Молодость Мазепы

XXIV

Мазепа повернулся в седле и обратился с неожиданным вопросом к Куле:

— А что, пане-брате, ты ведь, думаю, бывал не раз на левом берегу, видал, как там казаки и поспольство к Бруховецкому, — со щирым сердцем… или нет?

По лицу Кули пробежала легкая усмешка, левая бровь его; слегка приподнялась, но он отвечал совершенно серьезно:

— С щирым, с щирым, пане-брате, так вот, примером, как собака к палке: лаять-то лает, а укусить еще не решается,» потому что за палкой еще и хозяин с крепкой рукой стоит.

— Да как же не решается! — возразил горячо Палий. — Уже не раз бунтовали против него казаки в разных местах, а наипаче в Переяславле. Столько раз прибегали оттуда посланцы к гетману Дорошенко: бери, мол, нас, гетмане-батьку, голыми руками, не хотим этого «перевертня» над собой гетманом иметьі Да это, ведь, было еще до этого договора, а посмотрим, что теперь будет! Вот как повезем мы во все стороны Дорошенковы универсалы, тут и зашумит народ!

— Вот оно как! — протянул Мазепа, и на лице его заиграла довольная улыбка. — Так, значит, ему не вольно теперь живется?

— Хе, — усмехнулся Куля, — отчего же не вольно? Вольно, как за каменной стеной: вот он и сидит у себя в замке, по, гетманским покоям гуляет, в окошко посматривает.

— Да, — прибавил Хмара, — гетман самый настоящий: заперся у себя в замке, как в лукошке, да только ему и дела, что ведьм жжет.

— Ну, что же! А все ж не гуляет, — возразил Куля.

— Иуда-предатель! — вскрикнул запальчиво Палий. — Продал за тридцать сребреников весь край! Вконец ограбил и обнищил весь народ! Вольных казаков обращает в поспольство! Заставляет «в послушенстве ходить»![15] Захватил себе все лучшие земли, млыны и хутора!

— Ну, а старшина к нему как? — продолжал расспрашивать Мазепа. — Ведь он же и для нее выторговал вволю и млынов, и сел, и хуторов.

— Гм! — откашлялся Куля, и левая бровь его снова приподнялась над глазом. — Такая уж правда на свете. И старшина на него нарекает. А что он им делает? Об одном только «дбае», как бы побольше воды на свои потоки забрать! Мазепа усмехнулся.

— Ну и мелет?

— Мелет. Много уж чего перемолол; — перемолол и наши доходы, и наши города, и все поспольство. Да что же, на добрый жернов что ни брось, все смелет, говорит пословица.

— Что ж, так умен?

— Разумен, как лисица; только хвост еще не отрос, не умеет следов заметать. Да вот «трапылась ще йому прыгода»: хотел научиться «межы дощем»[16] ходить, да забыл, что слишком «од-пасся» на наших добрах, — вот и промок, а теперь сидит у себя в замке, да сушится, боится, чтобы запорожцы его не просушили!

— Уж мы доберемся до него! — моргнул значительно бровями Хмара.

— На самом высоком дереве просушим гадину! — вскрикнул гневно Палий.

— А как к нему запорожцы прежде были? Ведь не сразу же он все эти порядки завел! — обратился Мазепа к Шраму.

— Теперь ты сам уже видел, какой ласки все ему «зычуть», а и прежде, хотя и по-братски с ним жили, но не смаковали. Знает он, над кем можно «коверзовать», а кому и поклониться нужно. Запорожцам он никаких «крывд» и «утыскив» не делал, потому что знал, что с ними жарты плохи. Вот он и теперь подсылает своих «шпыгив», чтобы узнать, что о нем думают да говорят.

— Знает, мол, кошка, чье сало съела? — усмехнулся Куля. А Мазепа заметил весело:

— Так не будем же журиться, панове, может и на нашей улице будет праздник.

— А то ж! — ответил Куля, молодцевато заламывая шапку и подмигивая левой бровью. — Уже так или не так, а у левобережных дивчат на «вулыци» побываем!

Разговор со своими дорожными товарищами привел Мазепу в особенно приятное расположение духа; лицо его оживилось, глаза заиграли. Завязалась беседа; словоохотливый Куля сыпал остротами и прибаутками. Шрам не отставал от него, только Палий не принимал участия в разговоре: нахмуривши свои черные брови, он все время сосредоточенно молчал; в глубине души его занимал один вопрос: почему он, несмотря на все видимое благородство мыслей Мазепы, не чувствует к нему никакой симпатии? Но все в нем не нравилось ему: и его тонкая улыбка, и изящные движения, и отделанная, обдуманная речь.

