Маленький содом

ЛИДА ДРУГАНОВА

Туристский поезд медленно подошел к вокзалу.

В окнах вагонов показались улыбающиеся, жизнерадостные личики — целая передвижная выставка женской красоты.

Толпой недисциплинированных солдат хлынули столичные гостьи к дверям вагонов и стали соскакивать на перрон.

Легкие юбочки, воздушные блузки с пышными оборками— точь-в-точь растопыренные крылья наседки, под которыми трепещут, прильнув друг к другу, птенцы,— тонкие, как паутина, чулки, шляпки всевозможных фасонов и расцветок.

Словно букеты, рассыпавшиеся по перрону, девушки благоухали ароматом молодости.

Скромная провинциальная публика, не привыкшая к подобным зрелищам, поглядывала на приезжих растерянно и все-таки любовалась ими.

Молодые люди не знали, к которой подойти раньше. Старики старались что-то вспомнить, рылись в архивах своей памяти, но не могли найти в ней ничего похожего на эту современную женскую молодежь.

— В наше время женщины не ездили такими толпами.

— Вот кому повезло! — твердили они, кивая головой в сторону офицеров и студентов.— На всех хватит.

— Ну и матери! Да как решились они отпустить дочерей одних?

Все направились к выходу. Некоторые принялись было торговаться с извозчиками, но кто-то крикнул:

— Господа, пошли пешком! Все пешком!

— Пешком! Пешком! — откликнулись другие.

Толпа подчинилась призыву и направилась в город

пешком.

— Друганова и тут сумела устроиться,— язвили некоторые барышни.

— С кем же она уехала?

— Не все ли равно?..

— Эх, Сашка, бедняга! Зря он поехал за нею!

И правда, одна только Лида Друганова села в фаэтон, получив приглашение остановиться у Кати Визанковой, с которой случайно познакомилась на французском курорте.

Против девушек сел брат Кати — молодой адвокат, известный во всей округе.

Толпа на дороге мешала экипажу. Тщетно покрикивал кучер на прохожих,— никто не обращал на него внимания.

Все девушки завидовали Лиде, и все ее ненавидели. Да и немудрено, ведь Лида была красива, в этом отношении не имея соперниц, и вечно торчала на глазах у знакомых.

Лошадям удалось раздвинуть толпу. Выехали на главную улицу и остановились у недавно построенного среди фруктового сада двухэтажного особняка с балконом, увитым диким виноградом.

Лиду провели в приготовленную для нее комнату.

— Извините, пожалуйста. Я сию минуту вернусь,— сказала она Визанкову.

— Пожалуйста! Будьте как дома.

— Побыстрее! — поторопила ее Катя.— Скоро будем обедать.

Под вечер столичные гостьи и местные молодые люди отправились в сосновый бор.

По улицам прошли колонной, а дойдя до подножья холмика, рассыпались на маленькие группы и цепью, парочками, весело разбрелись по тропинкам.

Позади всех шли Лида и Визанков.

Поднявшись на холм, они вышли на поляну. Лида повернулась лицом к городу и невольно подумала о Софии. Визанков полулежал на земле и, положив голову на руку, разглядывал Лиду.

Постояв несколько минут, девушка подошла к нему осторожно подобрала платье и села.

Оба молчали. Лиде хотелось, чтобы он заговорил первый.

— Почему вы молчите? — спросила, наконец, она.

— Говорите вы,— ведь вы приехали из Софии. А мы — что такое мы? Вы видели весь город. Кто в нем живет? Горстка несчастных провинциалов.

И он умолк.

Лида, нервничая, дергала траву вокруг себя. Ей хотелось ударить своего спутника. Ведь он равнодушен к ее прелестям, думала она. Она оказывает ему честь, а он...

— Господин Визанков!

— Да?

— Вы, должно быть, влюблены не на шутку?

Он понял намек.

— Вовсе нет.

— Так почему же вы молчите?

— Увлекся воспоминаниями.

— Неужели воспоминания о прошлом могут быть приятнее настоящего?

— И еще как!

— Можно узнать, что именно вы вспоминаете?

— Россию, русскую женщину, ее любовь; и невольно сравниваю...

— С нами?

— Да. Болгарки меня удивляют. Не дорожат они собой. На улице к ней не подступишься, а кончается все — простите за выражение — сделкой на барахолке. Болгарин практичнее, тот хотя бы всю жизнь старается что-то скопить. Если он и обанкротится, это дело поправимое. А для вас реабилитация невозможна.

— Что вы имеете в виду, на кого намекаете? Кто дал вам повод делать такие выводы?

— Вот эти парочки, что рассыпались по лесу.

— Что же в этом плохого, преступного?

— Преступного — ничего. Но это плохо. Для них же самих.

Лида смотрела перед собой.

— Итак, мы не дорожим собой, на улице к нам не подступиться,— язвительно повторила она его слова.—

Лучше нам запереться в четырех стенах? Нет, на это я не согласна. Теперь такое время: хочешь жить среди порядочных людей — играй на бирже. Что касается «сделок на барахолке» — не знаю, как опровергнуть ваше утверждение... рановато думать об этом. В конце концов мы живем только раз. Жизнь коротка.

— Коротка только в стихах поэтов. На самом деле она очень долга.

— Скажите, а вы признаете что-нибудь, кроме молодости и красоты? Разве вы не считаете женщину богиней?

— А вы разве можете быть чьей-нибудь богиней? И разве богини ходят по кабакам? Вы сказали: «Мы живем только раз». Это верно, но только по отношению к женщине. Мужчина живет десять жизней. Это печально для вас. Хорошо, что порой отрезвление наступает вовремя, и тогда даже самая строптивая выходит замуж.

