и спросил: «Кто вы? Чего вам здесь нужно?»

О будущем он не думал, прошлого не вспоминал. Перестал страдать; ничто его не трогало.

Как-то раз на панихиде, когда и мужчины не могли сдержать слез, Митя спокойно рассматривал иконы в церкви и восхищался тончайшей резьбой на киотах.

Люди не искали его общества, не приглашали его к себе, некоторые даже перестали с ним здороваться. Он ничего этого не замечал.

Равнодушный ко всему на свете, он погрузился в полную апатию, и его раздражало только одно — красные, синие, серые знаки отличия на мундирах иностранных офицеров. При виде их Митя хмурил брови, в голове у него мутилось, сердце начинало биться, и он быстро сворачивал в переулок.

Так иной человек спокойно переносит грохот в мастерской жестянщика, но нервничает, заслышав жужжание мухи.

Летний праздничный день в Софии.

Солнце склоняется к западу. Улицы опустели. Жители отдыхают после сытного обеда.

Редко-редко промчится автомобиль, промелькнет одинокий прохожий. Извозчики дремлют в тени деревьев, растущих вдоль тротуаров.

Людно лишь у калиток — тут стоят расфранченные служанки с загорелыми до черноты лицами, в белых, как и их зубы, рубашках и новых, до глянца начищенных ботинках. Они посматривают на улицу, задирают друг дружку, пересмеиваются, на миг исчезают во дворе и опять выбегают.

Это их журфиксы, приемные часы, минуты, украденные у господ.

Появляется бравый солдат, важно вышагивает, ухмыляется и как бы случайно останавливается возле своей надувшей губки Дульцинеи, которая притворно сердится па него за опоздание.

Абаров возвращался домой, равнодушно поглядывая на счастливые пары.

Но вот из какого-то дома тяжелыми шагами вышел прямой, как палка, французский офицер — ни дать ни взять манекен, сошедший с витрины. В нескольких шагах от него стояла молодая болгарка в национальном костюме.

Француз остановился у стены... Девушка покраснела, охнула и убежала. Офицер не сдвинулся с места.

Кровь хлынула в голову Абарова. На миг он потерял сознание. Все то, что накопила его душа в окопах, плену, в Софии,— взорвалось, как бомба.

Одна только мысль пронизала его: иностранец, незваный гость, среди бела дня оскверняет Болгарию...

Словно раненый тигр, бросился на него Абаров, повалил его на землю и наступил ему на грудь.

Француз закричал. К окнам подходили люди, с соседних улиц бежали полицейские, солдаты, обыватели. Из ближайшей столовой выскочили антантовские офицеры.

Завязалась драка. Толпа росла. Абаров стоял на улице без шапки, на нем лица не было.

Наконец, прибыли местные и оккупационные власти. Пока они разбирались в случившемся, какие-то болгары подхватили Митю, втолкнули его в пролетку и увезли домой.

Газетам запретили сообщать об этом происшествии, но вся столица говорила только о нем.

Генерал Кретьен направил болгарскому правительству резкую ноту.

Старик Абаров бегал по министерствам, а жених Оли — по своим начальникам.

Митю спасли: представили медицинское заключение видных специалистов, в котором было сказано, что он страдает психическим заболеванием.

Отец обязался взять сына на поруки.

Митя подчинился. Слезы матери и настояния Рангова ослабили его волю.

Вернувшись домой, он уже ничему больше не удивлялся, впал в полное безразличие; жил как в больнице или тюрьме. Никто его не навещал, только еду приносили в комнату. Выходил он редко. Просыпался поздно.

По вечерам Митя сидел у окна и смотрел на ярко освещенную Софию. Трамваи, автомобили, толпа, шум; а для него — пустыня.

«Неужели я в самом деле сошел с ума? Может быть, все, что происходит вокруг, так и должно быть? Неужели у других людей нет сердца? Почему только я так озлоблен? Обвиняю отца, сестру, брата... Каким-то Дон Кихотом стал... Таким ли я был до войны? Как дороги были мне тогда морщины матери, седины отца, звонкий голосок Оли, детская самоуверенность Вани... А теперь...»

В то время на страницах газет и в кофейных велась ожесточенная борьба старого с новым, прошлого с неведомым будущим.

Митя относился к ней безразлично. Далеко во мраке ему мерещилась какая-то сказочная обетованная земля, но он не мог ее разглядеть. Он сознавал лишь одно: его Болгария умирает. А будет ли новая, и какая, этого он не знал.

«Какой бы она ни стала, у меня не будет с нею ничего общего. Мы — последние дети той Болгарии, за которую умерли Левский и Ботев... Куда идет она? Я — сын отверженного народа. Мы изменили всем. Мы сражались со своими братьями, восстали против отца своего... Отец! Что значит сейчас это слово? Погибли прежние святыни. Война разорвала старые связи, уничтожила семью, смешала крови. Брат волен оплевать сестру, сын — ударить отца, гражданин — проклясть родину. Отечество, этот священный символ, превратилось в сборище подлецов... Болгария! Моя милая, маленькая, красивая, как девушка, Болгария, где ты?..»

В душе у Мити что-то надломилось. Он поник.

Но вот он сел за стол, взял ручку.

«Написать... Кому? Зачем? Опять назовут сумасшедшим... Я одинок...»

Из гостиной доносились звуки рояля. Оля играла «Баркароллу», а итальянец слушал.

Митя поднялся и снял со стены револьвер. Это был его единственный друг.

«Баркаролла» зазвучала громче.

Мысленным взором Митя увидел вдруг двор женской гимназии... Под ветвистой акацией — Нина в ученической форме... Окопы... Иван в фетровой шляпе, с изящной тростью... считает деньги... Пятьдесят тысяч левов...

Город в Италии... Снова окопы... В окопах Нина... «За твое здоровье!» — крикнула она и куда-то исчезла...

Теперь «Баркаролла», казалось, нежно шептала что-то.

Митя поднял револьвер и прижал дуло к виску... Перед глазами его что-то сверкнуло, завертелось и померкло...

Рояль умолк...

1920