Молодость Мазепы

LXXI

На другой день назначена была аудиенция московскому послу, молодому стольнику царскому Василию Михайловичу Тяпкину; но, прежде чем явиться к гетману, сметливый боярин отправился к митрополиту Тукальскому, возвратившемуся вместе с архимандритом Гедеоном Хмельницким еще раньше гетмана в Чигирин.

Тяпкин, от имени Москвы, крестом святым заклинал владыку употребить все свое влияние, чтобы отклонить гетмана от союза с нечестивыми агарянами, истинными врагами христиан. Он говорил, что сам великий государь московский печется только о том, чтобы воссоединить под своею державою Малую Россию, по обеим сторонам Днепра, даже до древнего своего наследия — Червонной Руси, но явно пока сего, ввиду договора с Польшей, учинить не может, на гетмана же теперь, на господина Дорошенко великий царь-государь уповает более, чем на Ивана Бруховецкого, в котором изверился. Он рад будет принять гетмана Дорошенко под свою высокую руку, если последний отречется от татар и будет пребывать в повиновении, яко верный раб и слуга его пресветлого царского величества государя московского. В заключение посол заявил, что государь присылает через него, Василия Тяпкина, на монастыри Печерские гарнец жемчугов, а его превелебию двести соболей и парчи на ризы.

Митрополит отблагодарил за щедроты великого государя, за его попечение о святых храмах Господних христианских, и обещал, что все пастыри вознесут молитвы к престолу Предвечного за здравие пресветлого царя-единоверца, за исполнение благих его начинаний и за отклонение от него всякого зла. Что же касается гетмана Дорошенко, то он ведает, что сердце его о едином печется — о благе несчастной, разорванной на две части отчизны, для которой он готов пожертвовать всем и даже жизнью своей. Относительно предполагаемого союза с агарянами митрополит уверял Тяпкина, что ничего подобного не было, что татаре только по-соседски помогают казакам, но о подчинении им гетман и не помышляет. Что же касается того, чтобы гетман отложился от Польши, владыка ответил следующее:

— Могу ли советовать гетману нарушить мир, самим королем, паном нашим милостивым, клятвою утвержденный? Я — христианин, не хочу быть клятвопреступником, страшусь Суда Божия. Да сохранит Господь мир во всей силе и славе, для блага моих братии ближних… Но да походатайствует великий государь у короля польского, чтобы он утвердил за нами все наши природные права и привилегии, ибо в писании сказано: «Врагу своему веры не даждь», а доколе не будут утверждены все права наши, не будет прочного мира во всех трех государствах.

Смущенный такими речами, не обещавшими ничего доброго, согласно инструкциям от Московского приказа явился Василий Тяпкин на аудиенцию к ясновельможному гетману. Последний был в этот день чем-то особенно раздражен; вчерашнего счастливого благодушия не осталось и следа; напротив, по сумрачному лицу его перебегали темные тени, а в глазах горела какая-то неведомая обида…

Прием московского посла был обставлен подобающей пышностью. Гетман, опоясанный по адамашковому темному жупану драгоценной персидской шалью, и облаченный в темно-малиновый бархатный, расшитый золотом кунтуш, с наброшенной на плечи мантией, в полном вооружении и с булавой в руке, восседал на высоком золоченом кресле; над ним держали хорунжий и бунчуковые товарищи два бунчука и два знамени. Вокруг кресла справа и слева стояла чинно генеральная старшина, пышно разодетая, во всех регалиях, присвоенных каждому чину, сообразно занимаемой им должности. Перед гетманом впереди стояли еще два «джуры», одетые в яркие цвета, а у дверей светлицы размещены были гайдуки, вооруженные саблями и алебардами.

Московского посла торжественно ввели в светлицу. Костюм его был также богат и эффектен, хотя тяжеловат по покрою. Сверх шелковой красной ферязи накинут был парчовый длинный кафтан, украшенный позументами и золотыми пуговицами с бирюзой; бесценный соболий воротник украшал его. Высокая шапка покрывала его голову и придавала всей наружности посла важный и торжественный вид.

Гордо «вошел в светлицу Тяпкин, отвесил низкий поклон пану гетману и торжественно начал свою речь:

— Его пресветлое царское величество, государь Великия и Малыя России и всех земель обладатель желает тебе, ясновельможный гетман, здравия!

