Маленький содом

НАРЗАНОВЫ

Нарзановы не принадлежали ни самим себе, ни друг другу; они принадлежали обществу.

— Человек — животное социальное,— весело говаривал Нарзанов своим необщительным знакомым.

Людей-козявок он презирал.

— Они способны испортить аппетит самому утонченному гастроному. Равенства нет и не было; закон всегда был паутиной, в которую попадаются только мухи; а жуки, те сами сожрут паука,— мухам незачем и рождаться на свет.

Нарзанов молод, пожалуй даже слишком молод для того положения, которое занимает, и успехов, которых добился. Получил он и кое-какое образование. Правда, гимназии он не кончил, но бывал за границей, слушал университетские лекции, говорит по-французски, по-немецки тоже, неправильно может быть, зато умеет распутать самую запутанную аферу, в которой замешаны другие фирмы. У него нет определенной профессии, но есть контора на главной улице. В конторе обстановка — модная, персонал — дисциплинированный. В конторе Нарзанов строг и бережлив; но за ее стенами ведет себя, как расточительный джентльмен.

Нарзанова иной раз упрекают за то, что он дает слишком роскошные обеды и ужины, но он шутливо оправдывается:

— Когда я наживал состояние, я иногда случайно брал с людей лишнее. Это я теперь и возвращаю людям.

Он почетный член многих благотворительных обществ, бессменный председатель «Христианского общества перевоспитания закоренелых преступников».

В карты он играет только в почтенных домах и с почтенными людьми. Пьет осторожно; во всяком случае — не пьяница и даже является членом «Общества трезвенников». Но вегетарианцам не удалось склонить его на свою сторону:

— Я охотно стал бы вегетарианцем,— говорил он,— не будь на этом свете свиней; но жареный поросенок сильней моей воли и убедительней самой пламенной проповеди.

Госпожа Нарзанова — один бог знает, с каких пор она стала называть себя Вероникой — была первой красавицей в городе и председательницей «Общества призрения подкидышей».

При всем том у Нарзановых не было наследников.

— Когда на руках столько чужих детей, не хватает времени обзаводиться своими,—возражала она, если ее деликатно укоряли за то, что она не хочет подарить миру свою копию.

«Ангел-хранитель незаконных страстей»,— подшучивали над ней подруги.

Даже государство по достоинству оценило ее жертву, наградив ее каким-то орденом за эти заслуги.

Нарзанов не хотел иметь потомства:

— Со взрослыми не можем договориться, где уж тут справиться с малышами! И без нас Болгария превосходит другие народы своей плодовитостью.

Вероника безоговорочно соглашалась с ним,— она не хотела иметь детей от него.

Мать Нарзановой умерла рано, и после ее смерти никто не ласкал девочки в доме ее отца, оптового торговца кожей. Там она чувствовала себя не дочерью, но квартиранткой. Целый день молчала, чтобы не роптать. В гимназии голову ей начиняли чем попало. Кто мог следить за этим? Никто.

Девочка выросла без призора, на улице. В университете она познакомилась с молодым художником Лучинским, полюбила его и предалась ему всей душой, но не телом,— они даже ни разу не поцеловались.

Отец узнал об этом увлечении.

— Что? Ты хочешь выйти замуж за маляра? — рявкнул он и больше не сказал ни слова.

Мечты девушки рухнули навсегда.

Нарзанов заключал сделки с ее отцом. Познакомился с нею. И она ему понравилась. Одну из сделок заключили на товар особого рода — на Веронику.

Удар сломил ее, но не убил. Она примирилась со своей участью, но стала скрытной, лживой.

За художника она отомстила. Взяла свое. С тех пор ее жизнь раздвоилась,

В доме мужа — комфорт; в другом месте — любовь. Она убедилась, что супружество — это не тихая пристань. Это служба, тюрьма, Голгофа. Супруги — и мужья и жены — живут не дома, а в чужих спальнях, гостиных, отелях, иные даже на кухнях или в каморках прислуги.