— Замуж? Никогда! Я хочу жить, господин Визанков! Да, жить! — проговорила Лида, сделав ударение на последнем слове.

— Извините, мадемуазель, но вы совсем не такая, какой кажетесь и хотите слыть.

— Неужели?

— Да.

— И это заметно?

— Как вывеска над входом в магазин.

— Что за сравнение! Я уже заметила — вы разговариваете с женщинами на каком-то особом языке.

— Они сами научили меня этому. Болгарка никогда не обижается, если только ей не дашь понять, что она стара и безобразна.

— Потому-то я и не обижаюсь? Да? Вы откровенны, я буду еще откровеннее, потому что вы мне нравитесь. Признаюсь в этом без всяких задних мыслей... ведь если я у вас остановилась, так это не только ради Кати...

Он взглянул на нее, но не отозвался.

Гасли последние солнечные лучи. Пары бродили по аллеям. Старая сводница — плутоватая полноликая луна не стесняясь выплыла на небосвод и осветила самые укромные уголки. Ее ничто не удивляло. Со времен сотворения мира она такого навидалась, что ее уже не могли смутить эти софийские проказницы — даже учащиеся на последнем семестре.

Городок тихо спал в узаконенных объятиях. А эти счастливицы веселились в роще. Смех, песни, разговоры, шепот... и сладостная тишина...

— Пойдемте, господин Визанков. Катя нас давно поджидает и, наверное, уже проголодалась.

По дороге Лида чуть было не сказала: «Видите, какая я скромная сегодня?» Но тут же прикусила язык, вспомнив, что скромной была не она, а он.

Визанков был очень внимателен к Лиде. Каждое утро он спрашивал, не хочется ли ей чего-нибудь, и ходил с нею гулять, если сестра не могла выйти из дома.

Все это казалось совершенно естественным.

Но в последние дни он был перегружен делами и не мог уделять ей много времени. Лида начала сердиться. Неужели он до сих пор искал ее общества только из вежливости? Неужели ему с кем-то веселее, интереснее, чем с нею?

— Вы изменяете мне, господин Визанков,— сказала она полушутливым, полуобиженным тоном при первой же встрече.— Завтра пойдем в сосновый бор, возражений не принимаю! Мне осталось пробыть здесь всего несколько дней, и я хочу воспользоваться ими. Я так люблю природу!

— Хорошо, что завтра я свободен; было бы так неприятно отказывать вам.

Лида нахмурила брови.

— А что вы делали столько дней без меня? — спросила она таким тоном, словно люди не могли жить без нее.

— Думал о вас.

— Вот как?

— Да, и очень много.

— А можно узнать, что именно вы думали? Я такая любопытная!

— Только не сегодня. Нынче вечером у меня срочные дела.

— Прошу вас...

— Завтра.

Немного погодя Визанков ушел к себе в кабинет, а Лида — в свою комнату.

Она написала несколько открыток и, распахнув окно, села возле него.

Ночь была чудесная, светлая, как день. Откуда-то доносился аромат цветов.

Лида лгала, уверяя, что любит природу. Природа ничего не говорила ей, не согревала ее сердца. Просторы небес, бескрайные дали не ласкали ее взора, Ей легко дышалось лишь в укромных кабачках, лишь в компании — все равно какой, были б только смех, песни, пускай даже скандалы, и веселая молодежь. Она до безумия любила загородные поездки на автомобиле, но интересовали ее не пейзажи, а сумасшедшая скорость, смелые шоферы и сидящие рядом с нею стыдливые, как девушки, молодые люди, нежно и нерешительно шепчущие ей что-то на ушко.

Всего серьезного, официального она избегала. На концертах и спектаклях скучала, как некогда на уроках в гимназии.

Лида всегда заглядывала вперед и думала о жизни. Но философский вопрос — для чего она живет? — никогда не занимал ее красивой головки. Нет! Она спрашивала себя: как она будет жить? Все так же? Или... И тут попадала в лабиринт, из которого не было выхода, и, в испуге, робко останавливалась. Она не смела постучаться в закрытую дверь. Что-то там за нею?..

Лида встала, разделась, по привычке постояла перед зеркалом и, взяв какую-то книгу, легла и стала читать.

Скучный это был роман. Замужняя женщина полюбила другого. Он предложил ей бежать. Она уже решилась бросить дом, но ее сынишка, лежавший в кроватке, во сне крикнул: «Мама!..» Женщина вздрогнула, бросилась к ребенку и, упав на колени, заплакала. Вошел муж. Она призналась ему во всем.

«Неплохая получилась бы кинокартина... Странный человек этот Визанков! Сколько раз мы бывали вместе, оставались и наедине, я даже намекнула ему, что он мне нравится,— а он все-таки избегает меня».

Ей хотелось заснуть, чтобы ночь кончилась поскорее, но не спалось — мучила жара. Лида откинула одеяло и мыслями перенеслась в свое прошлое. Сколько переживаний, девичьих грез, воспоминаний, сколько накопившихся в мозгу и сердце уже решенных жизненных задач;

но вот наплывают все новые и новые. Картины и образы нанизывались друг на друга, и героев среди них было много, а героиня одна — она, Лида, то в коротеньком, до колен, платьице, то в гимназической форме, то в модном костюме; и к ней, торжествующей, обращены горящие взгляды молодых людей и завистливые глаза подружек. Она вспоминала все это и невольно спрашивала себя: «Неужели же я та самая Лида?»

То ей казалось, что она пала ниже девиц легкого поведения, то — что осталась прежней Лидой, даже сделалась более благоразумной. Нет, она не обманывалась, теперь она не верила людям, как верила прежде. И снова перед нею со всеми подробностями воскресла прожитая жизнь.

