Мой отчим - советский пенсионер

Глава 30

Как ни странно, переоформление капитального гаража прошло без сучка, без задоринки: местное начальство, именуемое Татьяной Егоровной, грузной перманентно-рыжей дамой предпенсионного возраста, на нас так-то странно посмотрело, внимательно изучило новехонькое свидетельство о браке между Эдуардом и мной, и спорить не стало. Почему-то Эдуард демонстративно, но несколько театрально обнял меня именно в кабинете канцелярии: зачем? Потом поняла: мы должны создавать впечатление влюбленной пары и настоящей семьи, пусть нам и не по душе показуха. Кому хочется обниматься напоказ, тем более днем? Одно дело: вечер, ресторан, романтическое настроение…

Документацию быстро переписали. Я даже сама удивилась: чтобы наши бюрократы так быстро работали? Все-таки в Москве порядка намного больше, чем в провинции… При этом, дама важно объявила мне, в качестве разъяснения, что на данный момент зона, в которой размещается наш гараж, не подпадает под проект будущего строительства жилфонда или иных сооружений московского руководства, однако, мне надлежит знать, что таковая ситуация в любой момент может измениться: мало ли что им "наверху" в голову придет. Поэтому земля, на которой стоят гаражи владельцев, не является их собственностью; более того, само владение ею суть временное явление: возможно, мы сможем пользоваться данным участком одно или два поколения, возможно, несколько лет; гарантии нет никакой. Эдуард все это выслушал с некоторым интересом: похоже, он полагал, что гараж является его неотъемлемой собственностью, но, оказывается, есть оговорки… Меня все эти комментарии мало занимали: наверняка, Семён Васильевич знал, что делает, когда отправлял меня приобретать гараж. Не думаю, что отчим руководствовался исключительно целями благотворительными, то есть хотел поддержать материально Эдуарда: в таком случае, он бы просто занял ему денег "по-человечески"…Хотя нет: Эдуард — такой гордый, он бы не взял, думаю.

Сама не ожидала, что так быстро всё крючкотворство завершится: вот уже я и владелица капитального гаража почти в самом центре Москвы… Как странно вершатся судьбы: всего несколько месяцев тому назад была я просто Зойкой, выпускницей ростовского техникума связи, стеснительной долговязой девчонкой, смущавшейся на людях два слова связать воедино. Насколько изменилась моя жизнь с появлением в ней отчима! Пока не знаю, как оценивать все произошедшие перемены, одно понимаю точно: мать моя с ним счастлива по-настоящему! А я-то, глупая, еще подозревала отчима в изменах! Какие возможны измены в столь пожилом возрасте… Тот факт, что дядя Семён оказался аферистом, смутил меня поначалу, однако, к моему стыду, моя совесть оказалась гибкой как лиана: я приняла его образ жизни почти как данность, — не быть мне Павликом Морозовым никогда, если интересы близких людей — важнее идеи. Впрочем, меня и в процессе учебы нередко обвиняли в некоторой безыдейности и отсутствии инициативы при проведении комсомольских собраний: вечно сидела и зевала, рот рукой прикрывая… Что поделать: не люблю лицемерить, в отличие от большинства наших студентов — комсомольских вожаков: они могли петь дифирамбы по поводу любой повестки дня… Словом, милого моего отчима я даже в мыслях не собираюсь осуждать: его образ жизни напоминает мне некую захватывающую игру, от которой никому вреда нет, — он же не в конкретные карманы залезает, а в один — государственный, а туда кто только не лезет, была бы голова на плечах да язык хорошо подвешен… Дядя Семён неплохо растолковал глупой падчерице подлинную суть большинства наших народных депутатов и партийных работников: прежде я витала в облаках, идеализируя всё и всех…

