Мой отчим - советский пенсионер

Глава 29

Эдуард словно ждал моего звонка: трубку снял мгновенно. Мы с ним договорились встретиться через сорок минут, в фойе гостиницы "Москва". Я не стала мудрить: надела простое черное платьице, которое мне бабушка связала самолично, — бабушка еще и вязать умеет, не то, что я! Платье великолепно облегало фигуру, обрисовывая выразительно даже то, чем я и похвастаться не могла, — в другой одежде. "Готовое платье" никогда не сравнится с тем, что изготовляют "на заказ", для отдельно взятого человека. Вот скажите: часто ли купленная в магазине одежда сидит на вас, как влитая? То-то и оно…

Удлинённый треугольный вырез подчеркивал белизну шеи и немножко приоткрывал грудь, — самую малость. Поверх платья набросила длинную нитку жемчуга, перекрутив её вдвое. Жемчуг был настоящим, старинным, речным, хотя не слишком дорогим. Пальцы ощутили его приятный живой холодок…

Эдуард пришел вовремя: я только еще спускалась по лестнице вниз, а он уже ждал меня у дверей, с нелепой темно-красной розой, которую он держал в правой руке как-то странно: опустив цветок вниз и прикрывая левой рукой. Где только нашёл в такой мороз? Увидев меня, Эдуард разулыбался, тоже как-то странно: словно не умел он улыбаться искренне. Словно не привык к этому.

— Зоя!… Я так рад вас видеть! Просто рад, и всё! Даже и не знаю, что еще сказать… Поверите ли: не привык я розы дарить, не умею цветы вручать…Так и не научился… Простите, что роза — одна, другой хорошей не было, все разобрали, зимой цветов меньше привозят… Вот гвоздики были, но мне показалось, лучше — роза… Да, вот, возьмите же! — и Эдуард протянул мне бедный полузамерзший цветок, робкое напоминание о лете, тепле и чувствах. Я робко взяла цветок. Не люблю живых цветов. То есть люблю вдыхать их аромат, восхищаюсь их бесподобной краткоживущей красотой, но не могу спокойно видеть, как через несколько дней цветы увядают у меня на глазах, как олицетворение тщеты всего мирского… Но отказаться нельзя…И тут только меня осенило: что я буду делать с этой розой? Что скажу родителям? Откуда она взялась? Семён Васильевич будет недоволен, сразу обо всём догадается. Что подумает мама? Нет, все-таки я еще не готова к самостоятельному существованию: даже в мыслях своих ориентируюсь на мысли окружающих, на их мнение. Конечно, нужно уважать чувства близких людей, но нельзя постоянно под них подстраиваться! И я решительно взяла розу в руки. Хотела даже чмокнуть Эдуарда в щеку, — не стала… Он и так думает обо мне, как о смешной провинциалке, уверена… Ни к чему лишнее выражение чувств. Эдуард смотрел на меня странно: без прежнего своего скептического выражения, просто смотрел, и всё, и я не могла понять, что таится в глубине его бархатистых с поволокой глаз. И не могла я долго смотреть в его глаза: казалось, голова начинает кружиться, словно почва уходит из-под ног. Нелепое ощущение собственной слабости, возникавшее, когда я была рядом с Эдуардом, чуточку раздражало.

— Может быть, Вы поставите розу в какую-нибудь вазу или хотя бы в банку в вашем номере? — предложил Эдуард. — Я вас пока здесь подожду…

— Да, конечно, — пробормотала я. — Только перестаньте называть меня на "Вы", Эдуард! Это смешно звучит, по-моему…

Я убежала наверх, сознавая, что мне стоит пригласить с собой и Эдуарда. Чего я боялась? Что нас увидит дежурная по этажу и доложит обо всём родителям? Что с того? Ну, зачем я такой трусихой уродилась?! Водрузив трогательную одинокую розочку в пустую вазу, словно специально для этого случая поставленную на моей прикроватной тумбочке, надушившись французскими духами, вернулась к своему кавалеру, неуклюже переминавшемуся с ноги на ногу в фойе.

