Маленький содом

ИДИЛИЯ

В гостиной господина Гралинова сидят на широком диване отец и сын. По лицам их видно, что оба только что выпили, закусили и теперь благодушествуют, потягивая кофе. Сын, наконец-то кончивший гимназию, уже не стесняется курить и при отце.

Чего только нет в этой комнате! Мебель из Вены, громадные зеркала из Бухареста. Множество всяких безделушек украшает гостиную, в которой отец решил серьезно поговорить с сыном.

Детей у него было только двое — сын да семнадцатилетняя дочь; и, как все любящие отцы, он заботился об их будущем.

— Итак, сынок, лето ты проведешь здесь, отдохнешь, а поближе к зиме — в путь-дорогу... Какие же у тебя планы, кем ты хочешь быть?

Сын задумался. Да и было над чем задуматься.

До сих пор он мечтал только об одном — поскорей уехать в Западную Европу, а учение стояло у него на втором плане. Медицина казалась ему чрезвычайно неприятным ремеслом: чесотка, кожные болезни... отвратительно! Приходится лечить кого попало, а ведь эдак и заразиться можно. Естественные науки он считал слишком элементарными, чтобы заниматься ими в университете. И кто только их не изучает! Некоторое время он мечтал о юридическом образовании, однако не находил в себе ни ораторского таланта, ни желания произносить длинные и витиеватые речи.

Я, папа, думал, думал,— сказал сын, немного помолчав,— и в конце концов решил поехать учиться в Париж; хочу стать инженером.

— Браво, сынок! Ты словно угадал мои мысли. Инженером, именно инженером и никем иным! Только получи диплом, а выгодных мест сколько угодно,— мечтательно проговорил отец.— И себе и Марийке построишь такие дома, что вся София ахнет!

Будущий инженер самодовольно ухмыльнулся, а старик продолжал:

— Два года, как говорил Петр Иванов, у тебя уйдет на изучение языка, потом шесть лет на прохождение курса; итого — восемь. Ну, будем считать, девять... Такого срока, думается, вполне достаточно, чтобы ты мог окончить университет, не выбиваясь из сил, как выбивался Петр, о чем я узнал, когда он вернулся. Итак, девять лет по четыреста левов в месяц...

Старик занялся умножением. Сын попытался было подсказать ему итоговую сумму, но числа путались у него в голове и вместо цифр в его воображении возникали широкие, бесконечно длинные парижские улицы.

— Ладно, потом подсчитаю,— сказал старик,— не завтра ведь уезжаешь... И вот что еще я хочу сказать тебе, сынок... Насчет женщин... Смотри в оба! Там делай, что хочешь, но избави тебя бог привезти сюда какую-нибудь... Так и знай: ноги ее не будет в доме!

Сын слушал молча, а сам думал: «Четыреста левов в месяц... девять лет; четыреста левов — это месячное жалованье директора гимназии...»

Отец допил кофе и, по привычке, растянулся на диване.

«Наверное, жена уговорила ее,— подумал он о жене и дочке.— Дуры бабы! Сами напугают девчонку, а потом удивляются: чего она капризничает? А жених ответа ждет. Человек положительный, многого не требует».

— Чудачки они, эти женщины,— прошептал он, засыпая.

Мария, дочь его, в это время сидела за роялем в соседней комнате, где хранилась библиотечка ее брата, и которой можно было найти все, начиная с «Истинной, поруганной любви», оригинального болгарского сочинения, до «Могущества денег», «Парижских тайн» и тому подобной западноевропейской литературы. Девушка раскрыла ноты и стала играть вальс «Дунайские волны».

Поднялась такая буря звуков и с таким грохотом промчалась по клавишам, что собачонка, лежавшая на полу, вскочила, залаяла и пулей вылетела из комнаты. Мария па минуту прекратила игру и опять принялась перелистывать ноты. Моцарт, Бетховен, «Кармен» Бизе, «Фауст» Гуно — все они летели налево. Но вот она остановилась на «Молитве девы», ударила по клавишам, и полилась бесконечно монотонная, плачущая мелодия — томление по мужчине. Девушка даже не смотрела в ноты,— они, казалось, давно запечатлелись в ее мозгу; и вот уж должен был раздаться колокольный звон, но тут неожиданно распахнулась дверь и в комнату с важным видом вошла мать.