— Лида, вставай!

— Слышу, слышу! — сердито пробормотала лентяйка.

Приятный сон отлетел. Материнский голос всегда развеивал все самые сладкие мечты дочери.

Лида потянулась, вспомнила что-то и засмеялась.

Она сейчас же соскочила на голый пол, бросилась к зеркалу и, залюбовавшись собой, забыла обо всем на свете от радости и гордости.

Да, не так она выглядит на улице.

Пусть бы на нее поглядели сейчас,— ведь чтобы понравиться, ей не нужно никаких украшений. Со всей Софией могла бы она конкурировать,— но только здесь, а не на проспекте Царя-Освободителя, где соперницы ее прячут свои худосочные тела под дорогими тканями.

Лида начала одеваться, снова посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна, но... только собой, а не своими платьями, немодными, поношенными, потерявшими всякий фасон.

А туфли? Они еще крепкие, правда, но каблуки уже сбиты. Красивые мечты, а каблуки стоптаны!

Сколько труда, терпения, изобретательности нужно ей было для того, чтобы привести в приличный вид свой туалет!

Платья не уродовали ее, нет! Она и в этих нарядах была похожа на красотку работы художника Греза, только вставленную в дешевенькую рамку.

Лида не отчаивалась, но чувствовала себя обиженной. Инстинктивная зависть и озлобление разрастались в ее душе.

Она взяла в руки сумочку, единственный принадлежащий ей изящный предмет, подарок дальнего родственника.

Вошла мать Лиды.

— Куда ты? Ведь еще рано.

— Пойду к Ольге повторить урок по истории,— ты же знаешь, что у меня нет учебников.

На это мать ничего не сказала. Причина была уважительная.

— Дай мне двадцать стотинок.

— Подожди, сейчас поищу...

Этот разговор повторялся каждый день. Лида сердилась, мать мучилась.

Наконец, Лида ушла.

Она любила побродить одна по улицам. Пошла по Витошской, потом по улице Святого короля, по бульвару Дондукова, по Торговой.

Купив две сдобные булочки, она положила их в сумку и направилась в городской сад. Здесь она села на скамейку, подогнув ноги, чтобы никто не видел ее туфель, и принялась мечтать. Мимо нее проходили рабочие, чиновники, студенты, офицеры. Она не смотрела на них, однако чувствовала на себе их взгляды, и это льстило ей. Неподалеку часы пробили без четверти восемь. Лида встала и пошла в гимназию.

Как только она открыла дверь своего класса, ее оглушили крики, топот, беготня; многие девочки вскакивали на парты, стараясь выглянуть на улицу,— окна здесь были закрашены до половины. Казалось, то была не женская гимназия, а филиал зверинца, набитого изголодавшимися, жадными до жизни зверенышами. Тесно им было в этой государственной клетке; стены и потолок здесь подавляли душу, полузакрашенные окна портили зрение.

Словно какой-то невидимый злой дух из сказки загнал их сюда, чтобы время от времени сосать их молодую кровь. А желанный рыцарь-спаситель все не появлялся. Девочки мечтали о просторе, о садах и лугах, о залитых светом залах и бальных платьях, о музыке оркестров и нежном нашептывании, а в это время громко звонил звонок, словно колокол на похоронах детской мечты, и сказочные видения застилались формулами, быть может остроумными и кому-то необходимыми, но казавшимися чем-то смешным и ненужным этим девочкам, чьи головы были заняты совсем другим.

Юные губы шептали: «Любовь! Свобода!..» Вокруг звучало: «Порядок и дисциплина!.. Вставай пораньше, ешь наскоро, беги в школу». Как будто от спешки поумнеешь! «Сиди смирно, никаких ленточек, пригладь волосы!..»— вечно одна и та же песня. Дома ссоры с отцом из-за денег, с матерью из-за найденного под соломенным тюфяком портрета. «К чему нас готовят?» — невольно спрашивали себя девочки и в гимназии и дома.

Но беззащитные рабыни тысячи правил поведения владеют мощным громоотводом: равнодушием ко всему устаревшему и особой способностью пропускать мимо ушей все то, что им не нравится. Иная егоза может выслушать целый реферат о том, как нехорошо даже на минутку остановиться на улице с кавалером,— но, слушая, она вспоминает о некоей полянке в Борисовом саду, а пальчиками ощупывает блузку, желая убедиться, на месте ли последнее письмецо от «него».

Лида сторонилась школьных подруг. С богатыми она держалась гордо, бедных презирала.

Она почему-то была убеждена, что ее жизнь сложится не так, как у подруг. В ее душе зарождалась еще неясная вера в могущество своей красоты,— вера, которую женщина таит в себе с детских лет.

У Лиды не было соперниц, и в гимназии все это знали. Никто не любил ее, зато сама она была влюблена в себя, и этого ей было достаточно.

Сегодня Лида не выучила урока, понадеялась, что ее не спросят. Однако случилось так, что ее вызвали.

— Я плохо чувствую себя,— проговорила она и мгновенно переменилась в лице так, что учительница сказала с сочувствием:

— Не надо тебе было приходить в гимназию. Иди домой и ложись в постель.

Лида вышла из класса на улицу.

Да, она уже была красива. Но пока что оставалась недоступной мечтой для мужчин. За всю свою девичью жизнь она лишь несколько раз ходила на тайные невинные свидания, позволила украсть у себя два-три поцелуя,— и получила целую связку писем и открыток от знакомых и обожателей.

Шагая по тротуару, Лида вспомнила, что обещала вечером пойти к одной своей близкой подруге, студентке Весе. У Веси должны были собраться гости, чтобы попеть, поиграть, потом отправиться в кино.

