Мой отчим - советский пенсионер

Глава 4

Утром проснулась я совершенно бодрой и отдохнувшей, даже петь хотелось. Попробовала: а голоса — нет. Хрипит, как у прокуренного грузчика. Ну и ладно: с таким сиплым голосом только старше буду казаться.

Мама давно ушла: на часах — девятый час. Если и дальше буду столько спать, — совершенно разучусь вовремя просыпаться на работу. И уволят, — по статье… Вот какая я грамотная стала за месяц с небольшим работы на трудовом фронте: даже знаю, что уволить могу по собственному желанию, по "статье" нехорошей, а еще — "по состоянию здоровья". Интересно, почему при упоминания последнего пункта об увольнении "девчата" всегда оглушительно смеются? Помнится, Полька говорила, что одну из заведующих когда-то тихо "проводили" на пенсию "по состоянию здоровья", несмотря на ее отменную физическую крепость и бодрость. Спросила у них: "за что же ее тогда уволили?", а они в ответ: "за то, что посылки с Севера чехвостила!" Я опять спросила: "зачем?" Тут они чуть не полегли от смеха… Когда же все-таки то вожделенное чувство юмора во мне проснётся, жду не дождусь…

Надо собираться: раз решила ехать, нечего откладывать дело в долгий ящик. Поеду, поспрашиваю у местных, может, и разузнаю что интересное о подноготной дяди Семёна: все-таки он что-то от нас скрывает! Если человек жену не обманывает ни в чем, не станет он ей из "командировок в никуда" привозить дорогие подарки, а вот дядя Семён маме привозит то бусы малахитовые, то колечко с невиданным поделочным камнем чароитом, — отродясь о таком камне бабушка моя не слыхивала, а она ведь — дама "шибко грамотная": гимназию закончила, даже на Бестужевские курсы поступала, правда, не окончила их до конца, замуж пошла за первого своего мужа… Насколько знаю, ее "первый" — мне еще не дед… Да, бабушка моя — "не соскучишься": её ведь в своё время даже посадить хотели, — но не посадили все-таки, вывернулась, а еще как-то я в детстве подслушала разговор мамы с бабушкой: мама бабулю обвиняла в том, что та в своё время "вернулась в Россию. А зачем?" Правда, спрашивать я ничего не стала, — может, и нет чувства юмора, но и не дурнее других…

По-быстрому оделась и побежала на вокзал билет покупать до Трубецкой: посёлок-то Гигантом называют, но станция — Трубецкая! Интересная особенность многих станций: разночтение с наименованием населённого пункта. И таких примеров можно немало подыскать: например, в Волгоградской (Сталинградской) области есть такая станция Жутово, — но селение — Октябрьская. Вот зачем такую путаницу производить, — непонятно…

Билет я купить не успевала: в кассу стояла немалая очередь советских граждан, собравшихся ехать: кто — в дальние края, кто — по области… Но явно никому не нужно было проехать всего ничего, как мне, — по железной дороге, помнится, до Гиганта около 18 км. Так и зачем билет покупать, очередь выстаивать? Махнула я рукой на эту затею: не люблю в очередях томиться, и раньше не любила, а как дядя Семён в нашем доме появился, так я и за мясом больше не стою: он так умеет всех уговаривать и "обаивать", что ему всё на блюдечке с "золотой каемочкой" сами принесут и положат с преданными лицами. А вроде на Остапа не похож, — с виду…

Тут как раз поезд объявили по линии Сальск-Ростов, и я ломанулась на перрон, где уже толпились граждане в дорожной одежде, с дорожными баулами, с авоськами… И еще бабушки тут же сидели, — семечки предлагали, и другую чепуху… Помню, в конце сталинских лет гоняли милиционеры местных мелких спекулянток, а сами преспокойно подбирали оставленные старушками мешки с жареными семечками, — милиционеры тоже лузгать хотят, особенно тыквенные кто же не любит? Конечно, привокзальная торговля в Сальске — скудна, широкий ассортимент отсутствует, а вот в Котельниково, помню, на станции чего только не было: рыбка сушеная, жареная, вяленая, котлеты рыбные, икра жареная, пирожки с беляшами, а самое главное — настоящее море черных, серых, белых пуховых платков и косынок. Понравилось мне Котельниково: такая на вкус хорошая икра сазанья была и раки…