Пока мы выбирались за пределы ограды, защищавшей символически массив гаражей непонятно от чего, хаотические мысли бродили в моей голове. Однако, самой главной была следующая: что теперь? Рассуждала об отчиме я только для отвлечения: чтобы не думать о продолжении сегодняшнего дня. Как поступить? Должна ли я вернуться в гостиницу, или поехать по указанному отчимом адресу в дом фронтового друга Семёна Васильевича? Или поступить так, как велит сердце, — пойти к Эдуарду?… Тревожно на душе стало от беспокойства: тело мое рвалось к моему названому мужу, но достаточно ли я знала его, чтобы так торопиться? Действительно ли он увлечён мною, или же я явилась средством отвлечения от его проблем, и через пару дней он отмахнётся от меня, как от надоедливой мухи? Что там еще отчим говорил в поисках объяснения поведения Эдуарда? Что он может просто хотеть незначительной интриги, или даже желать сохранить привычную ему квартиру: ведь в том случае, если он вступит со мной в фактические брачные отношения, он приобретет законную возможность и впредь обитать в той же самой квартире, ничего не меняя в своей жизни. Получается, что он получил значительную сумму денег при сохранении статус-кво: разумно! Но что я мыслю категориями отчима? Должна ли я человека, к которому тянусь всей душой, подозревать в лицемерии? Разве это правильно? Какая разница, что будет дальше, если сейчас мое сердце бьётся загнанным зайчиком рядом с Эдуардом? Возможно, никогда больше не доведётся мне увлекаться столь сильно и безоглядно, так почему же я должна сдерживать естественные порывы души, повинуясь исключительно трезвым мыслям и разумным советам мудрых людей?

— Зоя, приуныла ты что-то, — заметил Эдуард. — Тебя слова Егоровны расстроили, что земля под гаражом предоставлена владельцам гаража лишь в пользование, и нет никаких оговоренных сроков? Признаться, сам впервые слышу об этом: гараж для меня мать покупала, я же совершенно не вникал ни во что, интересуясь одной лишь учебой да своими мыслями. Интересно, а как с домами частными дело обстоит: и там земельные участки даются лишь в пользование?

— Понятия не имею, — ответила глухо. — У самой мать и бабушка в домах частных живут, однако, и мысли подобной не приходило. Стоит разузнать.

Деньги я отдала Эдуарду еще перед уходом из его квартиры, как только ушел его чудаковатый нахал-отчим, с которым мы готовы были подраться… Эдуард тщательно пересчитал деньги, вызвав этим некоторое мое раздражение: словно мне не доверял, но он объяснил, что ему нужно практически всю эту сумму отдать "наверх", только не объяснил: кому именно. Но и так ясно: все из-за его матери. В тот момент мне казалось: во мне он видит источник денежных поступлений, а не девушку, в которую он влюблён. Как трудно, когда денежные расчеты вмешиваются в отношения любящих людей!

— Зоя! Я же вижу: что-то не так! О чем ты думаешь? Где ты сейчас, Зоя? — Эдуард рывком остановил меня. Мы стояли неподалеку от выхода из кооператива: вокруг никого не было, даже сторож забился в свою сторожку и носа не высовывал на улицу, где дул пронизывающий ветер, а мороз щипал за нос и щеки, словно маленький неугомонный проказник. Я не чувствовала мороза в теплой одежде. — Зоя, посмотри на меня! Что случилось? Я чувствую: что-то не так! Я тебе больше не нравлюсь, да? Неужели Фёдор своим появлением так на тебя воздействовал? Или дело во мне? Зоя, не молчи, пожалуйста, ответь!

— Я…не знаю, что со мной, Эдуард, — еле выговорила. Оказывается, мороз и подбородок морозит, даже челюсть с трудом движется.

— Да ты совсем замерзла, Зоя! — Он прижал меня к себе с силой. — То-то я смотрю: ты идешь, как кукла ватная… Дай согрею… — Его руки с силой потерли мои щеки, он плотнее запахнул шарф на моей шее. — Что ты шею ветру подставила? И так красивая, нечего кожу на мороз выставлять, тоже мне: модница!… пойдем ко мне!

