Молодость Мазепы

XI

— Слушай, моя «зирочко», — продолжал тихо Мазепа, — ты видела, как покрывает иногда всю степь тяжелый непрозрачный туман и своей густой пеленой закрывает и голубую даль, и яркое поле цветов, и серебристую речку… и вдруг с высокого неба ударит яркий луч солнца и словно острой стрелой порежет его пелену: туман разорвется, заколеблется, подымется легкими волнами и поплывет к небу белым облачком, а степь снова засияет под ласковыми лучами солнца. Так, дытыночко, и все мои смутные думы от одного твоего взгляда разрываются и уплывают, как холодный туман, и я снова счастлив и весел, и не хотел бы отойти от тебя никуда.

— Как хорошо сказал ты это, — прошептала Галина, подымая на него свои подернутые счастливой слезой глаза. — Боженьку, Боже мой, какой ты разумный, хороший, а я… — вздохнула она и наклонила низко, низко голову.

— А ты имеешь такое чистое и ласковое сердце, какого нет ни у кого.

— Ты насмехаешься?..

— Разрази меня гром небесный, коли смеюсь.

— Так тебе не скучно со мной? — вскрикивала уже с восторгом Галина, сжимая его руки.

— Счастливее, как теперь, я не был никогда в жизни.

— И тебя от нас туда, к вельможным панам, не потянет?

— Никогда, никогда, — отвечал невольно Мазепа, поддаваясь дивному обаянию этих сияющих счастливых минут.

Стоял золотой, безоблачный летний день; после раннего обеда все население хутора, за исключением Мазепы и Галины, разошлось по прохладным тенистым местам, чтобы подкрепить себя коротким сном для дальнейших работ. Мазепа и Галина сидели в саду. Прохладная тень развесистого дуба защищала их от солнца, прорвавшиеся сквозь густую листву солнечные лучи ложились яркими световыми пятнами на зеленой траве, на золотистой головке Галины. При малейшем движении ветерка они приходили в движение и перебегали мелкой рябью, словно струйки воды на поверхности реки. Кругом было тихо, слышалось только мелодичное щебетание птиц.

Мазепа как-то рассеянно перебирал струны бандуры, слушая с задумчивым лицом нежное воркованье Галины.

— А вот и не слушаешь, тебе уж наскучили мои рассказы! — прервала, наконец, свою речь Галина, поворачивая к Мазепе свое плутовски улыбающееся личико.

— Нет, не поймала, — встрепенулся Мазепа, — я только припоминал песенку, а ты щебечи, щебечи…

— Ну, что это! Вот и пташки, как хорошо поют, а и то мне надоедает их щебетанье. Знаешь что, — сорвалась она вдруг с места, — давай пойдем на речку, сядем в лодке и поплывем далеко, далеко, там есть место, где так много, много белых цветов на широком «лататти», а рыбок сколько!.. Кругом тихо, ясно, да любо!

— Хорошо, хорошо, моя милая рыбка, — согласился Мазепа.

— Ну, так давай мне твои руки… нет, нет, давай, я подниму тебя. Ты ведь теперь такой слабенький, больненький, вот так! — С этими словами Галина схватила Мазепу за обе руки и с усилием потянула их.

— Слабенький, слабенький… А ну, подымай же, силачка, — улыбался Мазепа, не трогаясь с места, и вдруг неожиданно вскочил, едва не опрокинув при этом Галину.

— Ой, напугал как меня, — вскрикнула она, заливаясь серебристым смехом. — Ну же, скорее, скорей «наперегонкы» со мной!

С этими словами Галина бросилась бежать; Мазепа погнался за нею, но не догнал. Через десять минут они уже были на берегу реки. Отвязавши лодку, Галина вскочила в нее и села на корму с веслом в руке; Мазепа столкнул лодку в воду и вскочивши в нее, сел на гребки. Одним ударом весел он вынес ее на середину реки. Лодка покачнулась и затем тихо поплыла вниз по течению. Узкая водяная гладь была залита ослепительными блестками солнца, вдали все они сливалисьі и, казалось, — там текла уже не река, а тянулась сверкающ золотом лента. Больно было смотреть на эту сияющую даль. Зеркало реки было так гладко, что высокие неподвижные стрелки очерета, украшенные то светлыми кисточками, то темно-коричневыми бархатными цилиндриками, отражались в нем без зыби, словно спускались в глубину прозрачных вод. Вперед смотреть было больно, назад же за солнцем перед путниками раскрывалась прелестная картина.

— Положи весло, Галина, — произнес Мазепа, — пусть вода сама несет нас.