Тем временем посадка шла к завершению, что мне и нужно было: не проситься же к проводнице "провести меня безбилетной" при всем честном народе? Решила: вернее всего проситься в последний, шестнадцатый вагон, — там спокойнее "зайцем" ехать… Мы раз с мамой "безбилетниками" ехали с моря по окончании "бархатного сезона", я в Сочи в санатории лечилась после воспаления лёгких, а мама — "дикарём", за компанию, жила, чтобы мне не одиноко было: поезда шли в начале октября полупустыми, а билеты нам достались бестолковые: плацкартные "боковушки" непутевые, мимо которых вечно народ шляется туда-сюда… Мама и "подвалила" к проводнице: так и так, ребёнок (то есть я) болен, сбоку — сквозняк, переведите на "нормальные" места, отблагодарим. Проводница обещала подумать, и через несколько минут явилась с проводницей другого вагона, купейного, — та нам тихонько предложила "перебазироваться" за определенную мзду в отдельное купе. Мы, конечно, не отказались: доплатили самую малость, зато ехали "кум-королём" вдвоем в купе… Проводница та еще нам "пеняла": зачем мы вообще билеты плацкартные купили? Надо было сразу подходить к проводникам, спрашивать: "нет ли свободного местечка?" Места-то, всегда есть… Так что в межсезонье, вот как сейчас, только глупые люди и командировочные по необходимости, — для отчетности, — билеты покупают на вокзале, не давая заработать бедным проводникам с маленькой зарплатой. Так было и будет всегда… И через пятьдесят лет, и через сто, пока поезда ходить будут. Интересно, на самолетах "зайцев" провозят? Наверное, там строго… Давно не летала…

Проводница шестнадцатого вагона, пухлявая да веселая коротконожка, оказалась понятливой, без лишних рассусоливаний обозвала меня "племяшкой" и завела в своё купе, — есть такое особое двухместное "купе проводников". Там уже сидели две тетеньки неопределенных лет и комплекции: утянутые в корсеты, талии казались тонкими, но на ручках жир валиками нависал… Фф-фи… Тетки тоже особого энтузиазма не выказали при виде моей рыжекудрой особы, но проводница им зашептала, что я — только до Трубецкой… Они махнули ручками и забыли обо мне на какое-то время. Продолжили свой разговор, прерванный моим вторжением:

— Так вот, вызвала Юля Ляксандровна родителев на собрание. Родительское то бишь. Ну, сидим все на партах своих оболтусов. Она и давай чирикать: мол, Иванова Катька, сикельда ветрогонная, — "отличница" да умница, первей всех руку тянет да ишшо и правильно завсегда отвечает, — но чаво ж-то ей, Катьке, и не отвечать, когда у ней мать — бухгалтерша главная, а отец — парторг? Она только и училась, по стопам начальников-родителев пойдёт… Потом Юль Ляксандровна стала Петьку Корнейчука нахваливать: он звезд с неба не хватает, хорошист, но мальчик старательный, только вот поймала она его на днях с махрой в парке. Ему старшие пацаны цигарку скрутили, — не отказался… В общем, эн-то она так намек отцу Петькину давала, чтобы "повоспитывал" сыночку свово… А потом Юль, значицца, грит: можете, товарищи, быть свободны, собрание окончено. Я, конечно, взвилась: как так, про всех сказали, а что же мой Васенька, хуже всех? Что же про него-то ни слова? А учительница удивилась: что, грит, могу сказать про вашего, когда он в школе вторую неделю не появляется… И давай спрашивать, чем дитё мое болеет так долго… Я и говорю: ох, болеет, лежит, сидеть не может… Теперь-то он и впрямь сидит с трудом, всыпала ему по первое число… Ох, и позеленела я тогда от злости: это ж вон, паразит, с начала учебного года в школу не ходит! Мне брешет, что на уроки, а у самого удочка в лесополосе припрятана с ножичком: червяков накопает, и айда на рыбалку с друганами бестолковыми, которые ужо семилетку кончили, и никуда… Еле добилась, чтоб его в восьмой класс взяли, а он — так… Ох, и нелегко мне было, а он, паразит, волынку тянет, учиться не хочет… Чуть не убила сыночку…

Рассказала бедная женщина про своего cына-лентяя, чуть не прослезилась, а потом внимание обеих пассажирок на меня переключилось. И давай приставать:

— Ты, девонька, чавой-то в Гигант намылилась? Была ли там раньше? Чой-то на деревенскую ты не того… Не похожа ничуть!

