Мой отчим - советский пенсионер

Глава 25

Ели мы в этот вечер без обычного аппетита, во всяком случае, мы с дядей Семёном. Мама восторгалась моей гатой, — похожей на пахлаву больше, по-моему, — уплетала "за милую душу". О своём "больничном" я ей так и не сказала. Зачем? Только лишние вопросы пойдут, хлопотать вокруг меня начнёт… И отчим тайны событий на моей работе не раскрывал, он — человек сдержанный, умеет молчать и думать. Семён Васильевич ел мало, как больной, и только периодически кидал в мою сторону изучающий взгляд. Стоило ему заметить, что я также за ним наблюдаю, — и он немедля "отбегал" глазами в сторону. Как лис в винограднике! До чего же я зла на него! Чего ему не хватает? Живет, как сыр в масле катается, и все ему — мало, мало… Похоже, у него своеобразная болезнь, этакий алкоголизм афериста, — не может прекратить наращивание списка населённых пунктов, где он пенсии получает. Во множественном числе! Почему про маму не думает? А если его однажды "возьмут", вычислят или как это там называется? Мы же его так любим! Даже я к нему привязана… Зачем излишний риск?

Доели, чай выпили и я раньше обычного ушла в свою комнату. Сказала: буду читать книжку Эмиля Золя, — "Жерминаль". Вот! Пусть думают, что хотят.

Улеглась рядом с мелкими котовскими рожицами прямо на покрывало, — как была в одежде. Руки на груди скрестила, принялась рассуждать. Зря, конечно, сегодня сорвалась, выдала себя. Но не будет дядя Семён меня убивать за знание его тайны? Или… может? Лишь бы мама не узнала, — возьмёт меня и придушит спящую. Совсем не буду сегодня спать, наверно, — не шкафом же мне дверь баррикадировать..

С другой стороны, отчим меня так на работе выручил с этой ненормальной ситуацией с кражей сережки начальственной, — просто "грудью отстоял", а я на него вот так грубо… Мне следует быть ему признательной, на шею вешаться, что, благодаря его защите, меня в воровки не записали. Но ничего резкого и не сказала. Просто тон повысила. Может, он и не понял ничего? Просто списал на дурное мое настроение после вчерашнего? Однако, дядь Семён неглуп весьма… Что делать? Вот правду говорят люди старые: "Язык мой — враг мой!"

Где-то часов в десять вечера послышались шаги за дверью. Он идет?… В непонятном смятении, схватила ножницы, лежавшие рядом на столе, — ногти подрезала перед сном, — и спрятала за спину. Совсем с ума схожу, похоже…

Дверь отворилась резко, — вовсе отчим не скрывался. Вошел в комнату:

— Зоя! Ты спишь? А почему в одежде? Немедленно глаза открой, у тебя ресницы дрожат, — не притворяйся! Нам поговорить нужно: сказала "А", скажи и "Б"…

— Бэ! — почти выкрикнула я, усевшись на кровати. — О чем говорить?

— Зоя! Еще утром ты вела себя совершенно иначе. Что вывело из себя нашу Зоеньку?

— Ничего, — зевнув для виду, ответила. — Я спать хочу. А ВЫ мне мешаете!

— Зой, мы давно на "ты". Что произошло? Какая муха тебя укусила? Объясни!

— Что объяснять? Вы, Семён Васильевич, зачем в Батайск ездили? По делам?

— Конечно. Я — взрослый человек. Почему у меня не может быть личных дел?

— Не может у вас быть личных дел в другом городе, потому что вы на маме женаты, и должны в первую очередь о ней беспокоиться, а не об этих проклятых деньгах, их все никогда не заработать! Зачем Вы в Батайск ездили? Скажите! Пенсию получать или, может быть, квартиру сдавать? Вы так хорошо знакомы со счетоводством!..