Нарзановы дают парадный ужин. Не по случаю какого-нибудь торжественного семейного события — нет; оба они отнюдь не в радужном настроении. Просто им нельзя изменить традиции: отказаться от открытия зимнего сезона. Это дало бы пищу для нежелательных кривотолков.

Число приглашенных ограниченное. Нарзановы умеют из всех слоев общества отбирать только сливки. Бывали у них и увлечения: она одно время предпочитала общество докторов, он — жрецов Фемиды.

В городе Нарзановых любили. Но были у них и враги. Ведь люди хулят и господа бога! Так могут ли богачи и красавицы жить спокойно, без завистливых клеветников? Можно подумать, что и богачи и красавицы не имеют права быть честными и счастливыми, что честность обитает только в нищенских конурах вместе с уродливыми оборванками — женами.

В этот вечер Нарзановы были в отвратительном настроении, но, как опытные актеры, играли свои роли мастерски. И гости, прельщенные вкусными яствами и легкими винами, увлеченные болтовней о себе самих, опьяненные нежными, многообещающими взглядами дам, с которыми только что познакомились, не обращали внимания на хозяев. Спорили на самые разнообразные темы: об упадке нравов, о разложении молодежи, об отсутствии чувства национальной гордости, о необходимости воскресить старые болгарские традиции, о страхе перед новым поколением и непоколебимой вере в патриотический дух армии.

О социалистах ни слова,— их уже не считали за людей. Только один из присутствующих возмущался: почему, дескать, до сих пор правительство не приняло специального закона об окончательном истреблении этой группки с помощью какого-либо порошка, как, например, уничтожают блох и клопов, чтобы они не мешали безмятежному покою миллионов счастливых граждан!

В одном уголке заговорили о литературе. С восторгом цитировали поэтов, воспевающих далекое прошлое, неземное, надчеловеческое.

— Жизнь — это в конце концов сон! Даже нынешний роскошный ужин — грубая действительность. Конечно, людишки с низменными инстинктами удовольствовались бы и этим!

Ругали реалистов и натуралистов за их небылицы.

— Описывают преступников, развратных женщин... Неужели нет других тем? Впрочем, для подобных выродков существуют санитарно-полицейский надзор, суд, виселица. И почему эти литераторы всюду суют свой нос?!

— Они нападают только на богатых.

— И на женщин. На днях я случайно прочитала роман «Нана». Какая мерзость! Просто страшно раскрыть подобную книгу. А они еще иллюстрировали ее! Я запретила дочерям читать современные романы.

— Есть и классические произведения, которые не менее опасны для наших любознательных девственниц.

— Какие же?

— Дафнис и Хлоя, например.

— Ха-ха-ха!.. Самая невинная идиллия! Детские забавы!

— И даже в конце?

— Конца я не помню.

— Вот вы против современных писателей, а я на столике Веры нашла «Афродиту»[39].

— «Афродиту»? Что за прелесть! Перечитывала ее несколько раз. Восхитительно!

— Значит, «Нана» опаснее?

— Никакого сравнения!.. «Афродита» — античный роман, хотя и написан в наши дни. Пьер Луис воскресил наивную любовь далекого прошлого, невинный разврат древности. Для нас это — легенда. А Золя, описавший современную эпоху, не сумел понять, что по одной какой-то кокотке нельзя судить о парижанках, француженках, вообще о женщинах. И не случайно ваш Золя не попал в сонм «бессмертных» [40].

— Но после смерти он пролез-таки в Пантеон [41].

— «Нана» тут ни при чем. Ему помогло дело Дрейфуса.

Подали шампанское. Гости оживились. А у Нарзановых, наоборот, настроение портилось все больше. Но ни он, матерый волк, ни она, хитрая лиса, ничем не выдавали себя — ни перед гостями, ни друг перед другом.