Лида часто бывала у подруги и знакомилась у нее с молодыми офицерами и студентами.

После обеда Лида встретилась с Весей.

— Так ты придешь?

— Откровенно говоря,— начала было Лида,— что-то не хочется.

— Вот так так! Почему же?

— Сама не знаю; боюсь чего-то...

— Чего?

— Так; страшно мне...

— Не будь дурочкой. Ты же приходила раньше!

— Тогда собиралась целая компания, а нынче будут только твой да «тот».

— Придут и другие,— уверенно заявила Веся.

В глубине души Лида мечтала о сегодняшней вечеринке. Какие пирожные были в прошлый раз! Они так и таяли во рту! Гости пели, играли — и только. Все были так любезны, внимательны.

Лида живо представила себе пылающие глаза подпоручика Смелкова... диван в комнате, смежной с гостиной... Он и Лида на диване — этого требуют правила игры. Оставшись наедине, они переглядываются. Невидимая сила влечет их друг к другу. Но вот Смелков обнял ее за талию. Лида оцепенела от сладкого ужаса... Она помнит, очень хорошо помнит, что серьезно сказала ему: «Прошу вас, не надо!..» Когда, как и почему они поцеловались — этого она вспомнить не могла.

— Так придешь? Ведь завтра праздник.

— Придется попросить разрешения у мамы, а то опять поссоримся.

Еще в коридоре Лида услышала знакомый голос и вздрогнула.

Веся радостно встретила ее:

— Молодец, Лида! Я думала, ты меня обманешь.

Девушки вошли в комнату, где сидели подпоручик Смелков и капитан Врабчев. На столе были расставлены закуски, бутылки, торты, фрукты.

Лида смутилась так, как если бы попала в публичный дом. Ей показалось, будто все здесь о чем-то сговорились.

— Где же остальные?—спросила она.

— Придут, придут,— обиженным тоном ответил Смелков.— Кого это вы так нетерпеливо ждете?

— Я... да никого...

Взглянув на него, Лида обернулась и увидела Весю, потом прочла на этикетке одной бутылки: «Шартрез», и вдруг ей захотелось поскорее бежать отсюда к маме.

— Садись, Лида,— сказала Веся.— Сегодня ты какая-то особенная.

— Вовсе нет... Я... хочу...

Вошли два студента со своими спутницами.

Лида осталась.

Болтали, шутили, ели, пили: мужчины — коньяк и вино, дамы — ликеры.

Мало-помалу Лидины страхи стали рассеиваться.

Игр не затевали. Говорили о концертах, о театре. О любви — ни слова.

— Ну, господа! А теперь в кино. Автомобили уже здесь,— начальственным тоном проговорил капитан.

Под окнами глухо фыркали моторы.

— Пошли, — предложила Веся.

Начали одеваться.

Лида встала и тут же почувствовала, что голова у нее тяжелая, а колени подгибаются.

Вышли на улицу.

Ночь была темная. Только где-то вдали горел одинокий электрический фонарь. Лида на него загляделась, но вдруг увидела автомобили, и ей стало страшно. Их фары, как огненные чудовища, пронизывали насквозь и словно готовы были ее проглотить.

— Веся! — пролепетала она.

— Что?

— Мне плохо.

— От чего?

— От ликера, наверное.

— Ничего, на свежем воздухе пройдет.

— Куда мы собираемся?

— В кинотеатр «Модерн». Садись со Смелковым, а я сяду с капитаном.

— Почему же не все вместе?

— Весь вечер сидели вместе, да и тесно в одной машине.

Смелков распахнул дверцу:

— Прошу вас, барышня!

Лида стояла в нерешительности,

— Лида, садись! — крикнула Веся.— А то первую часть пропустим.

Автомобили помчались по улицам, миновали городской сад, свернули на проспект Царя-Освободителя и вылетели на Царьградское шоссе.

Мать Лиды в церкви.

Лида не больна, но лежит с широко раскрытыми от ужаса глазами. Ей хочется перестать думать, хочется, чтобы на свете больше не было людей, чтобы ее оставили одну. Пусть никто не приходит к ней, пусть никто ни о чем ее не спрашивает.

А предательское сознание, с таким трудом запоминающее самые простые события истории, на этот раз отчетливо воспроизводило все самые отвратительные подробности случившегося. Память, словно аппарат, настроенный каким-то врагом, работала спокойно и безостановочно. Лида вспомнила, как в автомобиле две сильные, грубые и в то же время нежные руки обвили ее тело. Она почувствовала чужое дыхание и откинулась на удивительно мягкую спинку сиденья. Потом перед нею возникла комната подруги, улыбающееся—нехорошо улыбающееся — лицо Веси, пламенный, зловещий взгляд Смелкова. Лида увидела на столе бутылку и снова прочитала: «Шартрез». Какой он сладкий! Как тепло ей стало после первой же рюмки, захотелось смеяться, шутить. Потом они ушли. Другие гости вдруг исчезли, а они со Смелковым куда-то спешили, спешили, словно за ними гнались. «Веся, она во всем виновата,— думала Лида.— Ей-то хорошо! А мне?» И вот она снова в автомобиле. Блуждая в хаосе пережитого, Лида не могла себе объяснить, почему она с первой и до последней минуты молчала, как немая... Только вскрикнула и словно упала в глубокий колодец.

«Что теперь будет?.. Придет мама... Нет!.. Я не могу жить! Не могу! Надо умереть!»