— Нет! Я не хочу! Я поеду в гостиницу, — ответила я, сопротивляясь, силясь оттолкнуть Эдуарда от себя. — Не нужно мне к тебе в дом идти, милый. Мы еще так мало знаем друг друга, не стоит торопить события…

— Зоя! Что ты говоришь? Ведь вы все равно скоро уедете! Ты должна уволиться с работы, если хочешь оставаться жить здесь, а для этого тебе всё равно нужно ехать назад на какое-то время. Я не могу сейчас поехать с тобой: если еще учебу мог бы пропустить на некоторое время, то другие проблемы требуют моего постоянного присутствия в столице. Зоя, у нас катастрофически мало времени! Ты ведь сама этого хочешь, признайся? — И он еще сильнее обнял меня, и начал целовать, как безумный, и при этом еще пытался согреть меня. В какой-то момент мне стало смешно: нос Эдуарда терся об мой нос, и это напомнило слышанную в детстве от одного фронтовика байку, что в Маньчжурии у некоторых народностей влюблённые трутся друг о дружку носами, — вместо страстных поцелуев…

Да, я хотела быть с ним, это была правда, и эта правда делала меня слабой и беззащитной, как никогда. Впервые в жизни я почувствовала свою зависимость от чувств и потребностей другого человека, не родственника, — меня это испугало.

— Хорошо, идём, — только и сказала, с трудом вырвавшись из его объятий. Почему-то мне даже стало немного страшно от такой необузданной его страсти. Но глаза мои встретились с взором Эдуарда: он смотрел на меня с такой нежностью, таким огнем и ласкою, что я вдруг почувствовала себя счастливой.

Не помню, как мы поднялись к нему в квартиру: помню лишь, что Эмилии Максимовны на месте не оказалось: похоже, отлучилась куда-то. Не помню, как Эдуард открыл дверь: словно некие пласты выпали из памяти. Я стояла в коридоре и безучастно, словно со стороны, наблюдала, как Эдуард снимает с меня верхнюю одежду, расстегивает сапоги, наклоняется к моему уху, чтобы прошептать нечто нелепое и бессмысленное, что кажется нам в тот момент очень важным и нужным, — и впивает аромат моих духов, словно пьяный.

— Ты пахнешь, как настоящая француженка, — шепчет он. — Наши девушки так не пахнут… ты лучше всех, моя маленькая степная колдунья… — Я смотрю на него, отвечаю на поцелуй, приоткрыв губы, и, не в силах сопротивляться его натиску, обвиваю его шею руками и начинаю целоваться так же исступленно, как безумная. Никогда бы не подумала, что во мне таится целое море диких пещерных инстинктов… Его ледяные руки проникают в треугольный вырез моего платья: вздрагиваю и открываю глаза, но Эдуард не прерывает поцелуя. Чувствую, как моя небольшая грудь увеличивается в размерах, а соски становятся почти болезненными, нуждаясь в его прикосновениях, словно сохнущая в пустыне трава. Эдуард разворачивает меня спиной к себе: я смотрю на себя в зеркало и вижу, что он полностью извлек мои остроконечные груди из платья. И Эдуард видит, что я вижу себя и его в зеркале и начинает еще резче и грубее сжимать мою грудь, словно он пьян, даже кожа краснеет от его несдержанности, но не чувствую боли: только дикое томление и безумное неутоленное желание. Резко вырываюсь из его рук и начинаю сама его целовать, позабыв обо всех своих недавних мыслях и намерениях. Мне больше совсем не хочется возвращаться в гостиницу или ехать на званый вечер: мне хочется быть только здесь и сейчас, и чтобы это безумие никогда не кончалось!