Часам к двенадцати они остались одни. Бегло обменялись впечатлениями об ужине, пожелали друг другу покойной ночи, даже поцеловались,— но не как любовники, даже не как супруги, а как сообщники. Они были верными союзниками в совместной борьбе против общества, но союзниками вероломными в своих взаимоотношениях; а самому себе не изменял ни тот, ни другой. Захлопнув за собой двери своих спален, они сбросили карнавальные костюмы, сняли маски, так сказать, «вынули из архива свою душу» и принялись ее перелистывать.

Вероника в ночной рубашке прилегла на кушетку возле печки — единственное место, где она никогда не думала о Нарзанове, если даже он и находился здесь...

Говорят, что у женщин плохая память, поэтому они легко и навсегда забывают все то, что им не нужно. Мужчина за версту чует ненавистного кредитора, а жена не замечает постылого мужа даже будучи в его объятиях.

Задумавшись о своей судьбе, Вероника поняла, что богатство для богача — ничто. Брак не дал ей ни мужа, ни детей, ни покоя. В этом доме или шумные гости — или зловещая тишина больших комнат, загроможденных безвкусной мебелью и безделушками.

Она замечталась и мысленно перенеслась в скромную мастерскую художника. Только там ей дышалось свободно.

Вот уже несколько дней как она была в тревоге: в ней зародилось живое существо, плод нежнейшей любви. Ребенок от «него»! «Их ребенок»! Какое это блаженство! Он мог бы родиться ангельски-красивым!

Нет, нет! Нельзя! Правда, любовь всесильна, но можно всю жизнь никого не любить,— и нельзя голодать даже несколько дней.

Бросить Нарзанова? Нет, она не рождена для подобных подвигов. Как можно уйти из этого дома, который стал для нее родным?

Переодетый в легкий домашний костюм, Нарзанов сидел, облокотившись на письменный стол, с забытой, незажженной сигарой в руке, и перелистывал свою биографию.

Он много работал. Занимался экспортными операциями, вел обширную переписку. Перевозил всевозможные товары и по суше и по воде, самостоятельно и вместе с компаньонами. В торговом мире его знали как опытнейшего дельца, умеющего ловить «момент», избравшего себе девиз: «Реклама, кредит, честность».

Ему верили, и потому дела его шли хорошо. Какой-то филантроп-американец пожертвовал полмиллиона левов обществу, председателем которого состоял Нарзанов, с тем условием, чтобы пожертвованный им капитал положили в банк, контролируемый государством, а проценты с него шли на пособия выходящим из тюрьмы рецидивистам, преимущественно ворам, решившим стать ремесленниками-кустарями.

Нарзанов так очаровал недоверчивого янки своими манерами, а особенно наивными, детски-добродушными глазами, что тот, боясь оскорбить его, не решился положить деньги в банк лично, а поручил это дело ему, Нарзанову.

Расставшись с американцем, Нарзанов почувствовал, что температура у него повысилась, а пульс учащается.

Но, будучи человеком принципиальным, он знал себе цену; такую сумму он мог бы заработать и честным путем.

И вот он прибег к небольшому компромиссу: он не присвоил эти деньги, но и не положил их в банк. Он стал ссужать ими солидные фирмы в критические для этих фирм минуты, ссужать под чудовищные проценты, и предварительно заручившись «гранитными» поручительствами. В конце года, представляя отчеты, он начислял проценты на пожертвованный капитал в размере банковских процентов.

Государственный ревизор совершенно случайно узнал, что Нарзанов утаил какую-то крупную сумму. И вот он за одним веселым ужином полуофициально, полудружески намекнул об этом. У Нарзанова сразу пропал аппетит.

Смелый, когда предстояла рискованнейшая операция, но пугавшийся даже тени следователя, он на другой же день с утра помчался к своему адвокату. Тот немедленно полетел к ревизору.

— Согласитесь, что деньги следовало внести в банк. Почему он этого не сделал?