Лида вспомнила, как умерла героиня одного романа, случайно попавшего ей в руки. Та решила покончить с собой, потому что изменила мужу. Ночью она в одной рубашке, босая, вышла в сад, заваленный снегом. Ее нашли окоченевшей. Все плакали, жалели покойницу... И Лида поступит так же. Да, но теперь не зима. И она стала думать, как лучше расстаться с жизнью. Стрелять из револьвера она не умеет. Петля на веревке пугает ее. Броситься в воду? Но где? Кинуться под трамвай? Но он искромсает ее, разорвет на куски, и никто даже не узнает самоубийцу. Отрава? Да, отравиться, как та школьница, которая накупила хинина в нескольких аптеках.

Это решение успокоило Лиду.

Желание умереть заставило ее вспомнить всю прошлую жизнь. Ее ум, вчера еще беззаботный, и детская душа уже заглядывали в потусторонний мир, но здоровый, молодой организм, инстинктивная жажда простора звали к жизни. Как расстаться со всем, что любишь, к чему привыкла? А у нее столько привязанностей! Ей милы и София, и огромные магазины, и ее скромная комнатка, и даже гимназия. И, наконец, просто она хочет, жить! Да! Она пойдет к нему. Он не имеет права ее бросить. Она расскажет обо всем маме, и они вместе пойдут к военному министру, к самому царю. Но как рассказать об этом? Весь город узнает... А если Смелков не захочет на ней жениться? Конечно, не захочет. Кто женится на подобных ей?..

Ужас объял ее при мысли о том, что она уже не такая, как другие девушки. А ведь она еще совсем недавно презирала их, считала себя выше подруг. Как они будут злорадствовать!

Лида все думала и думала и, наконец, почувствовала себя мышонком, попавшимся в ловушку. Она не видела выхода; знала, что неоткуда ждать спасения. И вот она зарыдала.

Слезы катились по ее щекам, а вместе с ними выливалось и уходило все чистое, прекрасное, человеческое, детское, что было в ее душе.

Впервые она выпила полную чашу жизни. Но нектар испарился, и остался горький осадок, отравивший ей кровь.

«Расскажу маме... Пусть она меня убьет!»

— Мама! —в отчаянии вскрикнула она.

В комнату вошла Веся. Лида заплакала еще горше.

— Веся! Веся! Что мне делать?

— Глупенькая! Случилось то, что случается каждый день со многими. Не ты первая, не ты последняя. Не реви, а скорей одевайся. Что подумает твоя мать, когда застанет тебя в таком виде?

— Ну и пускай застанет! Я ей все расскажу! Не могу я...

— Ты с ума сошла!

— Боже мой! Как же я буду жить дальше?

— Да как и все прочие.— Веся присела на кровать.— Слушай, Лида, ты, наверное, воображаешь, будто с тобой случилось бог знает что... Миновали те времена, когда нас били камнями, когда мазали нам ворота дегтем.

— Не миновали, Веся. Чего только не говорили о Тине, о Розе... Мы с тобой тоже про них судачили. Никто у них не бывает.

— Сами виноваты, не сумели себя поставить. А Фета? Ее считают непорочной, как дева Мария... Да и кому про тебя говорить? В Софии почти все девушки такие. А мужчины злословят про всех одинаково: о скромницах говорят даже больше, чем о других. Да и кто же может узнать про девушку, какая она? Этого бояться нечего. Погоди, кончишь гимназию, потом — университет, станем мы с тобой учительницами и, если захотим, выйдем замуж. Но вот что я хочу тебе сказать: теперь ты должна строже вести себя с мужчинами, должна казаться скромницей, честнейшей из честных...

Веся наклонилась и стала что-то быстро нашептывать Лиде. Лида улыбнулась.

— Да,— продолжала Веся,— мы с тобой будем жить чудесно. А ты разревелась!

Мало-помалу Лида пришла в себя, встала с кровати, умылась, оделась и ушла. Весь день Веся не разлучалась с нею. Ее слова оказались целебнее слез и мыслей о самоубийстве.

Вечером, заметив по лицу Лиды, как она взволнована, мать с тревогой спросила ее:

— Что с тобой?

Лида ответила очень спокойно:

— Я устала, мама. Мы с Ольгой долго занимались.

Опытным глазом мать видела, что Лида лжет. Но как могла она доказать это? В последнее время она подозревала что-то неладное, но была не в силах вмешаться,— бедность замыкала ей уста.

Прошло несколько месяцев. Веся оказалась права. В жизни Лиды ничто не переменилось к худшему. Она совсем успокоилась, убедившись, что ничуть не изменилась, только похорошела, очень похорошела.

И Лида начала жить.

Как сон, исчезла опасность, что откроется горькая девичья тайна и люди узнают о том, что было полуобманом, полунасилием. В тот первый раз она ничего не испытала, ни любви, ни страсти. Но постепенно в ней пробудился звереныш, голодный, ненасытный. Позже явились привычка и усталость. Сперва она знала одного мужчину, потом — многих; а вместе с ними пришли веселье, безделье, достаток, лень, увлечение нарядами и вкусной едой. Лида приобрела опыт,— теперь партнеров выбирала она. Из невинной жертвы она превратилась в капризного, беспощадного палача.

Под покровом ночной тишины все это промелькнуло в ее голове. Она вспомнила свою беззаботную студенческую жизнь, изнурительный учительский труд, заграничное путешествие. Впрочем, все пережитое ею в Западной Европе она не считала действительностью, как не включала в сумму прожитых ею лет годы, проведенные там. «Господи,— усмехнулась Лида,— а ведь я хотела выйти замуж за Смелкова! Считала замужество с ним неземным блаженством!.. Что было бы, если б он согласился?»

И она снова стала думать о Визанкове.

