Молодость Мазепы

XLIII

Мазепа продолжал смело дальше.

— Вот, гетман, ты «нарикаеш» на Дорошенко, будто он подсылает сюда своих людей, но верь нам, гетмане, что с вашей стороны бегут к нам по всяк час заднепряне и призывают к себе Дорошенко.

Удар Мазепы был верен. Бруховецкий знал уже сам, что весь народ склоняется к Дорошенко: он ненавидел его и боялся выступить против него. Каждое новое известие об успехах Дорошенко вызывало в нем бешеную ярость, а вместе с тем и ужас за свою судьбу.

А Мазепа продолжал дальше, наслаждаясь волнением, уже пробившимся на лице Бруховецкого.

— Да вот я ехал к твоей мосци, — кругом все ропщут и нарикают на тебя, будто это ты, ясновельможный гетмане, призвал сюда и воевод, и ратных людей.

Слова Мазепы были отчаянно смелы. В глазах Бруховецкого вспыхнула на мгновение какая-то бешеная ярость, но тут же погасла.

— Знаю, знаю, — отвечал он тем же смиренным голосом, — «возсташа на ня все сродники мои!» Но Господь знает, что не от меня все то пошло.

— Знаем и мы, пане гетмане, что тебя и всю старшину силой заставили в Москве подписать эти статьи, а теперь они, когда увидали, что плохо, так и валят на тебя всю вину.

Хитрые слова Мазепы подавали Бруховецкому остроумно и незаметно прекрасный предлог для оправдания себя. Бруховецкий только махнул сочувственно головой, как будто хотел сказать: «Ох, правда, горькая правда!» А Мазепа продолжал уверенно дальше, чувствуя, что ему уже удается овладевать понемногу хитрой, но трусливой душой гетмана.

— Так, ясновельможный, может думаешь ты, что Москва оценит твои заслуги? Ой-Ой! Правду говорит простая пословица: «По правди робы, по правди тоби й очи вылизуть в лоби». Сам посуди, не все равно Москве, какой на Украине гетман? Она обещала утверждать всякого, кого изберет рада вольными голосами. Против слов своих она не пойдет, значит и будет за всякого стоять. Народ кругом сильно волнуется. А если, чего упаси Боже, бунт? — Мазепа понизил голос и произнес, впиваясь глазами в лицо гетмана: — Вспомни, что было с Золотаренко и Сомко[30].

При этих словах Мазепы Бруховецкий невольно вздрогнул, на лице его отразилось худо скрытое беспокойство; он бросил на Мазепу быстрый подозрительный взгляд, как бы желая выведать, знает ли он истину.

Мазепа смотрел на него прямо, чуть-чуть насмешливо.

Смиренное выражение исчезло с лица Бруховецкого, глаза, трусливо забегали по сторонам.

«Что это, бунт? Заговор!.. Приверженцы Сомко и Золотаренко еще живы!.. Может, все полки уже передались Дорошенко и прислали сюда этого посланца, чтобы только посмеяться над ним! Что же будет с ним? Москва от него отступает, кругом бунты, волнения! Казачество передается Дорошенко! Татаре за него!»

Все эти вопросы промелькнули молнией в голове Бруховецкого. Но что же делать?! С минуту он молчал, как бы обдумывая, на что решиться, и затем заговорил с любезной улыбкой:

— Вижу я, пане ротмистре, что ты разумный человек, а потому не хочу скрывать от тебя горести души моей. Ты думаешь, вам одним мила отчизна? Ох, тяжко и мне видеть вопли и стенанья народа! Но что же я могу сделать для них? Поистине не знаю.

Едва уловимая улыбка промелькнула на губах Мазепы.

— Возврати все к прежним обычаям и вольностям нашим.

— И рада б душа в рай, да грехи не пускают.

— Когда нет своей достаточной силы, то можно поискать и сторонней, братерской…

— Ох, братья-то врагами стали.

— Упаси, Боже, от такого греха! Все мы — заднепровские казаки и гетман Дорошенко о том только и помышляем, как бы воссоединить матку отчизну нашу.

— Ох, ласковый пане мой, хотелось бы мне верить тебе, да только дивно мне одно, откуда у гетмана Дорошенко такая ласка и зычливость ко мне проявилась? Врагу твоему не даждь веры…

— Если его ясная мосць еще сомневается в моих словах, то вот письмо от гетмана Дорошенко, — произнес Мазепа, вынимая пакет и подавая его Бруховецкому.

Лицо Бруховецкого осветилось, какая-то хищная радость отразилась на нем. Он сорвал поспешно печать и развернул письмо.

В письме своем Дорошенко призывал его пламенными словами к делу освобождения отчизны, он указывал Бруховецкому на все те злоупотребления, которые тот допустил в своем гетманстве, и умолял Бруховецкого соединиться с ним. «Когда нет в христианстве правды, то можно попытаться оной у единоверцев, — кончал он свое письмо, — а я готов все уступить на пользу народа, даже и самую жизнь мою, но оставить его в тяжкой неволе и думать мне несносно».