— Потому что он не сумасшедший; он заботится об опекаемых обществом беднягах. Сколько процентов дает банк? А господин Нарзанов помещал деньги и получал двадцать процентов. (Старая крыса, конечно, не сказала, как велики были эти проценты в действительности.) Вы, чиновники,— удивительный народ! Всюду вам мерещатся преступления. Формализм и рутина разъедают Болгарию. Человек делает благодеяние, а вы вместо благодарности упрекаете его.

— Но американец поставил определенные условия! Государственный банк — надежное учреждение. А любая частная фирма может обанкротиться. Тогда что он будет делать?

— Тогда господин Нарзанов выплатит обществу и капитал и проценты. Непонятно, почему государство так беспокоится? Больше того, мы уведомили обо всем этом самого мистера Райта!

Ревизор умолк. Ему даже стало стыдно, что он не сразу все понял — так это было просто. Но после того, как. они: расстались, ревизор вдруг опомнился и бросился догонять адвоката.

— А разница между банковскими процентами и двадцатью процентами?..

Адвокат мило улыбнулся.

— Разница? Будьте спокойны — она у нас.

Ночью Нарзанов вспомнил о своем первом, поверхностном знакомстве с уголовным кодексом.

Теперь та история казалась ему ребячеством. А вот сейчас — другое дело. Раскрылась афера с фальшивыми банкнотами. Арестована целая банда. Фамилия одного из фальшивомонетчиков привела его в дрожь: этому типу Нарзанов давал деньги взаймы. Газеты намекали на какое-то, пока еще не найденное, письмо от лиц, «известных в финансовом мире». Эти лица якобы помогали фальшивомонетчикам выписывать из-за границы необходимые им машины.

Встревоженный Нарзанов отправился к своему испытанному адвокату.

Оба всполошились.

Спустя несколько дней роковое письмо было найдено, но не следственными органами. Нарзанов немного успокоился.

Позже среди задержанных по этому делу было названо несколько имен опасных свидетелей. «Согласятся ли они молчать? Как устроишь встречу с ними?..» —думал Нарзанов.

Часы пробили пять утра.

Нарзанов почувствовал, что устал от жизни, от людей, от самого себя. Он разделся и лег. И вдруг вспомнил о боге. Не перекрестился, только смиренно прошептал:

— Господи, да минет меня и эта чаша!

Смеркалось.

Вероника вышла из дома и, дойдя до площади «Святой недели», села в трамвай. На одной из остановок она быстро вышла, свернула на почти всегда безлюдную улицу, остановилась возле высокого дома и, взглянув на его номер, скрылась в подъезде. Поднявшись на второй этаж, она постояла перед дверью, машинально прочитала надпись на маленькой изящной табличке: «Доктор Апалов, гинеколог», нажала кнопку звонка.

Послышались шаги. Дверь открыла новая горничная.

— Пожалуйте! — сказала она и провела посетительницу в приемную.

Вероника обежала глазами знакомую обстановку — мебель, картины, взяла со стола модный журнал.

Из соседней комнат послышался нежный голосок:

— До свидания, доктор!

Немного погодя перед Вероникой предстал молодой элегантный господин. Земной божок, так сказать, «православный падишах» дамского царства, разбросанного по всей столице, один из тех счастливчиков, кому суждено вечно спасать женщин, не жаждущих детей. Такие, как он, всегда и всюду остаются светскими кавалерами и, предлагая пациенткам лечь на операционным стол, обращаются с ними так любезно, как будто приглашают их на модный танец в клубе. Это люди с широкими сердцами и карманами. Медицина разрешает им безнаказанно видеть чужих красивых жен в дезабилье.

— Опять? — сочувственно спросил он.

— Да.

Вошли в кабинет. Ей вдруг стало стыдно, как невинной девушке.

— Как странно, доктор, что при других обстоятельствах я ни за что не позволила бы вам взглянуть на мои подвязки. А сейчас...

— В этом-то и сила нашей науки. Она не ведает, что такое стыд,— важно ответил доктор и осторожно помог ей положить голову на подушку.