Дядя Семён на меня уставился как на умалишенную, — глаза у него округлились, щеки покраснели, ноздри раздуваться начали. Чисто как в кино! Ну, думаю, сейчас душить начнет, что правду сказала, — крепче острые ножницы правой рукой за спиной сжала. Да только отчим не стал меня душить, — он вдруг как захохочет! Не знаю, кто из нас сумасшедший, — верно, дядя Семён всё-таки… Смеялся он минуты две, если не больше. Даже слёзы на глазах показались. Успокоился, говорит:

— И давно ты про мои "подвиги", Зоечка, всё знаешь? В таких подробностях?

— Да с середины осени. Или чуть раньше. Какая разница, — это правда!

— Знаешь, — и молчишь, значит? Не торопишься бежать докладывать в милицию о моих отлучках и их цели, — не показываешь и вида, что такая умная… играешь в невинного, несмышленого ребенка… А сама — Холмс в юбке, значит? Да… Удивила ты меня, скажу честно, едва инфаркт не хватил от твоего заявления с моим билетом в руке. Просто дар речи у меня сперва отнялся… И что побудило тебя именно сегодня выругать старика как школьника? Почему этот несчастный Батайск так воспламенил юную душу? Объясни, не томи! Сколько думаю, — не нахожу ответ!

— Что тут думать? Батайск — тоже часть Ростовской области, а это нелепо — получать несколько пенсий в одной области. Потому что…

— Что? Слушай, милая падчерица, по-моему, эта мудрость — про разные райцентры Ростовской области, — не твоя. Ты, может, и великий сыщик, но такие тонкости только люди старые и опытные могут знать. Так и вижу за твоею фразою твою бабушку… Ах, вы заговорщицы: выследили родственника, и ни о чем не хотите его предупреждать. Но, так понимаю, вы заявлять никуда не намерены были, с самого начала, да? Так зачем тогда шпионили? Зоя, не молчи как Пиноккио невырезанный!

— Сами Вы — Пиноккио! А у меня нос — маленький, нечего тут, — забурчала я и тут рассмеялась, поняла: шутит отчим. Вовсе он не зол на меня. Он был испуган какое-то время, но теперь уже пришел в себя, и еще шутит надо мной, глупой! — Шпионили, чтобы удостовериться, что Вы — не какой-нибудь там убийца!..

— Вот спасибо!..

— Не грабитель бедных старушек…

— Покорнейше благодарю! Так вы во мне видели столь низкого человека сперва?

— Не гуляка непутёвый, шутя разбивающий сердца десяткам женщин, — шутки ради. Честно говоря, с ваших первых отъездов во мне сидела мысль, что вы — изменщик коварный!.. Вот я и моталась за Вами, как флаг на бане, — чтобы опровергнуть или отвергнуть эту мысль. Словом, убеждена: Вы, Семен Васильевич, — прекрасный семьянин и маму любите. Но мне очень страшно за Вашу будущность, потому что другие люди могут оказаться гораздо злее глупой Зойки, которая "ничего не знает"!

И что тогда? Знаете ли Вы, что Вам грозит? Я — знаю, все прочла в законодательстве.

Очень бы не хотелось, чтобы с Вами подобная беда приключилась. А потому прошу, — мы с бабушкой Вас просим, — не играйте ТАК в Ростовской области! Вот получаете одну пенсию в Сальске, — и довольно. Если мало денег, — езжайте в Сталинградскую область или в Краснодарский край, или хоть на Целину, или под Мурманск, — слова не скажу, — но не по Ростовской земле, пожалуйста!

Похоже, дядя Семён все-таки не вник до конца в смысл бабушкиной мудрости, — так и не понял: почему нельзя еще и в Батайске пенсионером быть, — умный, а тупой!..

— Перестраховщица твоя бабка, Зоя! Славная, однако, у меня теща… Может, мне самому за ней проследить? Неспроста она так мудра! Да шучу, шучу… Ладно, падчерица: я подумаю над твоими словами, но не нахожу в них ничего серьезного.

А знаешь, я ведь хотел вам с Грушенькой подарок новогодний сделать…

— Это какой еще? — спрашиваю, но мягче, не совсем "Ксантиппой". — Что задумали?