Он подхватывает меня на руки и несет в комнату, прямо на кровать, и мне ничуть не стыдно: я вся трепещу и сама помогаю ему снимать мою одежду, и раздеваю его: мне это так интересно, ведь я никогда прежде не видела мужчину совсем голым, но смущения никакого не чувствую, словно так и должно быть, словно все происходящее было предопределено изначально. Мы остаемся с ним совсем обнаженными. На краткий миг Эдуард перестаёт покрывать поцелуями моё тело: он торопится распустить мою косу, чтобы волосы покрыли всю спину, и начинает играть прядями волос, пропуская их между пальцами, гладит меня по волосам и я тянусь губами к его пальцам. Внимание мое привлекает пульсирующая жилка на его скульптурной шее, и я впиваюсь в эту жилку губами, целую и почти кусаю яростно, в нетерпении и восторге. Эдуард покрывает поцелуями всё моё тело: ото лба до кончиков пальцев ног, и я, как забавная обезьянка, тут же подражаю ему. У него такой большой выразительный кадык, такие бывают только у настоящих мужчин… Мне хочется игриво щипать Эдуарда за чудесную темную поросль на груди, и он сердито шлепает меня по руке, когда я вырываю один его волнистый темный волосок. Меня восхищают его красивые крупные ступни мускулистых ног и я впиваюсь в их пальчики зубками, словно хочу откусить. Эдуард почему-то хохочет. Рассердившись на его смех, перехожу от ступней выше, и начинаю целовать и покусывать его кожу на тыльной стороне бёдер, словно имею дело с грильяжной конфетой. Он замирает, шепчет:

— Не думал, что ты такая, Зойка! — и резко переворачивает меня на спину, оказываясь сверху. Мне становится немного больно, но все мое тело так жаждет удовлетворения, каждая клетка пульсирует в радостном ожидании, что эта краткая слабая боль не имеет никакого значения. Вдохнув поглубже, я лишь придвигаюсь еще ближе к Эдуарду, вся открываюсь ему навстречу, — он еще сильнее целует меня, и, не прерывая глубокого поцелуя, начинает двигаться медленно, дразнящее, и постепенно все ускоряет движение; я чувствую, как во мне отголоском еще чуть отзывается слабая боль и нарастает волна наслаждения, и стараюсь во всем подражать ему, как более опытному в науке страсти. Наконец что-то взрывается во мне огненной лавой: вижу, как глаза Эдуарда затуманиваются пеленой и он, опершись на локти, чтобы не заставлять меня чувствовать тяжесть его тела, закрывает глаза. Я трогаю его за руки: хочу, чтобы он упал на меня всем телом, жажду ощутить его тяжесть и подчиниться целиком, мечтаю принадлежать ему всемерно. Эдуард не противится: под весом его тела мне становится тяжело дышать, зато я словно становлюсь частью тела любимого. Так, в тишине, проходит несколько минут: дыхание Эдуарда вновь становится размеренным: он открывает глаза и улыбается мне. Шепчет на ухо:

— Я тебя люблю, Зойка, маленькая ведьма… Что же ты мне ничего не сказала? Я был бы осторожнее… — и ласково целует в глаза и щеки.

Я сильнее обнимаю Эдуарда и медленно выбираюсь из-под его сильного прекрасного тела. Он переворачивается на спину и смотрит на меня изучающе. Проказливо улыбаюсь, и пускаюсь в путешествие по потаённым уголкам тела возлюбленного. Очевидно, мои исследовательские действия дают не совсем тот результат, на который я рассчитывала: вскоре его тело изгибается дугой, и я вновь оказываюсь жертвой нежного насилия, и снова чувствую боль и радость.

— Зойка, прекрати, полежи спокойно, не буди во мне неукротимого зверя! — внушает он мне потом, когда все заканчивается. — Я думал, что ты — скромная, стыдливая девушка, но оказалось — маленькая вакханка! Что же это такое?!

И он целует меня вновь: нежно, ласково, дразняще пробегает пальцами по моему лицу, и становится так хорошо и спокойно, будто я нашла свой настоящий единственный причал, где всегда ждали только меня… И неожиданно я засыпаю на несколько минут, словно проваливаюсь в животворный сон.