Несмотря на все старания Нарзанова и его адвоката, в газетах однажды было названо и его имя. Это не было ни опечаткой, ни ошибкой.

Его привлекли к суду и судили вместе с другими. Большинство обвиняемых было осуждено. Нарзанова и еще нескольких оправдали.

В ушах его потом долго звучали обрывки речи защитника:

«Моего подзащитного обвиняют в предумышленном финансировании — как это громко звучит! — шайки фальшивомонетчиков... Господа судьи! Вы не имеете права его судить. Надо прекратить дело. Прекратить не для того, чтобы выпустить его на свободу,— нет! Господин Нарзанов опасен для общества: он сумасшедший! Не нужно даже назначать экспертизу. Подумать только: в наше время человек дает золото каким-то неизвестным личностям в расчете на что?.. На какие-то там будущие, воображаемые выгоды? Какие выгоды? Доходы от фальшивых банкнотов!.. Нет! Даже сумасшедший не пошел бы на это, а прокурор назвал моего подзащитного прожженным мошенником! Далее, обвинение поступило недобросовестно, упомянув в обвинительном заключении о никому не известном письме, будто бы компрометирующем моего подзащитного. Но все это басни — такого письма в природе не существует!»

Никогда Нарзанов не бросался в объятия жены с такой пламенной страстью, с какой он кинулся на шею своему защитнику, когда суд вынес оправдательный приговор.

По этому поводу был устроен грандиозный банкет.

На банкете снова появились отрекшиеся было от Нарзанова — до конца процесса — друзья. Они пришли ознаменовать победу справедливости.

Ели, пили и ругали правосудие.

Вскоре адвокат поднялся из-за стола, отодвинул свой стул, откашлялся и начал минорным тоном имитировать утреннее чириканье беззаботных божьих пташек.

Голос его звучал все громче и громче.

«Но вот на горизонте современной Аркадии — крохотного земного рая — появились темные точечки, мрачные облачки. В храм Венеры и Аполлона проникла незваная гостья — Фемида! Господин Нарзанов, отныне в книге жизни, хотя вы и оправданы, начертано: «Судился».

Обидно это, более того — позорно. Но для кого? Только не для вас! Легко быть непорочным, легко скрыться, как улитка в своей раковине, чтобы не участвовать в битве жизни. Гордиться надо тем, что тебя обвиняют в невероятных, чудовищных злодеяниях, гордиться, что против тебя ополчилось все общество, а ты снова оказываешься невинным! И я, и многие из наших виднейших единомышленников согласились бы, чтобы нас так судили и оправдали. Такие судебные решения для нас, господа, все равно что свидетельство о честности!»

Когда банкет подходил к концу, молодой почитатель и ученик нарзановского торгового гения, безнадежно влюбленный в Веронику, встал и заговорил полупьяным голосом:

— Господа... и... господа... Сожалею об одном... Не о том, что оправдали Нарзанова... Нет!.. Почему он... вернее, почему госпожа Нарзанова... не хочет иметь детей?.. Протестую!.. И пью за здоровье будущего наследника!.. Она должна иметь его... Этого требуют... общество... Болгария... Я готов... если господин Нарзанов...

Оратору не удалось закончить речь. Ему попросту заткнули рот и увели его в соседнюю комнату: побоялись, как бы он не уточнил, какую именно обязанность готов взять на себя.

Как-то раз вечером этот обожатель Вероники, будучи трезвым, после панегириков ее красоте отпустил несколько шпилек по адресу ее благоверного; рассказал ей о деньгах американца, об афере с банкнотами и о многом другом, еще не известном следователям; посвятил ее в некоторые интимные подробности из жизни Нарзанова; описал их совместные оргии, происходившие до знакомства с нею.

Веронику возмутила развязность этого избалованного мальчишки, сынка богача.

— Раньше вы говорили о нем иначе,— презрительно возразила она.

— Тактика! Тактика, сударыня! Надо было сбить противника с толку!