— Была, — говорю, — в детстве, лет десять назад. Плохо помню и совхоз, и станцию.

— Так зачем едешь? Али родственники там живут?

Тут меня осенило и насочиняла я теткам сказку про "белого бычка": мол, еду узнать насчет работы на тамошнем заводике сельскохозяйственного оборудования, — тетки закивали: "Сельмаш" знают, ну да… Меня дальше прорвало: я, говорю, будущий инженер-технолог, учусь в самой Москве заочно, в Сальске работа у меня "не по душе", не стала уточнять, где именно работаю, — не выдумала еще… Но, говорят, в Гиганте хорошо платят. Только вот плохо я те места знаю…

И тут их водопадом понесло на красноречие: всё они мне выложили про Гигант. И узнала я, что " самую большую роль в социалистическом преобразовании сельского хозяйства Сальского района сыграл зерносовхоз "Гигант", организованный в июне 1928 г. Первым его директором был Г. А. Юрхин. Оказывается, одной из моих попутчиц, — не "васькиной" маменьке, — довелось под его чутким руководством работать. В 1929 г. совхоз имел аж 600 тракторов и 25 комбайнов, — одно слово: "Гигант"! Во время уборки первого урожая в 1929 г. Совхоз "Гигант" посетил великий писатель пролетарский — Алексей Максимович Горький, и заложил первый камушек в фундамент местной школы, которую потом окончательно достраивали пленные немцы, уже по окончании Великой Отечественной… В 1929 г. совхоз посетили 55 (или более!) тыс. крестьян, с целью ознакомиться с передовым опытом сальских хлеборобов-тружеников полей. В 1934 г. "Гигант" был разукрупнен на 4 совхоза — "Гигант", "Целинский", "Юговский" и "Сальский"… На этом месте я спросила, что же дальше-то было? Оказывается, дальше она замуж пошла в станицу Пролетарскую, — бывшую Великокняжескую… Но может сказать, что в Гиганте делают лучшее в стране сельхозоборудование, самое чудесное растительное масло… И вообще: любит она Гигант до сих пор, помнит…

И тут мы до Трубецкой доехали. Поблагодарила веселых "дам-зайцев" из Пролетарской, пожелала счастливо доехать до Ростова, спрыгнула из вагона.

Вот я и у цели. Что делать? Куда идти? О чем спрашивать, и у кого?

Вначале хотела было идти напрямую в правление, но тут же от этой мысли отказалась: нет, не скажу же я председателю, как глупенькая, что приехала узнавать подробности биографии скрытного отчима, который постоянно куда-то исчезает, и вся моя цель — убедиться, что его отлучки не означают супружеских измен… Значит, официальный путь добычи сведений полностью отпадает. Куда дальше идти? Можно в магазины зайти: продавцы завсегда все сплетни собирают, и живут ими так же, как сдачей недоданной и колбасой недовешенной. Можно пойти на местный колхозный рыночек, подойти к самым старым бабушкам, — они всё про всех знают, с ними приятнее разговаривать, чем с молодыми продавщицами из магазина, — проще: старушкам достаточно уважение выказать и о здоровье искренно спросить, — они все расскажут сами, и за спрос денег не возьмут, а продавщице непременно придётся делать "презент", — корыстные люди…

Шла я, шла себе по улице центральной, называвшейся, само собой, улицей Ленина. Как же иначе? Везде, в каждом поселке и городе, обязательно есть такая улица или проспект. Скажете, нет? Есть и будет… Всё-таки, Ленин по себе огромную память оставил. Бабушка говорит: "немалую, разную, но он — человек эпохи!"… Бабушку не поймёшь: где она говорит искренне, где шутит с прищуром…

Неудобно просто так идти по длинной улице. Решила я обратиться с вопросом о дороге к колхозному рынку к первой встреченной старушке. Ею оказалась маленькая, очень старая, лет под девяносто, согбенная, с лакированной клюкой сухонькая бабуля в черном платочке в игривый цветочек, в длинной расклешенной юбке и узкой "казачьей" приталенной кофточке времен начала двадцатого века.