— Поедемте-ка мы с вами, девочки мои, в Москву-столицу, — на Новый год! Прогуляемся по зимней Москве, в мавзолей и на ёлку сходим, в рестораны, по магазинам пробежимся, — развлечёмся… Думал, и тебе после событий вчерашнего дня неплохо бы переменить обстановку… Как думаешь?

— Неплохо бы, конечно, — пробормотала я тоном сданной крепости. — Давно в Москве мы с мамой не были… Забавно Вы Мавзолей Владимира Ильича и Ёлку новогоднюю в один ряд поставили… Звучит как-то странно…

— А что такого? Для Москвы Мавзолей — зрелище привычное, особых чувств не вызывающее, и Елка — тоже развлечение, тоже зрелище… Конечно, склеп не должен превращаться в столпотворение для зевак, но власти сами такое сотворили… Короче: хочешь ехать? Или… мне идти билеты сдавать? Купил уже три, — в купе.

— Как? А нас не спросили? А мне надо будет к Марье Сергеевне идти, больничный лист продлевать или закрыть, и маме — нужно на работу после Нового года…

— Не беспокойся: с начальством твоей матери я уже договорился заранее, а Марья Сергеевна мне всегда навстречу пойдёт, поможет… Значит, едем? По рукам?

— Едем! По рукам! — Я вытащила руку из-за спины, с зажатыми в ней ножницами, — они вывалились и со звоном упали на пол. Отчим их поднял, на стол положил, только что у виска не покрутил, с намеком на мои умственные способности. Только… дядя Семён… Надеюсь, в Москве вам пенсию не начисляют?…

— Уверяю: нет! Москва — город серьёзный, собесы там недешево "стоят", — то есть их работники, и справки с мест работы в Москве активнее проверяют. И охоты особой не было каждый месяц совершать паломничество в "белокаменную…" Так что держи своё знание при себе, Зойка, а уже ежели приключится что: "твоя хата с краю, — ничего не знаю!" Потому как ввиду твоего "знания" ты автоматически становишься моей соучастницей, — или укрывательницей преступника. Недеяние в нашей стране — один из вид преступлений. Так что постарайся забыть обо всём, считай, что свои деньги я заработал долгим, упорным трудом на Севере… А насчет моих "нетрудовых" доходов, — ты не беспокойся: скоро, через год или два, или три, — они прекратятся: я ведь болен, Зоя, смертельно болен. С кровью у меня не в порядке. Не совсем я тогда выздоровел, да и возраст серьёзный, не детский. Как помру, так основной приток денег и прекратится… Надо бы что-то с квартирами моими придумать, — все их в дома частные "превратить", что ли… Не знаю… Нужно с твоей бабушкой посоветоваться, вот что! Может, что и подскажет, чтобы такие деньжищи не пропали задаром… И тебе, любопытной девочке, придется доверить тайну моих "захоронок", потому что Грушенька — существо такое эфемерное, наивное, она только работать по-честному умеет, зато Зойка у нас — умеет и думать, да? Думаю, тебе вполне можно доверить тайну "прятанки", — ты будешь молчать сарганкой, — рыбка такая славная водится в Черном море…

А начал я свои подвиги знаешь, с какого момента? У меня тогда жена умерла, — первая, — скоропалительно, в муках, я был бессилен ей помочь, и так рассердился… Представляешь: на государство разозлился… Смешно: все равно, что на небо плевать, так и сердиться на советскую политическую систему, в которой все — винтики, и никто ни за что не отвечает… Столь успешно начал я это оформление пенсионных документов, словно прозрел на старости лет: оказывается, наша бюрократия, — от низов до крупных чинуш, — насквозь продажна, в чем ты можешь убедиться, — на основе моих начисленных взяточниками-бюрократами, ставящих себя выше закона, — двадцати пенсий.