Галина молча подняла весло и вложила его в лодку. Мазепа последовал ее примеру. Лодка поплыла медленно, тихо колеблясь; иногда одним или двумя ударами весла Мазепа давал ей желанное направление. Они сидели молча, словно притихли, охваченные чувством восторга перед окружающей красотой. Мимо них проплывали зеленые кочки, подымавшиеся из воды, словно кудрявые шапки, целые заросли зеленого «осытняга», сужающие речку в таинственный коридор, а то вдруг лоно реки неожиданно расширялось, и они выезжали словно на неподвижное озерцо, окруженное кудрявой стеной лозняка. Но вот лодка сделала один поворот, другой, и вдруг перед путниками открылось целое «плесо» воды, устланное вплотную широкими зелеными листами с крупными белыми цветами, казавшимися под блеском солнечных лучей прелестными серебряными чашечками.

— Стой, стой! — вскрикнула Галина. — Я сделаю себе такой венок, какой надевают русалки.

Лодка, впрочем, сама остановилась, и Галина, перегнувшись через борт, начала срывать белые водяные лилии. Затем она сплела из них прелестный венок и, надевши его на голову, повернулась к Мазепе. Ее прелестное личико в этом белом венке казалось еще изящнее, еще нежнее.

— Ах, какая ты гарная, Галина! — произнес невольно Мазепа, не отрывая от нее восхищенных глаз.

Все лицо Галины покрылось нежным румянцем.

— Правда? — произнесла она живо и, перегнувшись через борт лодки, взглянула в воду. — У, страшно! — вскрикнула она, отбрасываясь назад, — Может, это не я, может это смотрит на меня русалка из воды, я лучше брошу венок, а то еще, пожалуй, они рассердятся на меня за то, что я сорвала их цветы, и ночью подстерегут, утащут на дно и «залоскочуть».

— Нет, нет, оставь венок; тебе так хорошо в нем, — остановил ее Мазепа. — Смотри, для твоих русалок осталось здесь еще много цветов.

Затем он ударил веслом, и лодка с трудом, путаясь в зелени, поплыла вновь; вскоре затон белых лилий остался за ними. Обернувшись спиной к Мазепе, Галина следила за убегающими берегами реки; вдруг взгляд ее упал на какой-то ослепительно блестящий на солнце предмет, лежавший неподалеку от берега речки.

— Что это такое блестит там на солнце? — произнесла она с Удивлением, прикрывая от солнца глаза рукой, и через секунду вскрикнула оживленно. — А знаешь, что это такое? — Это кости того коня, который принес тебя. Немота и Безух оттянули его аж вон куда… а он тогда сразу же издох. Мазепа вздрогнул, пристально взглянул на сверкающий на солнце скелет, и лицо его, тихое и спокойное за минуту, вдруг потемнело; в тесно стиснутых губах отразилась затаенная злоба. Галина заметила эту перемену, одним движением вскочила она с кормы и пересела на лавочку против Мазепы.

— Милый мой, любый, хороший! — заговорила она, нежно беря его за руку, — тебе больно стало? Ты вспомнил про тех «хыжакив», что хотели тебя замучить? Расскажи мне, за что они привязали тебя? Я давно хотела тебя спросить, да боялась… что рассердишься.

— Дорогая моя, я никогда не сержусь на тебя; незачем тревожить твое сердце этим рассказом!

Он замолчал, затем провел рукой по лбу, как бы желая согнать пригнетавшее его ум ужасное воспоминание, и затем продолжал взволнованным, нетвердым голосом:

— О, если бы ты знала это надменное, жестокое и трусливое панство, тогда бы ты не удивилась ничему! Если пан нанесет обиду, и его позовешь за то на рыцарский «герць», то он уходит и прячется, как трус, а если он считает, что другой нанес ему кровную обиду, то и не думает расквитаться с ним сам, один на один, как это делается у шляхетных людей, а собирает банду своих хлопов и поздней ночью, притаившись за углом, нападает на безоружного… Ха, ха! — рассмеялся Мазепа злобным, жестким смехом, — о, у них шляхетные «звычаи», шляхетные «вчынкы»!

— Так, значит, он тебя… за обиду… за «зневагу»?..]

Мазепа забросил гордо голову и по лицу его пробежала надменная, презрительная улыбка.

— Что значит обида и что такое «зневага»? Если б у тебя был драгоценный сосуд и ты, разбивши его, выбросила бы осколки на двор, — разве ты посчитала бы это обидой, если бы кто-нибудь подобрал эти осколки и унес их с собой?