Когда я очнулась от кратковременного забытья, Эдуард хлопотал вокруг меня с подносом: как только смог встать так неслышно? Заставил меня есть бутерброды с "экспортным" карбонатом, пить горячий кофе с добавлением коньяка и заедать всё изумительными французскими конфетами с ликером. Подкрепившись, мы снова поцеловались, а потом стали беседовать. Оказалось, Эдуард мечтал стать военным, но мать не пустила в военное училище единственное детище. Но теперь он и сам понимает: вряд ли смог бы выдержать армейский распорядок дня… Я поведала ему о своей любви к лошадям, о том, как нравится мне верховая езда; из-за этого своего увлечения мой лоб украшен вертикальным шрамом, который остался со мною с детских лет и навсегда… Эдуард пришел в восторг: оказалось, он мечтает научиться ездить верхом. Пришлось шутливо показать ему элементы конного спорта: запрыгнула на него сверху одеяла и шутливо сжала мышцами его бедра. Он смеялся, как безумный, пытаясь сбросить меня навзничь:

— Зойка! У тебя мышцы совершенно железные! Верю, что ты ездишь на коне, как сам Чингисхан… или хан Батый, по крайней мере…

— Ничего, Эдуард, поедем к нам. — я из тебя Мамая сделаю! — и мы рассмеялись. Нам оказалось так хорошо и радостно вместе, что не хотелось никуда идти, ни с кем общаться, получать новые впечатления. Только он и я, — только вместе мы…

Эдуард налил мне в хрустальный бокал гранатового сока, для восстановления сил. Я начала пить маленькими глоточками, — сок чудился чуть горьким, терпким и восхитительно вкусным. Пила и смотрела Эдуарду в глаза, не отводя взора. Мне хотелось смотреть на него целую вечность, и чтобы он тоже смотрел на меня. Допив сок, я взяла его за руку и замерла: казалось, что нет в целом свете счастья большего, чем просто держать его руку в своей руке, чувствуя биение пульса. В этом ощущении заключалось тогда все богатство мира для меня. Мы словно впали в некую прострацию, словно время замедлилось в разы для нас.

Неожиданно раздался отдаленный звук, мы не придали ему значения: видимо, кто-то из соседей открывал или закрывал с силою дверь. Какое нам дело до всех остальных? Мы счастливы вместе…

— Эдуард, где ты? Ты спишь? Здравствуй, Эдуард, голубчик ты мой! Давно не виделись, несколько дней уже… Вот, забежала к тебе полить цветы: они, бедняжки, верно, совсем пожухли без женской ласки и тепла… А что это за сапожки тут в коридоре стоят, — одна из твоих новых пассий оставила? Да ты, вижу, времени даром не теряешь? — раздался в нескольких метрах от кровати негромкий, весьма приятный и мелодичный девичий голосок. В дверном проеме возникла женская фигура. В полумраке не сразу различила черт лица и подробностей внешности вошедшей: мы с Эдуардом лежали, не включая свет, — нам и без него было светло…

Раз, — и комната засияла ослепительным блеском чешского, — или венецианского? — хрусталя. Я увидела девицу, стоявшую посреди комнаты: среднего роста, сероглазую, с невероятно белыми пергидрольными кудряшками; она показалась бы мне очень мила в другой момент, если бы не пришла в дом к Эдуарду в такой важный для меня день… Сердце моё колотилось в груди. Что могла я сказать или сделать в подобной ситуации? Нечего тут было сказать: я пала жертвой собственного заблуждения, я ошиблась, приписывая Эдуарду те серьёзные чувства, которыми лишь сама была подвержена…

— Верка, что ты здесь делаешь? — Эдуард сделал вид, что удивлен до крайности приходом незваной гостьи. — Откуда ты взялась? Где ты ключи взяла? Мы же с тобой расстались, как только мать взяли! Ты сама оставила меня! Что ты здесь делаешь, черт подери?

— Что ты несешь, миленький? — Кукольное личико блондинки перекосилось, казалось, вот-вот брызнут слезы. — Когда это я тебя оставила? Ведь я люблю тебя! Мы с тобою всего три дня назад любили друг друга вот здесь, на этой самой кровати, на которой лежит сейчас эта длинная рыжая выдра! Убирайся отсюда, рыжая, все равно долго не задержишься! Наш красавчик никогда не любил худых рыжух: он любит беленьких и ласковых малышек, ведь так, мой голубчик? До чего же ты хорош в голом виде, Эдичка: не перестаю восхищаться тобой!