Эдуард, похоже, не знал, какую манеру поведения избрать: куда только подевалось это его недавнее выражение лица, неуловимо напомнившее мне всех великих циников мира… Он сам не решился мне даже руку предложить, — не так давно мы с ним целовались, как безумные, а теперь он ведет себя, как…чужой?! И я сама решительно взяла его под руку и мы пошли в ресторан. В вестибюле Эдуард сбросил серое пальто на руки гардеробщице, старенькой улыбчивой бабуле, оказавшись в сером костюме явно импортного производства, и мы пошли на приступ столика. Старичок-гардеробщик дремал в глубине помещения, держа на коленях книгу: похоже, они тут на пару работают… Ресторан при гостинице встретил нас уютом и теплом, ненавязчивыми кухонными ароматами. Здесь было приглушенное освещение, звучала музыка скрипки. Вполне подходящая атмосфера для влюбленной пары. Только являемся ли мы влюблённой парой, или?… Кто мы друг для друга?

Однако, официант попытался огорчить нас заявлением, что "мест нет, все столики заняты!" Эдуард неожиданно растерялся, будто дар речи потерял, мне даже смешно стало: такой высокий, большой мужчина, — и такой мальчик!…

— Милейший! А кто у вас здесь есть из руководства? — я говорила тихо и ласково, словно вкрадчивая лиса. Захотелось мне поиграть перед Эдуардом. Впрочем, я знала свои права… — Позовите, пожалуйста, будьте столь любезны!

Через пару минут пред нами возник мужчина средних лет, в неказистом пиджаке, но весьма внушительной комплекции, с бесцветной наружностью и немалым апломбом во взоре. Было похоже по его выражению лица, что пузатый дядька собрался нотацию нам читать, да только, наученная кратким житьем в лучшей гостинице столицы, я его опередила:

— Голубчик! Мы живём в этой гостинице, а не с улицы пришли! Что, для постояльцев "Москвы" в ресторане мест нет? Или мне придется идти по вашему высшему начальству и жаловаться, что жильцов отказываются кормить, а столики резервируют неизвестно каким темным личностям?! Вот наш ключ! — И я демонстративно повертела ключом от номера пред замершим метрдотелем, или как там его должность… Местное начальство даже рот открыло, узрев бирку от номера: определил, сердечный, что ключик-то — от люкса! И сразу и столик нашелся, и даже бутылку шампанского нам принесли в подарок…Вот так вот!

— Зоя, вы меня удивляете, — пробормотал Эдуард. — Не ожидал вас такой собранной и требовательной увидеть… Мне казалось…

— Что я — скромная и тихая провинциалка! — закончила за него фразу. — Верно! Такая я и есть. Простите, что открылась вам не с той стороны, разочаровала. Самой непривычно выступать в роли хамки, но обстоятельства требовали. Не поверите: совсем недавно я была такой боязливой и робкой, совсем другой! Знаете, как меня бабуля называла? "Тюха!" Впрочем, мы же договорились: на "ты", Эдуард? Иначе я себя неуютно чувствую, словно на экзамене.

Странно я себя вела: говорила громче обычного, смеялась слишком резко, щеки рдели, я чувствовала их жар. Сама себя не узнавала. Но здесь, в ресторане, мне было проще, чем тогда, в квартире Эдуарда, когда мы с ним остались только вдвоём. Здесь я могла нести всякую чушь и не боялась себя. Но как неожиданно переменился мой кавалер! Вначале, в первые мгновения знакомства, он мне не понравился: красавец с душой циника, равнодушный к женщинам, привыкший к легким победам, уверенный в себе. И вот передо мной совсем ной человек: почти робкий, не слишком уверенный в себе, даже немного запинающийся. Чем можно объяснить столь разительную перемену? Он смущен непривычной атмосферой? Не думаю, чтобы коренной москвич не являлся завсегдатаем или хотя бы частым посетителем хороших ресторанов. Остается одно: неужели он так изменился из-за меня? Может быть, Эдуард и впрямь испытывает ко мне некие чувства? В это трудно поверить: чтобы такой красавчик смог увлечься деревенской девчонкой?

— Зоя! Я никогда не видел девушки более необычной, чем…ты… — Эдуард словно отвечал на мой невысказанный вопрос. — красота твоя еще не сформирована до конца, порой ты больше на девчушку-школьницу похожа, чем на взрослую девушку: коленки угловатые, ручки тонкие, как веточки… нет, не сердитесь! Это я к чему: через год-другой вы превратитесь в совершенную красавицу, только вам нужна будет оправа драгоценная… то есть, мужчина достойный. Что я? У меня такие проблемы, что ты сама меня бросишь, как обо всём узнаешь… Ты большего достойна. Простой продавец твоей новой квартиры, — зачем я тебе? Возможно, я для тебя лишь возможность испытать свои чары? Сам не думал, что способен так, неожиданно, почувствовать влечение к незнакомому человеку…

Слушала его, пыталась понять. Значит, Эдуард считает меня еще гадким утенком? "Угловатые, веточки"… И что это за "влечение"? Будто он стыдится проявления чувств. Стыдится меня? Или привык чувствовать независимость, любит свободу, и любой интерес к женщине воспринимает как угрозу своей личной свободе?

