Меня любил Ромео

Глава 39

Странно, но к вони привыкаешь. А когда от стояния на коленях мышцы почти атрофируются, на смену покалыванию в ногах приходит новый, горький вид комфорта. Мы с Ромео сидим неподвижно, глядя на Джульетту.

Слезы режут мои уставшие глаза и заливают щеки.

— Ты плачешь из-за нее? — тихо спрашивает Ромео. — Или из-за себя?

Я не знаю ответ и просто пожимаю плечами.

— Скажи мне кое-что, Розалина, — шепчет он, и в его голосе тоже слышны слезы. — Расскажите мне что-нибудь о ней, о Джульетте.

— Она твоя жена, — мягко напоминаю я ему.

— Да. Моя жена.

Я поворачиваюсь и вижу, как он в отчаянии проводит рукой по лицу.

— Моя жена, — повторяет он. — И всё же… Я не знал ее. О, но я так любил ее! И буду любить всегда...

— Прекрати! — внезапно свирепею я. — Не смей так говорить!

Он вздрагивает и непонимающе таращится на меня, но я не могу остановиться. Мой голос гремит в тишине склепа.

— Ты, проклятый восторженный дурак, не смей так говорить! Что ты знаешь о любви, а?

Я вскакиваю с колен с неожиданной силой и сердито смотрю на него сверху вниз. Тычу пальцем ему в лицо.

— Ты, Ромео, любишь только глазами! — продолжаю я гневную проповедь, а потом сужаю глаза и опускаю взгляд ниже. — Глазами и другими частями своей анатомии!

К его чести, мальчишка краснеет, но это не может меня успокоить, и я хватаю его за грудки.

— Любишь? Ты ее любишь? — трясу его я. — Черт возьми, слово «любовь» должно оставлять мозоли на языке! А ты им разбрасываешься направо и налево! Ваше с Джульеттой безрассудство — издевательство над самой идеей любви!

Ромео жмурится, а я отталкиваю его от себя, чувствуя, что мои силы на исходе. Между нами повисает тишина.

— Что ты о ней знал? — холодно спрашиваю я.

Он задумывается на мгновение, а потом грустно улыбается.

— Она любила розы. Я слышал, как она говорила о них.

— А еще она любила ездить верхом и неплохо знала греческий, и она... — я издаю смешок, больше похожий на всхлип. — Ей понравился ваш инжир.

— Я тоже люблю инжир, — шепчет Ромео, и в его тоне есть что-то одновременно утешительное и мучительное.

Мы снова погружаемся в тишину, которая растягивается на минуты. Пылинки кружатся в спертом воздухе.

— Я хотела ее спасти, — говорю я, не вполне уверенная, что произношу это вслух. — Но у меня не получилось. Ничего не получилось. Я не смогла спасти ее, не смогла оживить Тибальта, не смогла влюбить в себя Меркуцио, хотя чуть не свернула шею, пока пыталась. Чего бы я себе не вообразила, я ничего не смогла. И никто и никогда не сможет, потому что невозможно отменить смерть.

— Ну, — пожимает плечами Ромео, — мою смерть ты отменила.

— Ты не был мертв.

— И Джульетта тоже.

— Нет, она хуже, чем мертва. Она умирает.

Я опускаю голову на руки и тихо плачу.

— Как думаешь, почему она держится? — спрашивает Ромео.

— Не знаю, — честно отвечаю я.

Потому что я ничего не знаю.

Ромео изучает ее лицо, и слезы беззастенчиво текут по его щекам.

— Моя милая супруга, — говорит он, проводя пальцами по линии ее подбородка. — Хотел бы я, чтобы у нас было больше времени, чтобы я смог подарить тебе свою любовь. Но потом, кто знает, полюбила ли бы ты меня в ответ?

Он склоняет голову и целует ее в щеку, а один его шелковистый локон нежно касается ее щеки. Сладко, так сладко, если бы только она могла почувствовать! Я ожидаю, что Ромео вознесет молитву Господу, чтобы Джульетта вернулась к нам. Попросит дать им второй шанс. Будет умолять вернуть ее к жизни.

Но вместо этого я слышу, как он шепчет:

— Прости.

Прости. Это тихое слово заполняет собой темный склеп и поселяется в моем сердце.

Прости. Может, я тоже произношу это вслух, а может только думаю об этом. Прости, Джульетта. Ромео жаль. И мне тоже жаль. Мир, звезды, ангелы — простите нас.

Я встаю рядом с Ромео, и слезы — его и мои — текут с новой силой. А потом я понимаю, что Джульетта нас услышала и считает нужным простить. Потому что она умирает.