— Вот Сирко, Богун, Дорошенко — настоящие лыцари, богатыри запорожские! А этот… пан… — шептал про себя невольно Палий. — Королевский подручный…

Казаки между тем подняли лошадей вскачь, и когда солнце перевалило за полдень, им начали уже попадаться изредка небольшие хутора? ютившиеся по большей части в зеленых балках. Это были выселки самых смелых поселян, решавшихся селиться на границах диких полей, где каждый день они могли ждать татарского набега.

— Ну, слава Богу! Вот уж и в землю Украинскую въехали! произнес Куля, снимая шапку и осеняя себя крестом.

Примеру его последовали и остальные путники.

К вечеру перед казаками показалось довольно большое село. — Ну, здесь и переночевать можно будет, и галушечек горяченьких отведать, — обратился Куля к Мазепе, указывая ему на раскинувшееся в балке село, — было когда-то больше село, да «пошарпалы» немного татаре.

Казаки пришпорили лошадей и через несколько минут въехали в деревню.

Улицы в деревне были почти пусты, если не считать нескольких ребятишек, игравших возле трех — четырех хат, да тощих собак, бродивших возле дворов. Всюду виднелись следы ужасного разрушения и пожара.

То там, то сям вдоль широкой улицы торчали обгорел черные дымари, окруженные кучами пепла; обгорелые деревья протягивали к ним, словно с какой-то мольбой, свои черневшие, корявые ветви. Другие хаты, уцелевшие каким-чудом от пожара, стояли заброшенные, запустевшие, с выломанными дверями, выбитыми окнами и проломанными крышами. Видно было, что хозяева этих скромных жилищ уже нуждались больше в их защите… Тощие козы и овечки брод ли по заросшим травою дворам, забираясь и в пустые, разваленные хаты.

Мазепа грустно смотрел на следы этого разрушения. Только подле некоторых хат, видимо наново обстроенных копошились маленькие дети и тощие собаки. Мужчин и женщин не было видно на улицах.

На стук конских копыт одна молоденькая бабенка выскочила на улицу и, увидевши вооруженных всадников, схватила поспешно на руки небольшого ребенка, игравшего перед воротами, и с громким криком бросилась в хату.

На ее крик выскочили другие. Перепуганные, бледные лица женщин свидетельствовали о том, что появление вооруженных всадников приносило им уже не раз страшные бедствия.

— Да чего вы, бабы? Гей, бабы, чего «лякаєтесь»? Мы ведь свои, посланцы гетмана Дорошенко, возвращаемся из Сечи! — закричал громко Куля, помахивая шапкой над своей головой.

Голос его и вид казаков отчасти успокоил встревоженных женщин.

— А где же ваши «чоловикы»? Ушли куда-нибудь на военный промысел, или вы сами оселили себе здесь бабскую слободу? — продолжал Куля.

— Да там на майдане все, — ответила одна из баб, — панотец читает универсал от гетмана.

— От какого?

— От нашего ж, Дорошенко.

— Ну, спасибо! — поклонился молодице приветливо Куля.

Казаки тронули лошадей и поскакали по широкой улице на майдан, с которого и доносился шум человеческих голосов.

Сделавши поворот, они выехали прямо на широкую площадь, посреди которой стояла убогая деревянная церковка с покосившейся колокольней. И церковь, и колокольня совершенно посерели от времени, кое-где на их стенах виднелся и зеленовато-желтый мох.

Приделанные к ним новые окна и двери, а также и валявшаяся на земле ограда свидетельствовали о том, что даже и церковь не избегла разрушения.

Теперь возле церкви теснилась порядочная толпа народа, все больше стариков и молодых парубков, среди которых пестрели и женские платки.

На входных дверях церкви был прибит большой лист бумаги, исписанный крупными славянскими буквами. Какой-то седенький человечек в холщевом кафтане и поношенных чоботищах, с маленькой косичкой на затылке, читал с видимым трудом, почти по складам, прибитую бумагу. Постоянные взрывы возгласов толпы, то одобрительных, то гневных, прерывали его чтение.

— Слышишь, слышишь, отложился уже от ляхов! — выкрикивали то здесь, то там, — оторвет нас от Польши! За Дорошенко, за Дорошенко! Он ли нам не батько! Не будет больше ни «осепа», ни «дуты», ни «варового», ни «солодового», ни «мостового», ни «подымного»[17] платить! Вольные мы люди: гетман Богдан выбил нас из лядской неволи, а они опять хотели туда запровадить нас!

— К Дорошенко, все к нему пойдем! — кричали с другой стороны. — Пускай ведет нас на ляхов и на Бруховецкого, — все пойдем за ним!

— И на татар! На татар! — раздавалось с третьей стороны. — Пора освободить от всякой галичи нашу родную землю!

Однако, несмотря на крик и шум, появление казаков и запорожцев было сразу замечено. Все всполошились. Но когда крестьяне узнали, что это были послы от Дорошенко, то окружили их шумной толпой.