— Но ведь они дорогие, зачем брать чужое?

— Раз выброшены, так значит от них «одцуралысь», — вскрикнул с горечью Мазепа, — душа человеческая, Галина, дороже всего на свете, и ни за какие деньги ее никто не может закупить!

— Но, — произнесла тихо Галина, — я не понимаю, что ты говоришь, — разве можно разбить душу?

— Скорее, чем что-нибудь на свете!

— Но как же ты мог поднять ее?

— О, мог бы, если бы не был таким осмеянным дурнем, если бы… ох!

— Да что ты морочишь, — произнесла обиженно, робко Галина, следя своими опечаленными глазами за расстроенным лицом Мазепы, — ведь душа — дух Божий!

— У одних дух Божий, а у других «тванюка», «змиина отрута».

Мазепа замолчал, замолчала и Галина; на личике ее отразилась мучительная работа мысли.

— Он убил кого-нибудь, не на смерть, а ты хотел вылечить? — произнесла она после короткой паузы, тихо, боязливо.

— Нет, дитя мое, — ответил с глубоким вздохом Мазепа, — я думал сначала так, но ошибся: то был уже давно труп.

— Так значит он был душегуб и за то, что ты узнал об этом, он и привязал тебя к коню?.. Ох, как же это ему даром пройдет, и король не покарает?

— Король? Что король! Пусть глаза мои лопнут, если я ему это прощу! — произнес Мазепа мрачно. — Есть у меня более верный «пораднык» чем король, — моя сабля!

На лодке снова водворилось молчание. Не направляемая ничьим веслом, она тихо покачивалась на волнах, медленно подвигаясь вниз. Галина с тревогой следила за выражением лица Мазепы.

— А пани? Там ведь была еще какая-то пани? — произнесла она тихо, после большой паузы, — отчего она не спасла тебя?

— Пани? — переспросил ее изумленно Мазепа и на щеках его выступил яркий румянец. — Откуда ты знаешь? Кто сказал тебе об этом?

— Ты сам, когда у тебя была «огневыця», говорил об этом; ты кричал на нее, чтоб она уходила, ты боялся ее… Кто была она?

Мазепа опустил глаза и произнес угрюмо:

— Она была его женой.

— Но ты звал ее куда-то с собой? Ты говорил, что она не захотела с тобой уйти. Мазепа поднял голову.

— Да, я звал ее с собой, я хотел спасти ее от этого «ката», но она… А! Что говорить об этом! — вскрикнул он раздраженно и, махнувши рукой, опустил голову.

Что-то непонятное, неведомое доселе Галине дрогнуло в ее сердце. В словах Мазепы, в его страстном возгласе она почувствовала какую-то обиду для себя; острая боль впилась ей в сердце, на глаза навернулись слезы.

Он сердит оттого, что звал ее, а она не захотела уйти, он хотел спасти ее от пана. «А, так это о ее душе говорил он!» — пронеслось молнией в ее голове, и вдруг от этой мысли непонятная грусть охватила ее. «От чего же он хотел спасти ее? Именно ее? Верно, она была красивая, верно, он очень жалел ее?»

Погруженный в свои воспоминания, Мазепа не заметил впечатления, произведенного его словами на Галину.

— Что ж, она была хорошая, гарная? — произнесла Галина дрогнувшим опечаленным голосом, — ты очень любил ее?

— О, не спрашивай, — вскрикнул порывисто Мазепа, — ты ведь не можешь понять, ты не знаешь этих золотых гадин, которые не умеют ни любить, ни чувствовать! Для которых золото — да их «почт вельможнопанськый» дороже всего на земле!

На лодке снова воцарилось молчание. Ни Мазепа, ни Галина уже не замечали окружающей их красоты; оба сидели молчаливые, немые, ошеломленные роем окруживших их дум. Между тем никем не управляемая лодка тихо ударилась о берег реки и остановилась. Мазепа машинально вышел на берег, за ним вышла и Галина. Они пошли по зеленой степи: кругом не видно было ничего; хутор давно уже скрылся из виду, кругом расстилалось лишь зеленое поле, пестреющее множеством полевых цветов; при дыхании ветерка высокая трава гнулась и снова подымалась, и казалось тогда, что по степи пробегает широкая волна; нежный аромат цветов и полевой клубники наполнил воздух. Но ни Мазепа, ни Галина не замечали ничего.

Мазепа шагал быстро, порывисто, как только шагает сильно взволнованный человек; несколько раз он сбрасывал шапку и, проводя рукой по лбу, подставлял его свежему дыханию ветра, словно хотел облегчить свою голову от жгучих, мучительных дум. Галина шла рядом с ним, погруженная в свои мысли.