*

Мы выходим из склепа на рассвете и находим Бенволио спящим под тисом. Виола свернулась клубочком у его ног, как котенок. Последний прохладный ветерок дарит мне покой, пока я смотрю на этих двоих — само воплощение умиротворения.

Мое сердце сжимается, а новая идея формируется сама собой, когда я наслаждаюсь этой картиной. Я объясняю свой план Ромео. Он его одобряет, и мы аккуратно будим Бенволио, чтобы посвятить и его в наш замысел.

— Значит, в полдень у Капулетти? — спрашивает Бен, когда мы заканчиваем.

— Да, — подтверждаю я, а потом поворачиваюсь к Ромео. — А ты куда пойдешь?

— Сначала в Мантую, а там посмотрим, — легко отвечает он. — В Вероне я умер, и, кажется, всем от этого только лучше. Я найду себе жизнь подальше отсюда.

Он делает шаг в мою сторону, но замирает на полпути и вопросительно смотрит на Бенволио. Тот кивает, позволяя Ромео заключить меня в дружеские объятия.

— Если сможешь, — говорит он, — вспоминай меня с любовью.

— Постараюсь, — улыбаюсь я.

Я спешу домой, чтобы сменить перепачканную кровью одежду, а в полдень, как мы и договаривались, к дому Капулетти приходит Бенволио, держа за руки Виолу и Себастьяна.

Мы просим родителей Джульетты срочно спуститься в зал. Синьор Капулетти крайне удивлен такой спешкой.

— Розалина, что за безумие заставило тебя… — он осекается и хмурится, когда замечает Бенволио позади меня. — Боже правый, кто впустил Монтекки в мой дом?

— Вражда окончена, дядя, — язвительно напоминаю ему я. — Или ты уже позабыл, как обещал синьору Монтекки золотую статую Ромео?

Он краснеет и что-то невнятно бормочет, но в итоге вздыхает и говорит:

— Да, да. Добро пожаловать в мой дом, добрый синьор.

Бенволио сохраняет непроницаемый вид, пока кивает в ответ. Я вижу, какими усилиями ему дается этот жест, и испытываю прилив гордости за его сдержанность.

Синьор Капулетти замечает детей и вздрагивает, глядя на смущенную Виолу, которая цепляется за мои юбки.

— Кто… — начинает дядя, но прерывается, чтобы прочистить горло и облизнуть губы. — Кто эти оборванные бродяги?

Он старается звучать грозно, но получается так себе. Его голос дрожит. Но прежде, чем я успеваю ответить, дверь позади Бенволио распахивается, и в зал входит заплаканный синьор Монтекки, придерживаемый под руку другим пожилым и печальным мужчиной.

— Да что ж это такое! — восклицает синьор Капулетти. — Вражда или нет, я не могу представить, какого черта все Монтекки этого города собрались в моем зале в такой час!

Отец Ромео таращится на него и разводит руками.

— Да я и сам ничего не понимаю! Мой брат притащил меня сюда в спешке, толком ничего не объяснив, и я…

Он обрывает свою мысль, когда его взгляд останавливается на Себастьяне. Не в силах сдержаться, он тянется, чтобы взъерошить его волосы. Мальчик одаривает его широкой улыбкой, отчего губы синьора Монтекки начинают дрожать.

— Какой славный молодой человек, — бормочет он.

На долю секунды я позволяю себе вспомнить о Джульетте, такой бледной и прекрасной, которая всё еще лежит в склепе. Затем мои мысли обращаются к Ромео, в одиночестве направляющегося в Мантую.

— Эти дети — сироты, — объясняю я, пока поток слез не сбил меня с толку. — Они обездолены, их дедушка не может их прокормить.

Синьор Монтекки кидает на двойняшек взгляд, полный сострадания, синьор Капулетти хмурится, не отрывая глаз от Виолы.

— Мне жаль их, конечно, — говорит он. — Но какое это имеет отношение к нам?

Я перевожу взгляд с него на отца Ромео и обратно.

— Вы, — отвечаю я. — Вы все, обе семьи, станете их благодетелями, возьмете их под свою опеку. Предоставите им еду, одежду, образование — всё, что нужно, чтобы воспитать их достойными людьми, которые будут расти в мире и любви.

Комната замолкает.

— Вы понимаете? — повышаю я голос, спрашивая глав семейств. — Вы понимаете, что мы с Бенволио вам даем?

Отец Джульетты вытирает глаза тыльной стороной ладони и молча кивает. В итоге за них двоих отвечает синьор Монтекки.

— Второй шанс, — шепчет он.