Начались расспросы, объяснения. Палий и Куля зазывали хлопцев в войско гетмана, выдавали желающим деньги на лошадей, записывали их имена и призывали их собираться как можно скорее в Чигирине, обещая, что гетман запишет все их семьи в реестр.

На ночь путников пригласил к себе батюшка. После крайне простого, но сытного ужина он провел Мазепу, Палия, Кулю и Шрама на сеновал и, указавши им на свеженастланное сено, покрытое грубыми ряднами, пожелал им доброй ночи. Остальные казаки расположились кто где нашел для себя более удобным: под хатой, на клуне, а то и прямо в саду.

Утомленные дневным переездом, товарищи Мазепы заснули сразу крепким сном, но Мазепа долго не мог уснуть. Ужасный вид деревни, наполовину выжженной и опустошенной, сцена с универсалом и разговор с бедным забитым священником — все это вставало в его воображении, путалось, прерывалось и снова возникало, будто из тумана. — Так уже началось, началось… — повторял он себе, чувствуя, как его охватывает та нервная дрожь, какая охватывает воина накануне битвы. — Что-то выйдет из всего-этого? Удастся ли Дорошенко воссоединить обе Украины? Не вмешается ли в это дело Сирко? Нет, ему, Мазепе, удалось во всяком случае уговорить Сирко при прощании, что если он не хочет помогать вместе с татарами Дорошенко, то пусть хоть не вмешивается до поры, до времени в его дела. Очевидно, уже гетман послал за татарской помощью, но как отнесется к ней народ? Вот и в этой толпе раздавались крики: «на татар!» И так всюду… всюду… А может еще он, Мазепа, придумает более «тонкие медиации»? Разве эта голова не подавала Варшаве и самым разумным разумные советы?

Такие вопросы, мысли и сомнения толпились в голове Мазепы… Наконец мысли его начали путаться, обрываться, под утро он заснул тяжелым, тревожным сном.

Ему казалось, что он стоит на берегу Днепра и видит, как оба берега реки покрыты толпами казаков, а среди красноверхих казацких шапок виднеются и татарские чалмы и шапки ратных людей. Все заняты, все хлопочут; он присматриваете и видит, как казаки вместе с татарами и ратными людьми перебрасывают огромные железные цепи с одного берега Днепра на другой. И он, и гетман Дорошенко, и Сирко — все тут. гетман Богдан Хмельницкий стоит на острове, поникнув на грудь седыми усами и, печально покачивая головой, спрашивает их тихо: «Гай, гай, детки любые, что это вы делаете?» — «Сполучаєм, батько, Украину», — отвечают они. А в это время гетман Бруховецкий выходит на берег с большим блюдом, а на блюде лежит тяжелый замок и говорит, хихикая каким-то хишным смешком: «Ну ж, сполучили, панове, давайте ж я ее теперь замочком запру». Но в это время вылетает Сирко с запорожцами и начинается свалка. Кровь, кровь всюду… все смешалось…

И вот нет уже ни казаков, ни крови, ни Днепра… Он стоит в степи и видит, как татары тащат его Галину, как она рвется, выбивается от них, зовет его на помощь… А Тамара держит его за плечи и, указывая на Галину, вскрикивает: «А ну-ка, покажи теперь свой хитрый удар!»

Мазепа хочет вырваться и видит с ужасом, что у него отрублены обе руки, он стонет и кричит. И Галина, и татары куда-то исчезают, а перед ним стоит Сирко и показывает хану огромный шиш.

Утром Мазепа проснулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечо, он открыл глаза и увидел, что над ним стоит Палий.

— Ну, пане подчаший, вставай! — произнес он. — Пора нам и в дорогу. Тут ведь не Варшава: у пани-матки, поди, и обед готов.

Что-то неприязненное послышалось Мазепе в словах Палия. И то, что он назвал его «паном подчашим», и упоминание Варшавы произвели на Мазепу неприятное впечатление. Но не давая Палию заметить этого, он быстро вскочил, оправил на себе одежду и спустился с сеновала к колодезю, где сам зачерпнул себе воды «цебром», умылся и утерся собственной «хусткою».

Эта простота нравов ему, привыкшему к роскоши и этикету варшавского двора, не доставила большого удовольствия, но делать было нечего и надо было спешить, так как все остальные казаки были уже готовы к отъезду.

Пообедавши и распрощавшись с хлебосольными хозяевами, казаки двинулись снова в путь.

Было еще раннее утро, влажное и сверкающее. Отдохнувшие и подкормленные кони шли доброй рысцой, и кортеж быстро подвигался вперед. Еще два села проехали наши путники и всюду встречали то же оживление в народе, везде висели универсалы гетмана, везде молодежь собиралась в Чигирин. Но и здесь Мазепа встречал те же красноречивые следы вынесенных народом ужасов войны и татарского побратимства.