— Здравствуйте, бабушка! Доброго Вам здоровьичка и долгих лет жизни! Позвольте спросить: как мне до рынка дойти? Заблудилась я…

— Милая! Вот спасибо за слова добрые… еще остались на Руси нашей детки воспитанные, сердце радуется… — Старушка разговаривала на удивление бодро, с четкой дикцией, оказалось, что у нее даже зубы — все… — А что на рынке хочешь, — купить чего? Если за маслом приехала, так с канистрой надоть… Маслице у нас — очищенное, мягкое, лучшее на Дону… Или тебе медку надобно? Так у меня тоже ульи есть, у сынка два стоят на "двори"… Могу продать по дешевке такой славной девушке, даже и деревянный бочонок впридачу подарю такой славной девочке… а, может, вначале в храм зайдешь, доченька? Перекрестишься с дороги, чтоб все пути твои были открытыми? Я только с молитвенного дома вышла… Часовенка наша посвящена Божией Матери Владимирской, вот она — рядом совсем… Не зайдешь? — Ну да, понимаю: комсомолка, небось, нельзя вам креститься-то… Поганое время… Что смотришь: жизнь старуха прожила, что хочу, то и говорю… Мы — трудно жили, вы — скудно живете, а ваши дети да внуки будут жить хуже вас! Попомнишь… Да не бойся: в своём уме, просто так с собой порой болтаю… Стара стала Матвеевна, но еще разум не потеряла: все помню, все вижу…

— Далеко ли Вы, бабушка, живете? Медку бы я, пожалуй, купила: ангина вот… — Кстати я про свою болезнь вспомнила… И почему бы, действительно, не прикупить сельского мёда? Наверняка, старушка продаст дешево и "незасахарённый", раз со своего двора… И если мать, не дай Бог, прибежит проведать "дочь болящую" в обеденный перерыв, чтобы проследить за непрерывностью приёма мною лекарств, — у меня будет хорошая отговорка о причине отлучки: за медом на рынок ходила… Что-то я стала сама выдумать обманные отговорки, прямо как дядя Семён…

Завела меня старушка в дом бревенчатый, красивый, со ставнями резными, пожаловалась, что сынок-строитель мечтает дом кирпичом "подлым" обложить, а от того кирпича вся красота исчезнет… Вынесла мне деревянный жбанчик медку "разнотравного", сказала, что этого года, дала откушать. Чаем напоила с медом и кореньями. Понравилось. Старушка еще авоську-самовязку к жбану подарила, чтоб было в чем нести. Отдала я ей сущие копейки за мед, поражаясь щедрости старушкиной, а она стала уговаривать меня остаться еще, все равно сынок (который на самом деле оказался внуком пятидесятилетним) на работе, а ей так одиноко!..

Тогда я решилась. Робко, похрипывая и запинаясь, спросила:

— Бабушка Матвеевна! Подскажите, где бы мне узнать кое-что о человеке одном? Он здесь всего год назад жил. Я ему немного денег должна, он меня в Москве выручил очень, помог билет домой купить, когда хулиганы кошелёк отняли…

— Так ты, деточка, у меня и спроси! Женка-то мово внучика в сельсовете работает, все сведения нашенские к ней идут, а я все слышу и на ус мотаю… Где ж ус мой?

И старуха так залихватски засмеялась, ровно как молодая озорница… Не в первый раз восхищаюсь крепостью духа и тела многих представителей старшего поколения…

И рассказала я бабуське про Савчука Семёна Васильевича, который, якобы, выручил меня когда-то в Москве, и сказал лишь, что живет в Гиганте, даже улицу не назвал, — рукой махнул… А сейчас вот приехала я к родным на родину, в милый Сальск, и сразу поспешила разыскать своего спасителя и долг возвратить.