— Вот за него я вышла бы замуж. Эх!.. О замужестве начала подумывать! Нет, рановато, рановато. Поживу еще немножко, а потом...»

Лида и Визанков сидели в сосновом бору на той же самой полянке.

Он молчал, не хотелось разговаривать. На Лиду он гневался за то, что она была только женщиной. Даже ее красота скорее сердила, чем восхищала его.

В Софии Визанков многого наслышался о Лиде и двух других девушках. О них рассказывали такие чудовищные вещи, что люди перестали верить и правде.

Окончив Роберт-колледж, потом университет в России, Визанков привык смотреть на женщину глазами художника и в то же время относиться к ней с почти религиозным благоговением. Болгарки его удивляли, даже возмущали тем, что они так бездушно, наплевательски прожигали свою молодость.

«Какая красавица!—думал он.— Находка для музея, но отнюдь не для храма».

Лида тоже молчала. Природа здесь была однообразная, безмолвная, впереди раскинулся скромный городок - с домишками, ветхие крыши которых напоминали старые шапки. Лида вдруг затосковала о Софии, о своих любимых уголках и сотрапезниках.

— Как можно жить в такой глуши? — вырвалось у нее.

— А чем лучше София? Там больше людей, зданий, но ведь и там нет настоящей жизни, нет своей, близкой, интимной, чистой, задушевной среды.

— Слишком много прилагательных, мне трудно возразить на все. В Софии каждый может жить по-своему. Это главное.

— Что значит жить по-своему? Проводить время в кабаре? В кабаках? В ресторанах? Разве это жизнь? А есть у вашей Софии душа, сердце? Я жил в России; там не только в больших городах, но и в самых захолустных каждый человек — и общительный и любящий уединение — всегда найдет такой уголок, в котором будет чувствовать себя как дома.

— Я уже наслышана о том, что русские женщины живут не так, как мы,— с улыбкой проговорила Лида.

— Не надо толковать превратно мои слова. Вы не знаете русских, особенно русских женщин, хотя читали Толстого и Тургенева.

— Писатели многое выдумывают. Вот, например, прочитала я «Накануне», и мне показалось, что Елена, а может быть, даже и сам Инсаров выдуманы Тургеневым.

— Допустим. А что бы вы сказали, если бы такую героиню, как Елена, создал болгарский писатель? Неужели вы рассмеялись бы ему в лицо? Вы — женщина-болгарка?

— Разве мы так уж плохи? И виноваты ли мы? Не забудьте: Елена встретила своего Инсарова. А кто из нас,

болгарок, не желал бы подобной встречи? Но где он, этот Инсаров? Нет таких среди болгар. В России Инсаровы встречались, хотя болгар там была лишь горсточка, а тут, на родине,— ни одного. Почему вы на меня так смотрите? Удивляетесь, что я не говорю глупостей? Я много читала, когда училась в университете. Книги заглушали душевную боль. Я плакала, когда читала «Войну и мир», главу о смерти князя Андрея. А сцена между Анатолем и Наташей бросала меня в дрожь. Она напомнила мне то, что я пережила сама. С кем я могла поделиться своими мыслями? Много ли таких людей, как вы? Сначала я даже не понимала вас, думала, что вы играете комедию. Любой на вашем месте успел бы десять раз объясниться мне в любви или повернуться ко мне спиной, если бы я завела речь о романах. Ну скажите, что стала бы делать Елена в Болгарии? Чем занялся бы Инсаров после освобождения страны от турецкого ига? Начал бы борьбу за новые идеи? Нет, обзавелся бы собственным домом. И вы хотите, чтобы болгарка любила, уважала его? Хватит с нас нападок! Прежде всего мы—женщины, глупые, слабые, беспомощные. Власть у вас в руках, законы создаете вы, а как вы смотрите на женщин? В парламенте и в газетах кричите о морали, о девичьей невинности, о святости брака и семьи. От жены требуете безусловной верности, от дочерей — непорочности; строго взыскиваете с родственников, даже с прислуги; и вы же, и женатые и неженатые, способны вне стен парламента или дома посягнуть даже на тринадцатилетнюю девочку, на любого, самого близкого вам человека, если знаете, что это вам сойдет с рук. Не говорите мне о болгарах, я их хорошо знаю. Мы не умеем любить? Возможно. А кого любить? Таких вот? Тьфу!

Визанков, внимательно слушавший ее, был поражен. Он не ожидал такой искренности, и она его растрогала. Но последние слова Лиды испортили впечатление. Ему показалось, будто он увидел ее в кабаре среди привычной компании.

— Да,— продолжала Лида,— я делю людей на богатых и бедных. Но и те и другие ничего не стоят. Первые грабили раньше, а теперь тщатся выдавать себя за порядочных людей; вторые жалеют, что не имели этой возможности, и сами смеются над своей честностью. С этими я не общаюсь. Я знаю, что такое нищета, и ненавижу бедных. Они несчастнее калек. Когда я на улице вижу хромого, мне не так его жаль, как того, кто ходит в потрепанном пальтишке, в помятом, засаленном воротнике. Нищета! Самая скверная из болезней, она ужаснее смерти. Стоптанные ботинки, мокрые чулки... Вы знаете, что это такое?

— Это про бедных; а что вы скажете о богатых?

— Я их безжалостно обираю. Чтобы заставить болгарина что-то почувствовать, испытать страдание, надо его ограбить. А все остальное, даже самые оскорбительные унижения, на него не действует. Вы, наверное, думаете, что я шучу? Нет, я говорю совершенно серьезно. Вы не привыкли к подобным признаниям?

— О нет! Мне даже известны кое-какие странички из вашей биографии.

— Каким образом? — растерянно спросила Лида.

— Не важно.