— Повидимому, вы рассчитывали не столько на свои положительные качества, сколько на недостатки соперника?

— В любви все средства хороши,— не важно, какое оружие было у победителя.

Она уже не слушала его. Встала и ушла, не простившись.

Пред ее мысленным взором всплыл образ художника. Вероника задумалась об их отношениях. Неужели в них есть что-то преступное?

— Нет!

Она почувствовала себя виновной перед ним. Ведь она изменяла ему с мужем. Но она не могла бороться и побеждать, а бежать ей было некуда,— никто не нуждался в ее родственных чувствах.

Минутная слабость стала причиной вечных страданий.

Она подошла к своему дому. Нарзанов стал ей еще противнее. Как не хотелось ей возвращаться домой! Но куда же деваться? Больше того — что делать, если он действительно совершил преступление? Оправдают ли его? А если исчезнет и последнее утешение—материальное благополучие?

Вероника вернулась от своего возлюбленного. С Нарзановым она не хотела встречаться, прошла прямо к себе в спальню.

Радуясь одиночеству, она и на супружеском ложе все еще вспоминала любовное свидание. Слабый свет висячей лампы, затененной абажуром, ласкал лицо счастливой женщины. В такие минуты она готова была простить все на свете всем людям.

В коридоре послышалось чье-то бормотанье, грохот падающих стульев.

В спальню вошел Нарзанов. Давно он здесь не появлялся, особенно в такой поздний час.

— Что это значит? — с возмущением спросила Вероника, натягивая одеяло до самой шеи.

— Ничего... милочка. Не надо на меня сердиться... Сегодня у меня хорошее настроение. Люди правы — дураки мы... Ты красавица, а живем мы с тобой — как незнакомые соседи в гостинице... Нынче вечером я спохватился, что у меня есть жена...

Он подошел к кровати и потянулся обнять жену. На нее пахнуло винным перегаром.

— Оставь меня! — гневно крикнула она.

В легком прикосновении его руки она вдруг почувствовала всю гнусность его как мужа и человека.

— Вот как?..— цинично рассмеялся Нарзанов.— Не признаем законного супруга? А я тебе подарок принес, деточка...

И он снова наклонился к ней.

— Убирайся отсюда, говорю тебе!

— Ого!.. Дело принимает серьезный оборот. Понимаю... Д-да! Мы тоже, кое-что слыхали... Художники... мастерские... позирование...

— Что? Что такое? — Вероника приподнялась на кровати.— Ты? Ты смеешь меня обвинять? Ты? Вор! Фальшивомонетчик!

Нарзанов мгновенно отрезвел и растерялся. Всего он мог от нее ожидать, только не этого.

— Так.. так...— пробормотал он.

Нетвердыми шагами он направился к выходу, обронив подарок: на ковер.

— Конец!.. Можно разжалобить судью, можно подкупить кого угодно... А тут мы бессильны!.

Нарзановы уподобились двум враждебным лагерям в военное время; причем ни тот, ни другой не собирались ни наступать, ни отступать. Обе стороны были настороже.

Она жила только своей любовью и ходила к врачам, с риском сойти в могилу на Орландовском кладбище.

Он знал только свои аферы и адвокатов, за спиной которых ему всегда мерещились прокурор и Центральная тюрьма.

— Брак не связывал их ни духовно, ни физически. Они были и оставались чужими друг другу.

Эта жизнь им опротивела.

Нарзанов взял себя в руки. Ему теперь неприятны были даже оправдательные приговоры. Он решил ликвидировать все сомнительные сделки с подозрительными сообщниками. На это потребовались деньги. Он мог добыть их, но только рискуя иметь нежелательные конфликты с законом, этим бичом авантюристов, правда молчаливым, иногда спящим, но жестоким к тебе, как сытая кошка, если ты попался в западню. До сих пор Нарзанов безнаказанно кушал приготовленную для него приманку и ловко ускользал. А вдруг роковая дверца захлопнется за его спиной?