— Так зачем тебе его искать, время тратить понапрасну, милая? Ты мне деньги давай, а уж я его и разыщу, и должок твой ворочу, и поклонюсь от тебя! — И старушка закатилась визгливо-девичьим озорным смехом. — Шучу, милая… Позднёхонько только ты, голуба моя, к нам наведалась. Не отыщешь ты своего здесь Семёна Васильевича. Он, почитай как год тому, дом закрыл да и уехал отсюда куда глаза глядят. Да только красивые его глазоньки на небушко глядели… Что смотришь? Ты слухай сюда: года два тому назад приехали в нашу сторонушку из далекой Сибири-матушки муж да жена, высоченный Семён и жена его Алевтина, красавица писаная, рыжая, как вот ты, глаза переменчивые — то зеленые, то серые, то синие… Красавица, одно слово: статная, высокая, смешливая… Немолода уж была, но — красавица… А только вскоре по приезде заболела Алевтина болезнью неведомой: рыжий волос седым сделался, высохла вся, как в сказке. Доктора не могли никакой болезни найти, никаких опухолей или там чахотки, — ничего! Говорили "упадок сил", и всё. Умерла она быстро, уснула во сне однажды, — не проснулася… Семён ее и в Сальск, и в Ростов, и в Москву возил, но умирать она сюда возвратилася, так и сидела на солнышке, грелась кошкою, так и уснула на крылечке… Семён, почитай, ополоумел: не стало его красавицы писаной, любушки-голубушки… А детей у них не было, поди, а, может, война отняла… Выстроил он ей памятник как дом гранитный, — неправильный, скажу тебе, памятник, — последний приют должен быть скромным и незаметным, без крику… Кажный божий день ходил на могилу и плакал… Думали, сам помрёт или вовсе ума лишится, в больницу попадёт, но он оклемался, успокоился вроде, с виду-то… или задумал чего, не ведаю… Приходил ко мне последний раз, чаю испил с пирогом яблочным да медом, помягчел, поведал странную байку, будто заболела его женушка, искупавшись в "проклятом" озере, оно все её силы забрало и кровь высушило. Наверно, помешался он все-таки чуток, думаю… Так что ты, милая, спокойно оставь те деньги себе: Семёна здесь нет более, да и не последнюю копейку он тебе отдал, почитай… А ты, милая, — славная девочка, понравилась мне: скромная, тихая, глазки опускаешь, словно из былых времен родом. Всегда, как окажешься в Гиганте, приходи! Рада буду душою!

Вскоре я уже возвращалась домой в другом поезде. Снова "зайчиком" попросилась, — отказу не было. Ехала и думала, почему же дядя Семён нам с мамой ничего не рассказал, что совсем рядом его бывшая жена захоронена, и дом стоит заколоченный… Мама его так любит! Какой он гордый… Может, он всё время ездит на могилу, ухаживает и тоскует? Я-то думала, что веселее дядь Семёна в мире нет…

Но вряд ли он сюда ездит: дом — заколочен, где бы он ночевал по стольку ночей? Бабуся бы непременно сказала, если бы у него здесь друзья были или "женщина"… Значит, все-таки дядь Семён куда-то еще наведывается… То есть о прошлом его я малую толику сведений вызнала, но настоящее — мраком покрыто… Куда вот мог он деться, если его паспорт остался лежать в кармане мятого пиджака в ящике для грязной одежды? Как можно ездить без паспорта?

А мама-то моя, оказывается, судя по описанию Матвеевны, донельзя похожа на бывшую жену дяди Семёна, один к одному…

Добралась в Сальск успешно. Мама так и не вызнала ничего о моей разведке…

Мёд она нахваливала невероятно и все просила меня потом ту загадочную бабулю-торговку ей указать: мама думала, что мёд-то я в Сальске прикупила…

Дядя Семён вернулся только дней через десять. Изменился поразительно. Будто на десять лет состарился. Волосы окончательно поседели, седой чуб придавал ему удивительно интеллигентный вид. Исхудал, словно после тифа или другой тяжелой болезни. Глаза болезненно светились красным огнём, слезились, будто он плакал каждую минуту, не переставая. Пиджак, в котором уезжал, висел на нём, как на вешалке. Дядю Семёна словно подменили: руки тряслись как у пьющего, вена на шее билась, лицо покрылось сетью резких морщин. Словно другой человек вошел в дом: опустившийся или больной.

От дяди Семёна в день возвращения пахло перегаром. Раньше он пил лишь коньяк дорогой да вина марочные, — умеренно. Когда он вошел, мамы не было. Он меня обнял за плечи как-то почти по-стариковски. Рукой махнул: мол, ни о чем не спрашивай… Сел на диван, вытащил из кармана пузырек с тёмной жидкостью, вытащил из кармана кусочек сахара-рафинада, накапал сколько-то капель на сахар и в рот положил. Потом пошёл на кухню, вытащил початую бутыль водки, отпил без закуси, запил молоком. Совсем будто с ума сошел… Сказал, заикаясь:

— Зоя! Как все-таки хорошо, что я вас с мамой нашел… Есть, куда возвращаться…

Лег, не переодеваясь, на диван и тихонько задремал, то ли вид делал, что спит…