Впрочем, возможно, у Эдуарда действительно имеются веские основания вести себя, прямо скажем, странно для такого писаного красавчика…

— Зоя! Нам с Вами…с тобой… нужно объясниться… — Mой новый знакомый вновь начал запинаться чуточку, спотыкаясь на словах. Как в сугробах снега. — Я просто обязан осведомить тебя о некоторых обстоятельствах моей жизни, которые, несомненно, оттолкнут тебя от моей скромной персоны… Я тебе показался вначале, несомненно, индюком надутым? Это не так: просто я считал тебя обычной покупательницей московской квартиры, девушкой, стремящейся во что бы то ни стало сделаться обладательницей жилья в столице… Ну, ошибся я, понимаешь? Ты — совсем другая, отнюдь не рвешься стать хозяйкой жизни, я вижу. У тебя иная цель по жизни- быть хозяйкой своего внутреннего мира…В тебе столько особенных сторон, разносторонности, что я даже потерялся, ближе узнав тебя. Ты достойна не то, что московской квартиры, — тебе бы жить в замке на Луаре и на арабском скакуне ездить на соколиную охоту… Не была во Франции? Нет? Еще побываешь… Ты везде побываешь, я уверен, все для тебя впереди, ты только не замыкайся в себе, дари свою полноту восприятия мира окружающим… Вот сегодня ты меня поцеловала, — знаю, это обсуждать не принято! — но я словно впервые ощутил, что такое искренний поцелуй девушки, которой я сам нравлюсь, вне зависимости от того, что у меня есть, что я могу дать. Словно на меня знойным травяным ветром твоих южных сальских степей повеяло… Знаешь, какие девушки учатся в МГУ? Неглупые, разумеется, но вульгарные, резкие, назойливые-настойчивые, стремящиеся к осуществлению своих целей исключительно. Знаешь, есть люди — рвачи? Вот такие девушки со мной и учатся… За такими только мне и приходилось ухаживать… Поверишь: одна из моих подруг меня в лоб спросила: каков общий метраж квартир, — моей и родительской? Она была из ближнего Подмосковья, стремилась закрепиться в столице, мной совсем не интересовалась, считая себя самой красивой… Ах, да о чем это я говорю? Прости, Зоечка, не хмурь свои бровки сердито: не было там серьезных отношений! Это я к чему: что ты не похожа на других, ты — особенная! Не просто красивая, но еще и равнодушная к сущности материальных вещей… Ничего, что я так… заумно? Возле тебя я теряюсь и начинаю чушь нести… не смейся надо мной, Зоя! Кажется, я в тебя влюблён… Мне это сказать трудно, я привык сдерживать свои чувства перед женщинами, опасаясь вечного подвоха, но теперь, когда я утратил свой статус завидного жениха, почему бы и не быть откровенным? Зоя! Ты мне так нравишься, что я каждую минуту о тебе думаю, хочу тебя коснуться, хочу, чтобы никто из мужчин больше даже не смотрел на тебя… Хочется тебя запереть где-нибудь в горах высоко, чтобы только орлы горные тебя видели… А иначе — отнимут тебя другие, сильные, или сама ты отвернешься пренебрежительно от такого неудачника, как я… Но, Зоя, скажи: нравлюсь ли я тебе хоть малую малость? Что ты чувствуешь ко мне?

— Ты мне нравишься, — я старалась отвечать сдержанно, казаться холодноватой Снежной Королевой. — Но любовь ли это? Не знаю… Тело мое трепещет, мысль теряет последовательность и цельность, язык не находит должных слов, но это ли любовь? Думаю, это — страсть, Эдуард, о которой так красиво пишут поэты… Впрочем, не знаю: никогда со мной подобного влечения не было. Я ведь еще молода, знаешь ли… Не было у меня любви настоящей.

— Не было, Зоя? — Он вновь запнулся. — Могу ли я надеяться?…

— На что? Я целовалась с другими, Эдуард, но никогда не теряла головы прежде! — странно, но рядом с Эдуардом сейчас я чувствовала себя старще него, взрослее. — Давай объяснимся в другом отношении, мой друг: расскажи мне, что в вашей семье приключилось, почему тебе приходится избавляться от квартиры в таком чудном месте? Что заставляет так торопиться? Скажи мне всё, доверься!