Бруховецкий прочел письмо раз и другой и, медленно сложивши его, опустил в карман.

Теперь глаза его смотрели уже не молитвенно, а нагло и дерзко: видно было, что он не считал уже нужным скрываться перед Мазепой.

— Хе-хе! — произнес он с легким смешком, слегка потирая руки, — кто об этом не скорбит, добро бы и соединиться нам, только какая от этого польза будет отчизне? Трудно, пане ротмистре, двум одним делом править!

— Гетман Дорошенко уступает твоей мосци булаву, чтобы ты был единым гетманом над всей Украиной.

Глаза Бруховецкого как-то алчно вспыхнули.

— Рад слышать такие слова, только смущает душу такое доброхотство ко мне гетманово. Ох, никто бо плоть свою возненавидит, но питает и греет ю!..

Мазепа посмотрел на сытое и наглое лицо гетмана, и гадливое чувство шевельнулось у него в душе.

— У, гадина, — подумал он про себя, — так ты, кроме своей корысти, и уразуметь ничего не можешь! Лишь бы стации с отягченного народа не на Москву, а на твою персону!

— Ясновельможный гетмане, — заговорил он вслух с легкой улыбкой, — вижу, провести тебя трудно. Дорошенко подвигает к сему подвигу крайняя нужда. Попался гетман в лабеты, как заструнченный волк: за его дружбу с татарами ляхи больше не хотят видеть его гетманом; пробовал он к Москве удариться, — Москва его не принимает: остались у него только татаре, но если Польша и Москва с татарами покой учинят, тогда и татаре от него отступят и выдадут с головой ляхам. Правда, за Дорошенко стоит все казачество, и ваше и наше, и вся старшина, но, что же с ними одними против всех поделаешь? Вот он и предлагает тебе такой уговор: если ты согласишься на нашу пропозицию, Дорошенко отдаст тебе свою булаву, присоединит к тебе все казачество, но требует от тебя, чтобы ты за это пообещал ему на вечные часы Чигирин и полковничество Чигиринское.

Казалось, объяснение Мазепы вполне удовлетворило Бруховецкого.

— Хе, хе, хе! Вон оно, куда пошло! Ну, это и мы разумеем, дело, так дело! — заговорил он веселым и развязным тоном и вдруг, спохватившись, прибавил озабоченно, меняя сразу выражение лица. — Только как же, добродию мой, «злучытыся» нам? Я ведь от Москвы, Боже меня упаси, никогда не отступлю.

Под усами Мазепы промелькнула тонкая улыбка.

— А зачем же тебе, ясновельможный гетмане, от Москвы отступать? Стоит только, милостивый пане, тебе согласиться, а все само сделается: мы за твою мосць работать будем, в договорных пактах не сказано, чтобы мы обирали себе гетмана только из правобережных казаков, а посему Дорошенко откажется от гетманства, а мы, все заднепряне, выберем тогда вольными голосами твою мосць. От того, что твоя милость станешь гетманом и над правым берегом, Москве никакой» обиды не будет, а для того, чтобы ляхи не взбунтовались, можно поискать дружбы и с неверными, так, про всяк случай, — знаешь, когда человек с доброй палкой идет, тогда и собаки его затронуть боятся. Опять же и от дружбы с татарами никакой Москве «перешкоды» не будет. Андрусовский договор того же хочет.

— Зело хитро, зело хитро, — посмеивался, потирая руки, Бруховецкий, а Мазепа продолжал развивать перед ним свой план о будущем самостоятельной Украины, а если уже неудастся вполне «самостийной», то хоть под турецким протекторатом. Он говорил сильно, красноречиво, рисуя перед гетманом заманчивые картины.

Бруховецкий слушал его молча, жадно…

— Добро, — произнес он, наконец, подымаясь с места, — я над Дорошенковыми словами поразмыслю, только чур, — поднял он обе руки с таким жестом, как будто хотел отстранить от себя всякое искушение, — чтобы нам от Москвы ни на шаг… я от Москвы не отступлю!

— А как же, как же! — вскрикнул шумно Мазепа, — и мы Москве наинижайшие слуги.

Он отвесил низкий поклон, разведя в обе стороны руками, словно хотел показать этим жестом, что готов на все для нее…

— Вот и гаразд, — заключил довольный Бруховецкий и крикнул громко:

— Гей, пане есауле! — затем прибавил, обращаясь к Мазепе, — теперь, пане, я поручу тебя ласке моего есаула.

Боковая дверь светлицы отворилась, Мазепа оглянулся, и недосказанное слово так и замерло у него на языке.

Перед ним стоял Тамара.