— Скольких? — у меня голос упал. — Как двадцати? Я меньше насчитала…

— Мой милый сыщик, мне лучше знать суммы своих доходов… — отчим засмеялся и спать пошел, еще и спокойной ночи мне пожелал так-то ласково. Мысли мои были в разброде. Оказывается, дядя Семён всё-таки болен, только виду не подаёт, не жалуется, значит, пустила в его организме свои страшные корни лучевая болезнь! Вон как он изменился за последние месяцы, — морщин прибавилось, словно на десять лет постарел, и чуб поседел, и залысины начали намечаться стремительно, — не так, как это бывает естественным путем. Маина-фельдшерица что-то говорила о необходимости постоянного наблюдения за кровью отчима, но разве его заставишь лечиться? И есть ли лечение от его болезни? Или мы вначале выдумываем новые беды, связанные с научным прогрессом, лишь после стараемся подыскать противоядие новым открытиям, разрушающим мир и человека. Да и находим ли? Читала, многие японцы, павшие жертвой бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, до сих пор страдают от последствий лучевой болезни. И дядя Семён умудрился подцепить то же самое в нашей самой лучшей Стране Советов! Может, ему следует сменить место жительства? Наш суховейно-степной климат — не самый лучший вариант: ему, верно, нужен морской воздух… Вот же вцепилась мама в эту свою работу как клещами… Наверное, нужно им на море ехать жить… Или в горы куда-нибудь, — там все люди становятся старожилами, в благодатном воздухе.

Однако, одна мысль светила всех ярче: мы поедем в Москву на праздник! И с этой радостной мыслью и чудесными воспоминаниями детства, — была я в Москве восемь лет назад! — провалилась в сон. Снились мне Красная площадь, Кремль, дома, о которых читала, но не видела, — так называемые "сталинские высотки", их начали возводить в разных частях столицы лет пять-шесть назад, еще при Сталине… Вот бы пожить несколько дней в таком доме, в настоящей "сталинке" с высокими стенами…

Подошли новогодние праздники. Неожиданно о моём существовании вспомнили оба моих ухажера: даже Грант объявился. Они с Тарасом поочередно посетили почту, и, обнаружив, что я — "больна", пришли в гости в родительский дом. С подарками для "болящей": с апельсинами, мандаринами, конфетами шоколадными, — все дефициты выгребли. Хорошо еще, что не вместе приходили. Пришлось мне Тараске и Гранту объяснять, что не так уж я и больна, — просто последствия бронхита затянувшегося; главное — на работе был конфликт, — таким образом я его "погасила".

Тараска удивлялся, недоумевал, тряс рыжим чубом, считая, что правду нужно отстаивать, а не скрываться от неприятеля, — но Грант понял меня гораздо лучше, он в этом смысле куда современнее, — не зря за несколько месяцев исхитрился на машину заработать, играя и исполняя песни в ресторанах Армении. Отчим о Гранте отзывается не иначе как "ушлый", и этим у него всё сказано. И добавляет, что с таким как Грант, "будешь как за каменной стеной, он всегда выплывет"… Любовь — дело молодое, но с мужем и в старости жить нужно, и разговаривать с ним, — хорошо, если уровень образования одинаков, позволяет супругам понимать друг друга и не скучать вместе. Но мне, глупой, больше нравится Тараска, высоченный и вихрастый, с горящими веселыми глазами. Сердцу женскому не прикажешь…

Грант пытался пригласить меня в свою семью на Новый год, и отчим советовал принять его предложение, но я отказалась. Сходила к ним 31 декабря, сказала, что мы "завтра рано утром уезжаем в Москву "на каникулы"". Грант понял, не обиделся, — надо же собрать вещи необходимые, дорога — дальняя. Сам к нам придти отказался на Новый год: у армян принято этот праздник только с родней встречать, — думаю, это правильное поведение, способствующее укреплению семей.