— От щырого сердца, — отвечал гетман, подымаясь с кресла и отвешивая низкий поклон, — благодарю пресветлого московского царя и моего пана за его милость и честь, и со своей стороны желаю найяснейшему государю здравия, долголетия и споспешествования во всех его благих начинаниях.

— Царь всея России и государь мой всемилостивейший, — продолжал Тяпкин, — скорбит душою, что ты прельщаешься агарянскою прелестью и держишь союз с врагами креста Господня и христианских держав, которым обязан ты повиноваться, состоя, как верный раб, под их опекою и рукою.

По лицу гетмана пробежала судорога; оно слегка побледнело, а потом медленно стало разгораться вместе с устремленными на посла глазами.

— Вот именно вследствие того, — начал с усилием гетман, — что я поклялся быть покорным моему найяснейшему королю, которому царь московский, государь Великия и Малыя России отдал нас «на поталу», по Андрусовскому договору, — так вот именно вследствие присяги моей, я и не могу «розбрататыся» с татарами — союзниками моего короля, — несть раб более господина своего! А буде укажет найяснейший король идти с ними, хотя бы и на христиан, то я, как верный раб, должен буду исполнять его найяснейшей мосци державную волю. Так вот, вельможный пане посол, стольник и боярин, так и передай о том Москве, что, по царской воле, я должен теперь слушать прежде всего найяснейшего своего опекуна, и что я тоже скорблю о том душой.

— И сердце государево, и его царская воля подлежат лишь суду Царя над царями, а нам, подлым рабам, не должно о сем рассуждения даже имети, — возразил Тяпкин, — и что наш господин совершил, должно быть во благо, понеже ему пещися о нас… а тебе, гетман, довлеет воссылать лишь молитвы к Всевышнему о здравии, о долголетии и одолении врагов пресветлого государя нашего и твоего всемилостивейшего благодетеля и господина.

— Молюсь, усердно молюсь, — все более и более раздражался Дорошенко, теряя способность владеть собою. — Только вот напомню и тебе, вельможный стольник-боярин, нечто другое. Блаженной памяти гетман Богдан Хмельницкий ударил челом по доброй воле пресветлому государю, одной веры монарху, а значит, и единому природному защитнику нашему, и поклонился всеми русскими землями, как по тот бок, так и по этот бок Днепра, купно с Червонной Русью, аж до Карпат, всем нашим народом, — чтоб принял под свою высокую руку как равных и защитил от ляхов и латынян, ополчившихся на наше бытие. И поклялся нам Богдан, купно со старшиной и народом, быть в верном и вечном братском союзе с нашим единоверным царем, чинить его пресветлую волю, ходить с его ратью на супостатов и действовать на возвеличение его державы, за сохранение своих прав и удержания под его булавою неделимой украинской Руси от Карпат до Пела и от Случи до Перекопа… Ну и что же?

Гетман перевел дух. Поднимавшееся волнение зажгло его глаза мрачным огнем, на щеках горел густой румянец.

Смущенный Тяпкин стоял молчаливо: он понял, что своими словами вызвал у гетмана не дружелюбие — для какой цели собственно и был командирован, — а напротив, неприязненное раздражение. Но он решительно не мог уяснить себе, что же в его словах могло так раздражить гетмана?

— Так кто же нарушил клятвенное обещание? — продолжал Дорошенко. — Кто показал больше усердного служения, как не гетман Богдан Хмельницкий? Он, разумом своим и подручными ему силами и Белую Русь, и всю Литву со стольным городом Вильною под власть Великого Государя отдал, и в Львов, и в Люблин ввел царских ратных людей, он и до самого отхода жизни сей верно работал царскому величеству. А какая ему была за то благодать? А вот какая: в комиссии под Вильной московские послы не дали комиссарам его мест; когда Потоцкий с Чарнецким, закупивши татар, ударили на Подолию, то и помощи не дали своим людям, под опекою Москвы уже сущим. А Выговского, который наиболее споспешествовал Богдану в деле единения, чем отблагодарили? Выставили против него других гетманов и возбудили междоусобную брань в православном войске. А в недавнем прошлом какой договор учинили с поляками? Разорвали нашу Украину на две части. А теперь Андрусовским договором шарпаете эту несчастную Русь уже на три части! В Витебске все православные храмы обращены в костелы, в Полоцке — тоже, кроме одной церкви, в других городах — тоже…

Гетман не мог дальше говорить от охватившего его волнения и смолк, тяжело дыша.