Ей не было стыдно,— только досадно, что она ничем не могла его удивить.

— Тем лучше,— проговорила она нервно.— Может быть, я развратница, выродок, сумасшедшая; если хотите, называйте меня проституткой,— мне все равно. И все-таки я чище ваших борцов за идею, поэтов, писателей, которым трагедия женщины только служит сюжетом для их произведений. Я решила всеми силами мстить мужчинам за себя и других женщин...

— И в конце концов потерпите поражение. Вы — дети-одиночки, сироты, покинутые обществом, и это особенно относится к таким женщинам, как вы. Жизнь ваших угроз не боится.

Лида ничего не ответила.

— Скажите, мадемуазель Лида,— спросил вдруг Визанков,— так ли уж страшны стоптанные ботинки?

— Ужасны!

— А если за новые элегантные туфельки,— он взглянул на ее ноги,— за дорогую блузку, за модную шляпу приходится поступиться долей своей чести? Что же лучше — стоптанные ботинки или растоптанная душа?

— Что за сравнение! Растоптанная душа! А есть ли она вообще, душа? Я что-то не замечала ее ни у себя, ни у других. Зато существуют озлобление, ненависть, зависть.

— Как вы думаете, есть у человека совесть? Чистая или грязная, здоровая или больная?

— По правде говоря, я редко задумывалась над отвлеченными понятиями. Душа, совесть — для меня все это темно.

— Но вы признаете, что существуют зрение, слух, вкус? Они по-разному воспринимают одно и то же. Люди морщатся, взяв в рот что-нибудь горькое, кислое, невкусное. А не морщится ли вот так же душа, не вздрагивает ли она, когда мы случайно прикоснемся к какой-нибудь гадости? Есть ли на свете что-нибудь более возвышенное, чем бескорыстный подвиг мужчины? И что может быть лучезарнее девичьей стыдливости?

— Девичья стыдливость! Да, это бесценная жемчужина! Но стоит ей попасть в мужские руки, как она приобретает цену, словно товар на базаре. Слушайте, господин Визанков, неужели для девушки, обреченной на голод и лишения, самоубийство — единственный выход?

— У нас еще нет такой крайней нищеты.

— Она есть, есть, но вы ее не видите. Вы думаете, что люди голодают только в Лондоне и Париже. Вы не знаете, как страдает от бедности молодая, жизнерадостная девушка. Когда в доме у тебя все так убого, что в нем нельзя жить по-человечески,— это страшнее голода. Это разъедает не только тело, но и душу и мозг. Вот вы — умный, благородный человек — ответьте мне, ради бога, как легче жить: с растоптанной душой, но в дорогом, теплом, новом костюме, или же с чистой совестью, но в полутемной, тесной, грязной, нетопленой комнате, даже зимой? Может ли душа оставаться спокойной в такой обстановке? Разве мы скоты? И где же то место, учреждение, храм или торжище, где босые, оборванные девушки могут заработать кусок хлеба честным трудом? — язвительным тоном спросила Лида, разволновавшись.

Визанков пристально смотрел на нее.

— Неужели и ваше грехопадение было вызвано нищетой?

Даже Лида — смелая, дерзкая, порою бесстыдная — не ожидала такого грубого вопроса. До сих пор она считала Визанкова человеком деликатным. Но решила, что на этот раз обижаться не стоит.

— Мое? Нет! Впрочем, я, кажется, говорю неправду. До некоторой степени бедность повинна в нем. В школьные годы у меня было две слабости: я любила сладкое, а еще любила кататься в экипажах. Денег у меня не было. Кроме того, у нас в Болгарии семьи, вроде моей, живут очень скучно. Поэтому мне нравилось ходить в гости: там были торты, ликеры, там устраивались домашние вечеринки, пикники, поездки на машинах; и в кино ходили. Сколько было пролито слез, сколько раз мне приходилось обманывать мать! И вот я, как многие другие, прошла под теми воротами в жизнь, где совращение принимает вид взаимной страстной любви...

— Но вы полюбили, увлеклись?..

— Нет! Я никого не любила. Не любила и «его». Я его не обвиняю — он был зеленым юнцом, любил женщин, как я люблю конфеты. Мог ли чужой человек относиться серьезно к тому, чем сама я играла? Мог ли он оберегать мою честь, если я не придавала ей никакого значения? И все же это увлечение — самое светлое в моей жизни. В нем не было грязи, не было цинизма. Мы были Дафнисом и Хлоей, правда не классическими, а современными,— но чистыми, неопытными, наивными, неиспорченными. Мы не обманывали друг друга, это природа подшутила над нами обоими; пострадала же только я. Да,— задумчиво продолжала Лида, увлеченная воспоминаниями,— это был мой дебют. Потом мне казалось, что после такого позора для меня все кончено, никто больше не захочет даже взглянуть на меня, на улице все будут указывать на меня пальцами. А вышло все иначе: тогда-то все и стали за мной бегать. Как трусливые гастрономы, что сами боятся ходить на охоту, все стали жадно облизываться при виде дичи, подбитой другим охотником. Вот когда я узнала, что такое душевные муки, унижения, мужская подлость! И тогда я переменила роль: вместо того чтобы позволять себя обманывать, стала сама обманывать других.

— Неужели среди ваших поклонников не было ни одного достойного, которого вы могли бы полюбить настоящей любовью?

— Были! Было много таких. Но никто из них не желал, чтобы я его полюбила всерьез. Для них я была таким же развлечением, как карты, как табло. У них были важные дела, никак не связанные со мной.