Билеты, купленные отчимом, были на 1 января Нового 1958 года. Он так нарочно сделал: чтобы спокойно встретить в домашних условиях новогоднюю ночь, по-семейному, уютно, с домашней едой, музыкой патефонной, тихим весельем…

Вечером, под Новый год, пришел Тараска, — с бутылкой "Абрау-Дюрсо", разными банками и конфетами. То есть я ему, конечно, говорила, чтобы приходил, но он не был уверен, какую смену ему поставят в автопарке. Мама не была против его прихода: еды много, и мне будет с кем потанцевать…

И бабушка пришла со своим "молодым дедком", — все-таки они с ним расписались. А что время тянуть в таком возрасте?… И танцевали "старики", пожалуй, лучше нас, молодых, так танго отплясывали, — мы засмотрелись.

Ближе к полуночи заявилась незваной Катька, которую мы шутя, "за глаза", называли теперь "сектанткой". Отчим пару недель назад провел с ней беседу воспитательную, рассказал про визит милиционера, сказал, что её "неразумным" поведением заинтересовались, следует быть осторожнее. Отговаривать ее от общения с новыми людьми, убеждать в неправильности чуждых каждому советскому человеку, — и даже православным старушкам-богомолицам, — идей заморских сект, — он не стал: мудрый человек, не захотел оттолкнуть Катьку от нашего дома сразу. Потому как пропаганда должна идти постепенно, неназойливо… Катька его в некотором роде послушалась: во всяком случае, листовки в наших почтовых ящиках появляться перестали, — очевидно, она передала своим "друзьям" информацию об "интересе" к ней участкового, — и те "освободили" Катьку от обязанности разбрасывать брошюрки по ящикам. Наверно, теперь их кидают жителям других улиц другие активисты секты, стремящиеся… К чему? Грустно…

Мама Катьку приняла как родную: накормила кроликом с картофельным пюре, угостила колбаской брауншвейгской, шампанского ей налили, — гостья мигом повеселела, начала смеяться и даже танцевать пошла с моим Тарасом. Мне это не слишком понравилось, а тут еще и бабушка на ушко зашептала:

— Ты смотри, Зоенька, за этой "бедолажкой" — в оба: не нравится она мне, эта женка Мишки-выпивохи. Она в жизни настрадалась, теперь жаждет свое урвать. Не считай людей лучше, чем они есть… мой вам совет — гони её в шею, не пускайте вы ее в дом, не позволяй ей с твоим парнишечкой "сокорить", — она опытная женщина, не то, что ты, — теленок наивный! Больше думай головой, а не детской добротой!

Посмеялась над бабушкиными опасениями: Катька не может быть врагом, она — такая милая, добрая, "подельчивая": вечно фрукты-овощи нам "тащит" как родне… Ну как ей на дверь укажешь? Повода не даёт… И маме она нравится…

Оказалось, что Катька особенно танцевать не умеет, — она попрыгала-попрыгала, ноги отдавила Тараске, — и снова танцплощадка стала принадлежать мне. А Тараска хорошо танцевал, — просто удивительно хорошо, так ритм чувствовать — это чудо… Век бы я ним кружилась без устали… Но ночь закончилась неожиданно быстро. Гости разошлись. Бабушка пожелала нам счастливого пути, велела отчиму следить за "девочками" в Москве, одних не бросать… У отчима с бабушкой воцарился молчаливый нейтралитет: он делал вид, что ничего знает о бабушкиной осведомленности, отказываясь идти с нею на серьёзный разговор. Бабушка за глаза уже его "трусиком" обозвала, но не настаивала: пусть живет, как хочет.

Ехали в поезде — замечательно. В купе, кроме нас, никого более не подсадили, вагон был полупустой, несколько холодноватый. Проводницы — ласковые, старательные, каждые два часа приносили чай в подстаканниках, — обедать ходили в вагон-ресторан, вкусно там накормили, неожиданно вкусно — для поезда… Жаль, в окошки почти ничего видно не было: стёкла заиндевели от мороза, покрылись диковинными зимними узорами. Узорочье русское…

В Москву приехали почти ночью второго января. На Павелецкий вокзал. Именно сюда прибывают поезда из южной части СССР. Красивый кирпичный вокзал: высоченные окна, мансарды над боковыми выступающими частями, наружные стены — толстенные, в два с половиной кирпича, фасад тесаным камнем облицован. Построен в далеком 1900 году по проекту некоего архитектора Красовского, для обслуживания Рязано-Уральской железной дороги — это нам всё отчим рассказывал. Название вокзал получил по посёлку Павелец, что на Рязанщине.