Он пришел в отчаяние. Неужели он и правда не способен зарабатывать деньги честным путем, думал он. В последнее время ему вообще не везло.

Он перестал давать банкеты; и незаметно порвались его связи с окружающей средой,— его затмили другие.

Знакомые отшатнулись от него. Те, что еще не судились, щеголяли своей безнаказанностью.

Нарзанова сняли с поста председателя «Общества борьбы против закоренелых преступников». Такая несправедливость со стороны бывших собратьев и коллег возмутила его. И он проклял общество — эту ненасытную гидру, чудище, которое притесняет слабых, развращает добрых, подкупает честных, а потом выбрасывает их, как выжатый лимон.

Неужели и он был таким?

Нарзанов заглянул к себе в душу.

Кто же он такой?

Он казался себе то заурядным, современным рантье, то наглым, неуловимым разбойником, только не имеющим ножа.

В общем — нечто неопределенное.

А есть ли что-либо определенное, кроме чиновничьей мелкоты, которая сидит в затхлой канцелярии, в этой жалкой луже?

Но такие, как он, плавают в океане. Их ожидает судьба «Титаника», их могут сожрать акулы! А все-таки они не желают утонуть в какой-то речушке!

Что же делать? Таковы все, таков и он. У животных есть инстинкт, а это — сила: в борьбе за существование каждый пользуется своим оружием. Человек беспомощнее волка, лисицы, гиены, клопа,— и все же каждый защищается, как умеет.

Совершенно случайно Нарзанов снова запутался.

— Берегитесь! — предупредил его адвокат.— Дело рискованное. Постарайтесь избежать суда, иначе...

Но миновала и эта чаша.

Нарзанов занял деньги у поклонника Вероники.

Запершись в своей спальне, этой нарядной келье отшельницы, Вероника не знала, что делать, куда податься. Она перестала интересоваться благотворительностью; глупыми и смешными казались ей и благотворители, и обиженные судьбой, и даже само понятие о добре.

Обиженные! А она? Да беднейшая из женщин, прозябающая в тесном, запущенном домишке, с пьяницей- мужем, нелюбимым и жестоким, но зато с детьми — ее надеждой и радостью,— эта женщина больше похожа на человека, чем она, Вероника.

У нее промелькнула новая, смелая, счастливая мысль. Уйти к нему. Упасть на колени и на груди у него излить свою исстрадавшуюся душу. Они могут быть счастливыми, они ни перед кем не виноваты... Однако они, несмотря на свою безграничную любовь, совершали преступленья, умерщвляли своих нерожденных детей, не смели дать им жизнь.

У нее возникло безумное желание стать матерью. Легче было бы переносить позор, даже нищету, чем этот безмолвный ад. Он поймет, он должен понять ее!

Вероника редко вспоминала о бoгe, но на этот раз пошла в церковь, а оттуда направилась в мастерскую художника.

Наружная дверь была заперта.

У Вероники зародилось тяжелое предчувствие. Она посмотрела вверх, на окна мастерской: занавески с них были сняты.

Вероника позвонила.

Она дышала с трудом и слышала биение своего сердца.

Дверь открыла незнакомая служанка.

— Вам кого?

— Господина Лучинского.

— Художника?

— Да.

— Он уехал несколько дней назад.

У Вероники подкосились ноги.

— Уехал? Куда?

— Не знаю. Квартиру сдал.

Вероника пошатнулась. Чтобы не упасть, она облокотилась на перила. Служанка поддержала ее.

— Вам плохо, сударыня? Войдите в комнаты.

— Ничего. Пройдет...

Овладев собой, Вероника поблагодарила служанку и вышла на улицу. Да она и вообще очутилась на улице. Эта мастерская была ее единственным укромным уголком. Их уголком.

Жизнь нанесла ей последний удар. Дверь, что вела к возможному выходу, захлопнулась навсегда.

Вероника была одна среди шумных толп.