— Хватит, хватит играть, Марийка! Нельзя же всю жизнь сидеть за роялем. Ты уже не ребенок.

Мать хотела к чему-то подготовить дочку, но хитрая Марийка, сразу сообразив по выражению материнского лица, что предстоит серьезный разговор, мигом отшвырнула ноты.

— Что такое, что такое, мамочка? Скажи скорее! — лукаво улыбаясь, допытывалась она.— Мы не пойдем сегодня на вечеринку? — спросила она с таким видом, словно ни о чем не подозревала.

— Какие там вечеринки! Если хочешь, сегодня же дадим бал; все зависит от тебя.

— Мамочка, миленькая, да что случилось? — задыхаясь от волнения, настаивала дочка.

Матери и самой не терпелось рассказать обо всем.

— Подполковник Никушев просит твоей руки. Твердит, что не может без тебя жить. Ты ему во сне снишься, а «ту» он бросил. Ну, как скажешь, Марийка, хорошо

о тебе заботится мама, а?

Марийка так растерялась от неожиданности, что вначале не знала даже, что и ответить. Она ждала этого предложения, догадывалась о нем, но то были мечты, грезы... И вот нежданно-негаданно мечта стала явью — просят ее руки! Какое-то чудесное, неведомое блаженство мгновенно осветило ее лицо, глаза ее заблестели.

Да, ею овладело чудесное, неведомое блаженство, хотя подполковник Никушев и не был ее идеалом. Впрочем, у нее вообще не было идеала, а Никушева она не любила и не могла любить, потому что почти не знала его. Для нее он был только подполковником Никушевым. Если бы ее сейчас спросили, какой он — молодой, старый, умный, глупый, хороший, плохой,— она смогла бы дать лишь один ответ: он — подполковник Никушев.

Но подобные вопросы и не приходили ей в голову. Свое счастье она могла бы определить одной короткой фразой:

«Я выхожу замуж».

Почему? Почему за Никушева? Почему сейчас? Ни сама невеста, ни ее мать даже не задумывались над этим.

Танцы в клубе, игра на рояле, пение на домашних вечеринках, изящные туфельки, напудренное личико, корсеты, стягивающие талию,— все это становилось далеким прошлым. Мария была убеждена, что ее жизнь начиналась только теперь.

Обручение, приготовления к свадьбе, платья, платья и снова платья, зависть подруг, венчание — вот что означал для нее брак, вот зачем ей нужен был муж; и чем скорей, тем лучше. А потом? А потом хоть трава не расти! Мама никогда ничего не говорила о будущем.

Веселая, беззаботная, как птичка, вырвавшаяся из клетки, Мария побежала в сад. Брат ее, погруженный в мечты, прохаживался по аллее.

— Знаешь новость, Мария? — спросил он.— Я буду учиться на инженера.

— А я выхожу замуж за подполковника Никушева,— прощебетала девушка и убежала.

— Четыреста левов в месяц... Целых девять лет... Париж...— шептал юноша.

— Мадам Никушева, мадам Никушева,— твердила про себя Мария, снова подбежав к брату. Как она досадовала, что с нею сейчас не было ни одной из ее подруг.

«Мадам Никушева, мадам... Париж... Четыреста левов... Девять лет... Мадам Никушева, мадам Никушева»,— казалось, вторил им весь сад.

А старик, поглядывая с балкона на своих веселых и довольных детей, сказал жене:

— Наконец-то они выходят в люди! Умного сынка вырастили, пожалуй министром будет! Он не из тех шалопаев, что лишней рубашки не имеют, а туда же — бредят о княжеской жизни, о роскоши!

— Нам теперь только жить да поживать,— пробормотала старуха, и подумала: «Шустрая девчонка, за две недели вскружила ему голову!»

А еще говорят, будто тяжело жить на этом свете!..

1898