Молодость Мазепы

LXVII

«Неужели, — подумал Дорошенко, — татары уже двинулись в атаку? Странно, без моего «гасла»… и, наконец, татары не любят первые бросаться в огонь».

Весь казачий лагерь поднялся на ноги и замер, пораженный необъяснимым, необычайным явлением.

А раздавшийся шум не только не улегся, но грозно рос; видно было, что в татарском лагере произошло какое-то смятение, в предрассветном сумраке было видно, что темные массы приходили в движение, вскакивали на коней… Раздалось даже несколько выстрелов.

— Что это такое? Что там происходит? — замер вопрос в устах побледневшего гетмана.

Словно в ответ на него раздался вблизи топот, и подлетевший вихрем казак крикнул громовым голосом:

— «Зрада»! Татары изменили! На нас идут!

— Что-о? — вскрикнул гетман и пошатнулся, словно от стрелы, вонзившейся глубоко ему в грудь. — Что такое? — но крик замер в его горле.

Все остолбенели и не могли перевести дух. Удар был так разителен и так неожидан.

— Да говори же, черт, как и что? — закричал, наконец, Богун на прискакавшего вестника.

— Да вот, говорят, пришли к ним, к татарам, из этого, как бишь, — торопился и путался в словах от страха гонец, — да, из Крыма… вести, что кошевой запорожского войска Сирко ударил всеми казачьими силами на эту самую татарву в Крыму, на их семьи, так как они остались одни: мурзы ведь с загонами ушли сюда… Ну, так он все «сплюндрував», выжег, даже сам салтан «утик» в море.

— Ах, Сирко! Свой брат и ударил под самое сердце ножом! — застонал гетман, схватившись руками за голову.

— Неслыханное делої — вскрикнул возмущенный Мазепа.

— Проклятие! — простонала глухо старшина.

— Так вот тут они и взбунтовались все, — продолжал гонец, — говорят, что это будто подстроили им штуку, завели их, мол, сюда со всеми силами, заманули, а Сирко тем часом послали разорить их беспомощные «кубла». Ну, они, разъяренные, как пьяные черти, и кричат, что коли с нами поступили так предательски, так «гайда» на этих «гджаврив», вырезать их, собак, и разорить, разгромить весь край!

— Да чем же мы виноваты? Разве за другого мы можем отвечать? — возмущался Богун. — Однако, панове, «до зброи»! — возвысил он голос. — Будьте готовы дать отпор, а то ведь нападут врасплох, как на курей!

— «Зрада»… «зрада»! — раздались крики и в молчавшей до сих пор толпе казаков раздались и понеслись по рядам гальваническим током, поражая всех ужасом и приводя в беспорядочное движение…

— Коня! — крикнул, наконец, пришедший в себя гетман; вскочив на него, он полетел прямо в татарский лагерь.

Когда гетман скрылся за ближайшим холмиком, Богун тоже поскакал за ним с пятью татарами из гетманской стражи. Дорошенко не помнил, как и долетел до союзного лагеря; его душа до того была потрясена этим ударом, а весь организм до того разбит, что все чувства, мысли и ощущения его потеряли свою ясность и превратились в какой-то дикий хаос. Гетман летел вдоль лагеря, видел, что вокруг него носятся разъяренные толпы, мечутся, как бешеные волны в бурю на море, слышал рокочущие взрывы угроз и проклятий, ощущал даже свист ятаганов и летел безучастно вперед, не сознавая даже хорошо, к кому и зачем он спешил? Счастье его было, что на всем лежал еще тогда полог ночи, а кругом бушевала суета: в вихре ее и в темноте он не был замечен, а иначе не донести до султанской палатки на плечах своей буйной головы. Но вот и палатка… Толпившиеся у входа ее мурзы узнали Дорошенко и встретили его гневным, угрожающим криком:

— Вот он, предатель!

— Кто смеет меня называть предателем, тот свой язык заменил жалом змеиным! — вскрикнул гордо гетман и, соскочив с коня, подошел смело к мурзам.

— Молчи, — заскрежетали мурзы зубами, — до наших ушей долетели крики и стоны несчастных детей и жен, которых твой брат перерезал, когда ты нас выманил из родных сел в гяурскую землю!

— Богом моим всемогущим клянусь, что это кривда и ложь! Не брат мой то учинил, а ворог мой лютый… ворог слепой и Украины! Кто не верит, пусть тот скрестит со мною клинок!

— Клятвы гяуров — пена! А дым наших жилищ и кровь наших братьев вопиют о мщении, — заревели вне себя мурзы. — Смерть шайтану! — и над головой гетмана взвились и сверкнули холодной молнией ятаганы. Дорошенко не отступил, а подставил навстречу им свой клинок; но не устоял бы он от града ударов, если бы в эту минуту не вышел из палатки Калги побратим Дорошенко, Ислам-Бей. Он стремительно ринулся вперед между встретившихся клинков и, подняв свою саблю, остановил схватку.