— Послушайте, мадемуазель Лида, вы так молоды — не пытайтесь возражать! — так красивы, вы еще встретите чистого юношу и будете счастливы. Но ведь вы сами бежите от счастья и покоя. За что вы так мучаете бедного Сашу? Ради вас он бросил все в Софии, стал посмешищем для всего города, не знает, куда деваться, и любит вас искренне, идеальной любовью.

— Идеальной! Подумаешь, идеалист! Почему же он в таком случае не женился на Гуне? Вы знаете ее. Она от него без ума. Хорошая девушка, но некрасивая,— а идеал должен быть красивым. Довольно о нем. Сегодня я отослала его в Софию.

— Какая вы нехорошая!

— Я буду относиться еще хуже... но не ко всем,— тихо промолвила она, вскинув на него томные глаза.

Визанков сидит в кабинете и пишет письмо своей невесте в Россию.

Пишет о Лиде, описывает свои встречи с ней, ее жизнь. Невольно сравнивает ее со своей далекой возлюбленной.

Время от времени он бросает взгляд на портрет, стоящий на письменном столе.

Кто-то постучал в дверь.

— Входите!

Вошла Лида. Она была в темном шелковом капоте. Наряд рискованный.

Визанков смотрел на нее растерянно. А Лида приближалась к нему легкими шагами, лукаво улыбаясь. Так приходит в ночной рубашонке к отцу балованная дочка, чтобы поцеловать его перед сном и сказать «спокойной ночи!»

Лида села на диван.

— Не ждали?

— Откровенно говоря, нет.

— Мне скучно; не спится, не читается. Я не помешала вам?

— О нет!

Их взгляды встретились. Глаза у нее горели.

Визанков наблюдал за Лидой. Ему казалось, что, придя к нему ночью, она совершила привычный поступок. Так она поступала раньше в Софии, так будет поступать и впредь,— все те же слова, позы, только с другими лицами и в другой обстановке.

— Подите ко мне сюда,— сказала она.

— Мадемуазель!

— Ну идите же!

— Не будьте ребенком, мадемуазель Друганова,— проговорил Визанков без улыбки.

Лида встала и подошла к столу. Тут она заметила фотографию.

— Какая красивая! — сказала она и наклонилась, чтобы рассмотреть портрет. Ее волосы, рассыпавшиеся по плечам, щекотали лицо Визанкову; он ощущал ее дыхание.

Визанков вздрогнул, как вздрагивает пьяница, давно не бравший в рот хмельного, когда ему подносят рюмку старого коньяку. Голова у него закружилась, когда он вдохнул аромат, исходивший от ее горячего тела. Он быстро встал, открыл окно и облокотился на подоконник.

— Господин Визанков, а вы хужё, чем я...

В эти минуты Лида искренне тянулась к нему всем своим существом, без всяких задних мыслей, расчетов, планов.

— Мадемуазель! Зачем все это? Я не герой ваших романов.

— Она не позволяет? — язвительно спросила Лида, кивнув в сторону портрета.

— Мадемуазель!

— Господин Визанков! Перестаньте мудрствовать. Я вам нравлюсь. Разве этого недостаточно?

— Недостаточно!

— Я вам противна? — засмеялась она и тоже подошла к окну.

— Мадемуазель Друганова, не делайте глупостей. Самое лучшее для вас — уйти к себе.

— Уйти? — проговорила Лида, пораженная.— Почему? Хотите быть верным той?..— процедила она сквозь зубы.— А вы уверены...

Визанков вспыхнул. А в ее искаженном злостью лице отражалась вся ее испорченная натура.

— Боже мой!.. Вы меня прогоняете!.. Меня... когда я сама... За что? Скажите, за что?..

— Вы хотите знать?

— Да.

— Я не привык к табльдоту[46]. Понимаете?

Лида побледнела. Ноги у нее подкосились. «Табльдот!» — машинально повторила она. И вдруг у нее закружилась голова. Она опустилась было на стул, но сейчас же вскочила и пошла к двери, не проронив ни слова, не кинув и взгляда на Визанкова. Войдя в свою комнату, она бросилась на кровать.

«Табльдот!»

И это сказал не кто-нибудь из ее софийской компании. Нет! Это сказал человек, перед которым она впервые безропотно, бескорыстно склонила голову, которого хотела осчастливить, с которым мечтала пережить хоть минуту чистых любовных наслаждений.

Это было так неожиданно. Лида истерически зарыдала. Так она еще никогда не плакала, даже после той роковой автомобильной поездки. Только под утро она как лежала, так и заснула глубоким сном.

Проснулась она поздно. Сон подкрепил ее. Лида бодро соскочила с кровати, сбросила капот, умылась, оделась и ушла гулять.

Все, что запало ей в душу при встрече с Визанковым, все, что случилось вчера, куда-то исчезло. Она уж думала о Софии, о своих приятелях. Саше отправила телеграмму: «Выезжаю — встречай».

К обеду Лида вернулась возбужденная и веселая; ела мало, болтала много.

Смущенный Визанков уже не существовал для нее.

Она на него не сердилась, но он перестал ей нравиться. Когда встали из-за стола, она сказала, что уезжает, и настояла на том, чтобы никто ее не провожал.

В четыре часа Лида поехала на вокзал, взяла билет и заняла свое место в купе первого класса.

Зазвонил последний звонок. Поезд тронулся, ускорил ход и помчался к столице — к Лидиной родине, к ее теплому, надежному гнездышку.

Лида вышла в коридор и засмотрелась в окно. Перед глазами ее возник высокий сосновый бор, быстро побежал назад и скрылся из виду за поворотом.

Лида вдруг вспомнила Визанкова в кабинете перед портретом русской девушки. Она сдвинула брови и презрительно усмехнулась, но на руку ее упала крошечная, еле заметная слезинка.