Она вошла в парк и опустилась на скамейку. Все вдруг переменилось: помрачнело небо, побурела трава, люди казались холодными, злыми. Город стал похож на кладбище.

В эти минуты Веронике искренне хотелось умереть.

Вероника прочла в газетах о женитьбе Лучинского. Она знала свою соперницу, богатую вдовушку.

От Лучинского пришло письмо:

«Не сердись на меня, дорогая,— не было сил встретиться с тобой перед отъездом. Я женился, но знай, что никого не любил так, как любил тебя. И мы, идеалисты, иногда вынуждены идти на уступки, чтобы добиться чего-нибудь. Мы только кажемся царями, господами своей судьбы.

Прости».

Несчастная женщина замкнулась в самой себе. Она сидела или в своей спальне, или в парке, все на той же скамейке. Там ей становилось немного легче.

Однажды она еще издали заметила своего поклонника. Они давно не встречались. Он подошел, сел рядом с ней и, помолчав, сказал:

— Хотите, поедем за город?

Ее не удивило это неожиданное предложение. Почему бы и не поехать? Чем он хуже других? Разве ей не интересно узнать его поближе?

Они ушли из парка, наняли такси и, промчавшись по бульвару, скрылись из виду за поворотом шоссе.

Остановились они на опушке небольшого леса и вошли в него.

Веронике хотелось забыть все на свете. Глаза у нее горели, как у пьяницы, увидевшего бочку водки; и, нервная, возбужденная, она обняла молодого человека.

А он пожирал ее глазами.

И Вероника отдалась ему... Так человек, томимый жаждой, пьет из грязной лужи.

— Дорогая! — воскликнул счастливец.— Раньше я только желал вас, теперь — боготворю?

Но появившийся в ней зверь, насытившись, замолк, и она почти сердито сказала:

— Перестаньте говорить глупости? Больше это не повторится. Пойдемте!

Отношения между Нарзановыми оставались натянутыми, но до разрыва дело не дошло. Нарзанов знал все и боялся, как бы Вероника его не бросила. Она, правда, ничем не скрашивала его жизнь, и все же он испытывал потребность видеть рядом с собой человека, боялся потерять ее, как ребенок боится остаться один в доме.

Но Вероника и не думала уходить от него, она даже побаивалась, как бы Нарзанов в минуту отчаяния не скрылся из дома.

Мало-помалу она растеряла последние остатки женской нравственной чистоплотности.

Отдавалась она и Нарзанову. Ненавидела его — и все - таки отдавалась. Все ей стало безразлично.

Он не сердился на нее за художника: ведь он когда-то отнял ее у него. Но тот, другой... Как сводить счеты с человеком, которому задолжал сам?

Прошло несколько лет.

Нарзановы ужинали на террасе. На ковре, у стола, играл хорошенький кудрявый мальчуган. Лица у супругов были умиротворенные.

Вероника думала о своем новом любовнике. Ее пламенный обожатель скрылся, спасаясь от следственных органов.

«Боже мой! Неужели все в жизни зависит от плоти? Даже любовь к Лучинскому?»

Нарзанов спокойно размышлял о своем последнем деле, прекращенном за недостатком улик. Провидение еще оберегало его.

Муж и жена случайно переглянулись — и без малейшей враждебности. Теперь они были близки друг другу — не по крови, не духовно, нет: содеянное ими сплело их жизненные пути воедино. И это связывало их сильнее, крепче самой безумной любви.

Оба молчали.

Вспомнив о пережитом — и о катастрофах и о мелких неприятностях, Нарзанов проговорил:

— Нет... В наше время невозможно быть честным!

Вероника слышала эти слова; но не мужу она ответила, а скорей отозвалась на свои собственные мысли, когда со вздохом облегчения проговорила:

— Да... Невозможно!

Ребенок узнал голос матери. Бросив свои игрушки, он поднял головку, поймал пристальный материнский взгляд и лукаво улыбнулся.

1927