— Именем пророка! — крикнул он зычно. — Вложите сталь в ее убежище! И мне, и блистательному султану известно, что этот собака Сирко с самого начала стал противником гетмана и не захотел своего уха преклонить к его груди… У него, шайтана, выросла в сердце одна только ненависть к нам, правоверным… Но брат не отвечает за брата, а тем более за своего врага!

— Сирко подвластен гетману! — закричали с бешенством мурзы. — А подвластный не может без согласия своего повелителя учинить над его друзьями такой разбой.

— Он мне не подвластен, — заговорил гетман, — он подвластен, по последнему договору, московскому царю да польскому королю…

Мурзы притихли, хотя проклятия еще слышны были в рядах, но и у замолчавших недоброе чувство сверкало еще из-под нахмуренных бровей.

— Я верю тебе, благородный рыцарь, — раздался в это время голос Калги, вышедшего на поднятый шум из палатки. Появление его смутило мурз и наклонило им и гетману головы. — Отправляйтесь же вы, мои славные рыцари, к своим загонам и удержите мятежные сердца моих воинов: пусть они гнев свой не разбрасывают по ветру, а прячут его в тайниках сердца; сейчас мы возвращаемся домой, и Аллах мне поможет выбрать время для мести. О, месяц не свершит еще своего таинственного круга, как польется рекой кровь этих коварных, разбойничьих гадин.

— Да осенит борода пророка тебя, нашего повелителя! — произнесли с чувством мурзы, — и да облекутся слова твои в сталь и огонь!

— Твое заступничество за меня, источник света и доблестей высших хранилище, умиляет мое сердце чувством несказанной благодарности, — заговорил гетман, приложив полу султанской одежды к своему лбу и к груди. — Но умоляю тебя, блистательный луч двурогого месяца, и вас всех, звезды востока, — поклонился он мурзам, — остановите ваше славное воинство, хоть на день, и довершите мою победу над лютым врагом! Ведь он теперь почти беззащитен… Вся добыча попадет в наши руки и большую половину ее я наперед уступаю моим друзьям!

— Да будет так! — поднял руку Калга.

Но мурзы заволновались.

— Повелитель верных и гроза мира, — отозвался один из них, приложив руки к груди и низко наклоняя голову. — Вряд ли удастся нам заставить твое славное войско проливать свою кровь за неверных и вероломных гяуров… И то уже будет чрезмерным усилием — удержать руки витязей от немедленного отмщения за свои обиды: ведь перед их глазами дымится еще кровь истребленных гяурами родичей, как же они за этих хищных волков станут проливать еще свою кровь? Кроме того, всем известно, что поляки сегодня же ночью предлагали нам выкуп хороший, и ты, неиссякаемое море милосердия, отказался от этого «бакшыша» в пользу своего союзника за «барабар»! Трудно будет, после всего этого, заставить их еще класть свои головы!..

— Ни одной капли крови не прольется, — воскликнул с отчаянием гетман, — только не уходите: мы сами теперь расправимся с нашим врагом, и клянусь моею несчастною отчизной, что «бакшыш» вы получите вдвое больший, чем вам обещали поляки!

— Истинно, как Магомет первый пророк! — поддержал Ислам-Бей.

— Гетман и вождь неверных, брат нам по союзу, говорит дело, — произнес Калга, — а потому преклоните ваши уши к его словам и склоните к тому и свои загоны.

Мурзы, с показным подобострастием, разошлись молча, но видно было по выражению их лиц, что на душе их таилось другое, да и за самого султана трудно было поручиться, искренне ли он исполняет просьбу гетмана, или притворно лишь обещает.

— Пусть брат мой не тревожится и отправляется спокойно в свой лагерь, — сказал ему в заключение Калга, — я дам свою почетную стражу, арнаутов, проводить гетмана.

— Щедротам и милостям твоего величия конца нет, — ответил на это гетман, приложив руки к груди, — но знай, мой высокий союзник, что все благо моей отчизны заключено в сегодняшнем дне, в победе, уже совершенной нами, но не законченной, лежит ее жизнь, в бессильном отступлении — смерть… И все это в твоих руках, благороднейшее, великое сердце!

Волнение не позволило говорить больше гетману, и он должен был напрячь всю силу воли, чтоб не уронить своего достоинства.

Вырвавшийся из груди гетмана вопль разбитого сердца, видимо, тронул и султана Калгу.