Вышли на перрон, — обомлели, чтобы не сказать больше. Так хорошо было ехать в купе: уютно, спокойно, отчим анекдоты рассказывал. Здесь же — столпотворение, несмотря на ночное время, все куда-то бегут, торопятся, других не замечают. Чистый ночной кошмар. Даже радость от прибытия в столицу несколько отдалилась: захотелось скорее выбраться из этой сутолоки на простор. Подбежал носильщик с тележкой, предложил "транспортировать" наши вещи до стоянки такси. Отчим рукой махнул: вези, мол! И мы в три минуты оказались стоящими в очереди, — оказывается, чтобы сесть в такси, нужно еще и в очереди стоять. Это вам не Сальск!

Наконец, подошла наша очередь. Уселись в старый, видавший виды автомобиль, явно трофейного происхождения, Lancia Astura, — я его название знала, потому что видела такую картинку в журнальчике. Там еще статья была, что на таком авто некогда Бенито Муссолини ездил… Эти машинки выпускали с 1931 по 1939 годы, — и нам выпало счастье проехаться на таком допотопном чуде до нашей гостиницы… Наверно, не меньше четверти века нашей "Антилопе-Гну", — она хоть на дороге не разваливается, интересно? Аккуратно разместив наши вещи в немалом багажнике, таксист открыл дверцы. Мы расселись по местам, — и мотор заурчал.

— Куда прикажете, гости дорогие? — Таксист спросил этак ласково, с легким южным акцентом. Явно кавказец, но не армянин. Скорее, принадлежит к одной из малых наций или народностей Кавказа. — Куда едем? Машина — зверь!

— Вези в гостиницу "Москва", дружочек, — сухо ответил отчим. Как резко изменился его тон: похоже, таксист не понравился. Вполголоса, дядя Семён проинформировал нас, что эта гостиница считается крупнейшей гостиницей столицы, ее возвели на месте снесённой в 1930 году церкви святой Параскевы Пятницы. Мама удивилась, зачем было церковь сносить? Отчим так на нее посмотрел, что она мигом умолкла. Похоже, у них — полное взаимопонимание в некоторых вопросах…

— Что мы так долго едем, любезнейший? — спросил отчим таксиста минут через сорок. — Или ты полагаешь, что я — первый раз в Москве и только с гор спустился? Ну-ка, быстро закругляйся, — вези нас в гостиницу прямой дорогой!

— Так там проезд закрыт, по прямой-то… — заюлил хитрый шофер, но мне уже ясно стало, что он — тоже аферист своего рода: нарочно возит доверчивых приезжих по самым дальним объездным дорогам, крутит баранку подольше, чтобы больше денег снять с беззащитных "гостей Москвы". Вот в маленьких городах такое — невозможно, но в Сочи мы с бабушкой однажды стали жертвами подобного обмана.

Наконец, добрались до "Москвы". Шофер заломил несусветную сумму, — свыше семидесяти рублей: "по счётчику". Отчим отказался платить, сказал: грабеж посреди ночи. Таксист пообещал позвать милиционера: приезжие отказываются платить сумму по счетчику, — катались по "всей Москве", а теперь не желают расплачиваться. Отчим рассвирепел, говорит вежливо:

— Проедемте, гражданин таксист, в милицию! И кого послушают: меня, — русского, фронтовика, советского человека, посещавшего Москву сотни раз, знающего город, как свои пять пальцев, — или тебя! Дамы — свидетели: ты нас кружил по закоулкам, чтобы насчитать завышенную сумму. Поехали! И пусть тебя снимут с работы и выгонят из столицы взашей, — таким рвачам в Москве — не место! Что молчишь?

Короче, заплатили мы двадцатку с копейками, и вошли в вестибюль отеля.