Эдуард, как был в трусах, вскочил с постели и кинулся к Верке.

— Убирайся отсюда, подлая! Откуда ты здесь взялась? Ты украла ключ… Или тебе его дали? Почему ты пришла именно сегодня, чума тебя забери…

— Не трогай меня, Эдуард! Я пришла к тебе, потому что у нас с тобой было назначено свидание на сегодня, а ты забыл об этом! Как ты мог! Я прождала тебя на морозе, а ты валяешься здесь вот с этой… Ты — чудовище! Ненавижу тебя! Все женщины нужны тебе лишь на несколько раз… И ты, дура, — Верка повернулась в мою сторону, — скоро надоешь этому ловеласу, лучше не трать зря времени! На, негодяй, забери свои ключи, глаза бы мои их не видели! — и симпатичная девица размашисто швырнула ключи на пол посреди комнаты.

— Убирайся, Верка! Пока я не убил тебя за это представление! О, Боже…

В ужасе я смотрела, как Эдуард, вцепившись пальцами, словно клещами, в тоненькую шейки блондинки, насильно тащит ее в коридор и выставляет за дверь.

Когда раздался щелчок дверного замка, я вскочила с постели, подняла те самые ключи и принялась быстро одеваться, стремясь как можно быстрее покинуть это место. Я не хотела слушать объяснения Эдуарда: мне ясно было, что всё, что он скажет — неправда! Потому что девица отворила двери собственным ключом: следовательно, сам Эдуард дал его своей любовнице! И отношения их еще продолжаются, — иначе она не осмелилась бы прийти в дом без приглашения. Мною воспользовались для удовлетворения низменной сиюминутной прихоти, а я вообразила, что повстречала счастливую обоюдную любовь! Как я глупа…

— Зоя, подожди! — Эдуард нервничал, он даже вновь стал чуть запинаться, словно не мог вдохнуть воздуха. — Верка все выдумала, клянусь тебе! Как только мать забрали, она немедленно меня оставила! Думаю, еще раньше она завела себе нового друга, но скрывала до поры… И ключ я никогда ей не давал, поверь… Все это одно сплошное недоразумение! Зоя, не уходи, все разъяснится, только не покидай меня! Ты не должна верить ей, — поверь мне, прошу тебя! Зоя!!!

— Я попрошу отчима, чтобы помог твоей матери, если сможет… Я уеду домой сегодня или завтра, а ты пока можешь жить в квартире с кем хочешь и любить кого хочешь, только не меня… Я вернусь ближе к лету, когда подойдёт время вступительных экзаменов, — я вернусь, так что будь готов к тому, что Я буду жить здесь с того времени… Тогда же займемся и бракоразводным процессом, который, надеюсь, пройдет без проблем, Эдуард… Я получила хороший урок от тебя, и мне было хорошо целых три часа… Пропусти меня!

Эдуард молча загораживал мне проход в коридор. Вид у него был презабавный: представьте себе мужчину в одном белье, который в таком виде пытается вам нечто доказать… Я попыталась пройти мимо него в коридор: он стал пытаться остановить меня силой, нелепо оправдываясь:

— Зоя! Я ни в чем не виноват, поверь!… Верка все наврала сейчас, не знаю, зачем ей это понадобилось… Зоя, не уходи!!!

Он вцепился в меня, как утопающий за соломинку, даже больно сделалось. Я рассердилась и ударила его наотмашь правой рукой по кадыку: я деревенская, знаю с детства, куда стоит бить тех, у кого кадык большой… Эдуард закашлялся, разжал руки. В коридоре я схватила свою сумку, где лежали документы на гараж, молнией проскользнула за дверь и захлопнула ее за собой. Моя любовь умерла быстро, но не без боли.

Я бежала по ступенькам в расстегнутом пальто и беззвучно рыдала, не вытирая слез, мне было решительно все равно, что подумают обо мне другие люди. Бастилия моего внутреннего спокойствия пала, и жизнь казалась посеревшей.