Его речь произвела на старшину подавляющее впечатление; все стояли, опустив чубатые головы, словно пришибленные обухом, и вдруг в упавшей тишине раздался обилии тяжелый вздох.

Тяпкин растерялся: он увидел, что неосторожным словом испортил все дело.

— Успокойся, ясновельможный гетман, ты не понял моих слов, или я их не так высказал… Пресветлый царь наш, государь и самодержец денно и нощно печется о благе вашем и о благолепии православных церквей, а равно и об единении всей Руси. Не волен я про тайные наши думы поведати, а могу только сообщить тебе, гетман, великое царское благоволение… На тебя государь уповает и просит, чтобы ты с басурманами не водился, яко сие православному вождю не гоже, а наипаче, чтобы не поднимал с ними походов на пределы царские… Остальное же все приложится…

Дорошенко уже овладел собою и с глубокой почтительностью ответил ему:

— И сердца наши, и головы за пресветлого нашего господина, за великого государя! О том лишь и скорбит наша душа, что мы невесть за что от его ласки оторваны, а чтобы я имел дерзновение воевать с неверными православного монарха, то пусть падет Каиново проклятье на мою голову. Поведай государю, что и в народе, и в войске казачьем встает ропот и смятение потому только, что он оторван от левобережных братьев и отдан снова в руки злейших врагов своих…

— Я передам пресветлой царской милости твои гожие речи, и он услышит милостиво ваши желания… А вот от боярина Шереметьева еще тебе передам, что в Бруховецком он изверился… Лисой прикидывается, а волчьи зубы растит, да и с людишками не обходчив: сам у нас просил воевод с ратными людьми, а не сумел укрепить их и вызвал смуты, да козни… А на тебя боярин больше уповает…

— Передай ему, — ответил гетман, — пусть только похлопочет закрепить за нами все права, пактами Богдана Хмельницкого утвержденные, — и я ударю челом государю не только всей Правобережной Украиной, но и всеми городами Галицкой Руси… И тогда пресветлый государь сокрушит все народы, а с татарами я пока не волен ломать мира, — но головой поручусь, что ни один из них не переступит московской границы.

Московский посол был приглашен на обед; пили за здравие московского царя, за объединение под его державной рукой всей Руси, за покорение под ноги его супостата, пили и за гетмана обеих Украйн; гремели салюты из орудий при поднятии «келехив» и раздавались веселые, дружественные крики до позднего вечера.

Тяпкин, впрочем, успел еще, после пира, побывать у печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, приверженца Москвы, и просил его повлиять на гетмана святым словом, чтобы тот не отдавался под протекцию турецкого султана. Архимандрит обещал молитвами отвратить от этого союза сердце гетмана и успокоил Тяпкина заверением, что простой народ и стоял, и стоит везде за соединение с московским государем.

На другой только день принял гетман Самойловича, как посла. Последний заявил, что Бруховецкий теперь, уверившись в искренности Дорошенко и в его благих намерениях, на все согласен, что дарит ему в наследственное владение староство Чигиринское и рад до конца дней своих руководствовать во всем ему советами. Дорошенко искренне был обрадован таким поворотом мыслей у Бруховецкого, хотя им, конечно, не доверял, и не мог скрыть улыбки при уверениях Самойловича, что Бруховецкий потому согласен взять в свои руки и булаву Левобережной Украины, что лишь ему одному дает соизволение на то царь…

По уходе Самойловича Богун и старшина возмутились решением гетмана отдать булаву Бруховецкому, что он все врет, и ни единому его слову нельзя верить.

— Решится все это на раде, панове, — сказал гетман, — а что рада укажет, тому я должен кориться.

— А что до Бруховецкого, — добавил Мазепа, — то он теперь на все будет согласен — и с Москвы холодным ветром задуло, и у себя обступают со всех сторон… Он теперь и свою булаву отдаст, лишь бы сохранить свой живот!

— Да откуда ты это знаешь? — изумился гетман.

— Из его инструкций! — ответил скромно Мазепа.

Все переглянулись с изумлением.