«Зачем он хотел спасти ее? Именно ее? — словно повторил какой-то назойливый голос в ее сердце. — Если он жалел ее, то значит любил, если он любил ее, то значит она была гарная, хорошая, разумная. Он сердится, значит, ему жаль ее, значит он не забыл ее до сих пор!» Бедное сердце Галины сжималось мучительной тоской, на глаза выступали слезы. «Глупая, глупая, она думала, что ему хорошо с ней! Но что она значит перед той пышной панией, — все равно, что эта полевая былинка перед роскошным садовым цветком».

Так дошли они молчаливо до высокой могилы, молча взошли на нее и молча опустились на землю на ее зеленой вершине.

Мазепа сбросил шапку и, вздохнувши глубоко, оперся на руки головой. Галина следила за ним встревоженными, опечаленными глазами.

— Зачем же ты хотел спасти ее, если она такая гадина? — произнесла она наконец тихим опечаленным голосом.

Мазепа вздрогнул при звуке ее голоса и заговорил горячо.

— Да, хотел спасти ее, потому что верил ей… О, если бы ты знала, Галина, как умеют они говорить, как умеют туманить мозг горячими словами… небесными улыбками, — глухой бы услышал, немой бы заговорил, камень бы растопился горячими слезами!

— Так это про нее ты все думаешь? Ты за ней скучаешь? Ты хотел бы снова ее увидеть? — голос Галины дрогнул, глаза ее наполнились слезами.

— Нет, нет, дитя мое, мне с тобой лучше всего!

Мазепа взял ее за руки и. поднявши голову, взглянул на Галину.

— Но что с тобой! — вскрикнул он с ужасом и удивлением, останавливая свой взгляд на ее лице. Она была бледна, как полотно, казалась еще бледнее белого венка, покрывавшего головку ее, большие карие глаза ее, подернутые слезами, смотрели на него с тоской, с печалью, с немым укором, казалось, еще мгновение — и эти слезы польются неудержимо из ее глаз.

— Что с тобой? — повторил Мазепа, — Я обидел, огорчил тебя?

— Нет, нет, — заговорила, не слушая его слов, Галина слабым, прерывающимся голосом, — мне так чего-то больно, ты скучаешь, ты тоскуешь за нею. Она такая умная, такая гарная, а я…

— Ты лучше их всех, ты не знаешь цены себе, Галина, рыбка моя, голубка моя, дорогая! — вскрикнул горячо Мазепа.

— Ох, не смейся, грех!

— Клянусь Богом святым. Пречистой Матерью, я не смеюсь, я не лгу тебе.

Лицо Галины просияло.

— Так ты не кинешь меня, не убежишь к той? — заговорила она страстным, прерывистым голосом. — Нет, нет! Ты любишь ее больше меня!

— Галина, Галина! — вскрикнул изумленный Мазепа, но Галина не слушала его. Все лицо ее преобразилось; огромные глаза сияли каким-то внутренним светом; в голосе дрожали глубокие, страстные ноты; крупные слезы жемчугом спадали с ресниц и катились по бледным щекам, но Галина не замечала их.

— Нет, нет, — продолжала она все горячей и горячей, — я не отдам тебя ей, не отдам, не отдам! Ох, не оставляй меня одну! Я буду тебя так крепко, крепко любить! Я не дам порошине сесть на тебя, не дам ветру дохнуть на тебя! Ты говорил, что я для тебя солнечный луч, а ты — все солнце, моя жизнь! Ты видишь, как все горит кругом, как блестит речка, как синеет небо, — это все потому, что солнце светит и освещает их! А зайдет солнце — и кругом станет темно, как в могиле, — так и моя жизнь без тебя! Да, да, я этого прежде не знала, а теперь вижу, теперь знаю! Ох, не оставляй меня! Как останусь я одна без тебя?.. я умру… умру!

— Галина… Галиночка… — шептал растерянный, потрясенный, взволнованный до глубины души Мазепа.

Но Галина ничего не слыхала и не сознавала; как вешние волны вскрывшейся реки, так лились неудержимым порывом ее нежные, полные горячего чувства слова.

— Боже мой, Боженьку! Каждая птичка, каждая полевая мышка тешится с подругами, каждый цветочек растет рядом с другими цветиками, тучки по небу плывут вместе и играют дружно, только я все одна да одна! Кругом старики… Ни молодого сердца, ни «щырой розмовы»…

Она захлебнулась и, обнявши шею Мазепы руками, припала с рыданьем к его груди…