Проехавши так безостановочно до полудня, казаки въехали, наконец, в огромный вековечный лес и решили сделать здесь привал.

Лошадей расседлали, стреножили и пустили на пашу; одни из казаков отправились собирать сухой хворост, другие принялись раскладывать костер, Куля и Шрам занялись приготовлением обеда, а Мазепа, забросивши за плечи «рушнычку,» отправился пройтись по лесу в надежде встретить какую-нибудь «дычыну». Его примеру последовал и Палий; охотники разошлись в разные стороны и вскоре Мазепа остался совершенно один.

Его окружал величественный и дикий столетний лес. Под зелеными куполами высочайших дерев было и сыро и прохладно, пахло грибами и земляникой; Мазепа шел напрямик; то там, то сям раскрывались перед ним неожиданно дикие обрывы, или прелестные лужайки, или мягко катящиеся по мшистому ложу лесные ручейки. Сначала он внимательно присматривался по сторонам и прислушивался к каждому шороху, боясь пропустить зверя, но мало-помалу мысли его отвлекались от охоты и снова возвратились к занимавшим его вопросам и к оставленной им дорогой Галине.

Машинально шагал он, не замечая уже ничего окружающего.

Несколько раз ему казалось, что он слышит какой-то даленный лай собак и конский топот, но, погруженный в свои думы, он как-то и слышал, и не слышал эти звуки, не обращая на них внимания. Но вот вблизи его раздался уже совершенно явственно громкий треск сухих ветвей, короткий топот и тяжелое дыхание какого-то громадного, грузного животного, пробиравшегося с необычайной быстротой сквозь заросли. Очевидно, кто-то вспугнул его, так как вместе с храпом животного донесся явственно и топот коня, и отдаленный собак.

Мазепа вздрогнул и замер на месте.

«Медведь или кабан?» — Пронеслось у него молнией голове, и не останавливаясь на этой мысли, он быстро оглянулся кругом.

Он стоял на обширной поляне, представлявшей из себя нечто вроде котловины, она составляла продолжение длинной и довольно широкой долины, вероятно ложа какого-то высохшего ручья, тянувшейся среди спускавшегося к ней с двух сторон уступами леса, всю ее покрывал очерет, мелкая заросль, папоротник и какие-то болотные растения.

Мазепа поспешно осмотрел свою дубельтовку, ощупал у пояса кинжал, и, осмотревши в одно мгновение местное выбрал высокое дерево с довольно низкими ветвями, на ко рое можно было при случае вскарабкаться, и притаился за стволом.

И было время, так как в ту же минуту на поляну выскочил из зарослей дикий кабан необычайной величины. На мгновенье он остановился, как бы желая узнать, с какой стороны за ним летела погоня, и затем бросился снова в против ложную Мазепе сторону.

В одно мгновенье ока Мазепа припал щекой к своей дубельтовке и только что хотел выстрелить, как в то же время неподалеку от него грянул один выстрел, другой, и вслед за ними на поляну вылетела на вороном взмыленном коне высокая и статная девушка в костюме «значной» украинской казачки.

Мазепа остолбенел от изумления. «Кто она? Откуда? Как, каким образом появилась здесь?» — вспыхнула в его голове сотня вопросов, но в ту же минуту перед глазами его произошло что-то настолько ужасное, что совершенно поглотило их.

Пули, посланные девушкой кабану вдогонку, не убили его и даже не ранили серьезно: одна из них попала в ухо, а другая засела в шее, но, не причинивши никакого существенного вреда зверю, они привели его в необычайную ярость. Пошатывая своей окровавленной головой, кабан обернулся назад и, увидевши всадницу, с диким ревом ринулся на нее.

Это произошло так быстро, что девушка не успела повернуть коня, испуганное животное взвилось на дыбы, а кабан бросился под него и с ужасной силой вонзил свои клыки в брюхо коня.

Конь пошатнулся, — еще мгновенье, и он раздавил бы под собой прелестную казачку, но происшествие не застало ее врасплох: заметивши приближение кабана, она в одно мгновенье соскочила с седла и спряталась за дерево, конь рухнул, но рассвирепевший кабан ринулся прямо на девушку; она, видимо, ожидала это нападение, потому что сейчас же схватилась рукой за пояс, желая, очевидно, выхватить нож или кинжал, и вдруг лицо ее побледнело, как полотно… Не то стон, не то крик вырвался из ее груди, — кинжала не было у пояса.

Все это видел Мазепа. Стрелять было уже невозможно: девушку от кабана отделяли всего несколько шагов. Еще одна минута, и она должна была погибнуть под ужасным ударом его клыков…