— Не печалься, мой брат, — промолвил он теплым голосом. — Любовь к своему народу мне тоже известна и доблести моего брата заставляют мое сердце склониться к его груди… Но все наши желания — ничто перед тенью пророка, — добавил он загадочно, — все судьбы народов взвешены у Аллаха. Пусть же он успокоит твой взволнованный дух… А мы все рабы его воли!

В тягостном, убитом настроении духа выехал из татарского лагеря Дорошенко. Мятежные толпы группировались теперь огромными массами вокруг своих вождей; бурные крики улеглись везде, но и в наступившей сравнительно тишине чувствовалось что-то грозное, зловещее.

Дорошенко ехал шагом в свой лагерь, понуря голову и чувствуя какой-то внутренний холод, словно он, сорвавшись с вершины, летел в темную бездну, — даже в ушах ему чудился какой-то звенящий шум. На приличном расстоянии за ним следовал почетный кортеж. Занималось уже туманное, осеннее утро, предвещавшее впрочем ясный, слегка морозный день. Мысли гетмана были страшно возбуждены и кружились в его голове бурными вихрями.

«Свой же, свой — и рыцарь, и завзятый орел-запорожец, любимец народа, — и вдруг нанес такой удар в самое сердце своей матери! Что же это? Конец ли приходит ее бытию, если уж и дети на нее, поруганную, поднимают ножи! Или он только любит одни грабежи и набеги да молодецкую удаль, или он слеп и глух ко всему? Ведь он же знал, я писал ему, посылал послов, что Украина разорвана на две части для того, чтоб легче было ее прикончить! Ведь он же знал, что я поднялся против наших исконных врагов, против поляков? Ведь он же знал, что самое Запорожье оставлено под властью двух держав, для того только, чтобы растереть его поскорее и смыть с лица света? Ведь он же знал, что Запорожье будут щадить, пока существуют татары, а со смертью их ударит и Запорожью час смерти? Ведь он же, наконец, знал, что татары мои союзники и что они пошли со мною сломить нашего векового врага? О, знал он, все знал!.. А между тем так вероломно «зрадыв», так изменил мне и родине, так подло, по-зверски поступил — и с союзником, и со мной, и с отчизной! О, Иуда предатель! О, Каин братоубийца! Ты вырвал из моих рук и победу, и спасенье отчизны, и все! Какое ужасное злодейство! Само «пекло» должно прийти от него в ужас!»

«А, может быть, он ничего этого не знал? — снова задал себе вопрос гетман, словно желая подыскать хоть какую-либо фиктивную причину, объяснявшую поступок Сирка. — Но нет, как не знал? Ведь я, наконец, получил даже ответ от него, хотя и не совсем благоприятный, но и не «зрадныцькый»: ведь он от одного только отказался: выступать вместе с татарами, биться вместе с нехристями, — но он же передавал, что думкам моим сочувствует, что за единую, неделимую Украину готов сам биться. Но мало этого, — начал припоминать гетман все даже мельчайшие события последних дней, — «когда он покончил с татарами и ждал союзников своих к Покрову, то» не получая никаких известий с правого берега, — так как и Мазепа, и Куля застряли там бесследно, — он снова посылал к Сирко гонца с письмом, прося, чтобы тот ему ответил, не имеет ли он на думке учинить что-либо враждебное против самого его, Дорошенко, и против его союзников? Чтобы он, как брату, откровенно сказал, а то что же выйдет? Он, Дорошенко, пойдет на ляхов, а Сирко бросится на него с тылу?.. Дорошенко припомнилось даже, как томительно и с каким замиранием сердца он ждал от Сирко ответа и как его долго не было… — Да, это было ужасное время, отчаяние овладевало, булава жгла руки: ни с правого берега, ни из Сечи, ни даже от Ислам-Бея не было ни вести, ни слуха! А между тем Дорошенко объявил Польше полный разрыв, и оттуда двигался уже на него с сильной, грозной ратью юный, отважный герой Ян Собеский… Наступала осень, распутица, а он, гетман, не двигался и допускал все ближе и ближе врага. Но вдруг, наконец, радость за радостью: прибыли татары, а вместе с ними пришел и ответ Сирко, что хотя он и враг союзов с неверными, но думки Дорошенко ценит, ему, как гетману, подчиняется и, как бывшему товарищу, остается другом навеки, и никогда против него не пойдет!

Как все это обрадовало тогда Дорошенко, как окрылило, как ободрило и подняло дух! Он разделил сейчас татар: меньшую половину с небольшим отрядом казачьим под предводительством Тимофея Носача он оставил для вторжения в Левобережную Украину, и в то же время для защиты своей Украины от могущего быть нападения Бруховецкого, а с главными силами татарскими, повелеваемыми братьями султана, и со своими лучшими полками двинулся стремительно в Подолию разбить Яна Собеского, который вступил туда с тридцатитысячным войском, обозначая свой путь пожарами, руинами и лужами братской крови.