— Зоя, это трудно, — он даже голову понурил. Несколько минут мы сидели в молчании и сосредоточенно ели свиные отбивные и салат. Потом Эдуард резко выдохнул: — Маму мою сняли с работы. То есть пока…отстранили. Ей предъявили некоторые обвинения. Она сейчас…не дома.

Признаться, слушала его, — и не понимала: и что с того?

— Так вы все хотите добиться ее восстановления на работе, так, да? И за это необходимо дать немалую взятку, верно? Кем же работала ваша мама?

— Директором крупного магазина, — глухо ответил Эдуард. — Теперь вы всё понимаете? И, зная это, наверняка, не захотите больше поддерживать со мною никаких отношений, не так ли, Зоя?

— Экая чепуха! — я рассмеялась. — Эдуард, разве это проблема? Ты мне нравишься, и я только рада буду разделить беспокойство твоё, понимаешь? Мне решительно всё равно, кем работала твоя мама, лишь бы глаза твои мне улыбались, а для этого нужно, чтобы беспокойство тебя покинуло, милый мой…

Он смотрел на меня удивлённо, как на сумасшедшую, словно еще что-то сказать хотел, но передумал, схватил мои руки резко, с силой, сжал, пристально глядя мне в глаза, — и начал целовать мою левую ладошку. Перевернул ладонь внутренней стороной к себе, впился губами, отпускать не хотел. Я покраснела вся: люди вокруг, а Эдуард ведет себя, как на необитаемом острове! Но руки не отняла: мне было так приятно, то в жар, то в холод бросало, в глазах прыгали темные пятна, даже дышать трудно стало, так сердце колотилось. И стало мне всё равно, что на нас смотрят посторонние: пусть их смотрят!

Потом Эдуард прижался пылающим лбом к моей руке, я ощутила исходящий от него жар. Горячий он, не заболел бы… Странно: как еще утром могла я не знать самого красивого человека на всем белом свете? Влюбленного в меня?…

— Эдуард… — прошептала нерешительно. — Когда мне было тринадцать, еще Сталин был жив, — пришли ночью арестовывать дедушку… то есть, он не был мне дедом, — но мужем бабушки…Отличный был человек, просто замечательный, честный, партийный, порядочный, кто-то из соседей нелепый донос написал. Зима была, холодно. Ночью ввалились, взяли его, забрали. Когда обыск проводили, всю хату выстудили, — дом, то есть… Я, как была в ночной рубашке, так и бежать хотела к соседям, но не пустили, пока не закончили свои поиски того, чего не было… Больше мы деда не видели. А вскоре и Сталин умер, совсем скоро. Дед, наверно, от сердца умер, он болел уже тогда… Так что, я не совсем наивная девочка, знаешь ли, чтобы судить да рядить, не разобравшись, что к чему. Разного в жизни навидалась, никого огульно судить не собираюсь, как иные деревенские сплетницы… Ты мне нравишься, а твоя мама — она, наверняка, очень милый человек, раз ты так стараешься помочь ей, верно? Уверена! И потом: она — твоя мама, значит, я должна относиться к ней уважительно…

— Зоя, я счастлив, что ты — такая… Ты всё понимаешь…Наверно, я тебе уже надоел своим занудством? Хорошо, давай разговаривать просто ни о чем… Я не хочу запомниться тебе сегодня тоскливым эгоистичным типом, который лишь о себе одном способен думать. Была ли ты на фестивале молодежи и студентов в этом году? Нет? Тогда я тебе расскажу…

И он начал мне рассказывать, а я просто слушала, и пыталась, и не могла представить себе всё это столпотворение иностранных студентов, и просто гостей из разных стран мира, и все — такие разные, в национальных костюмах, и все веселятся, и музыка звучит… Вспомнилось, как мы слушали в Ростовском доме культуры китайскую музыку: китайские студенты-практиканты, участники самодеятельности, давали бесплатный концерт. А на нас, пигалиц неотесанных, такой смех напал, — мочи нет! Как культуры мира отличны одна от другой….

Незаметно промелькнуло время. Вот уже и десять на моих часиках. Скоро родители вернутся. Время расставаться… А, собственно, почему?

Эдуард, похоже, прочел мои мысли, сам предложил:

— Зоя, скоро твои вернутся, верно? Пора мне уходить… Ты же не хочешь пока меня с родителями знакомить, так? Нелепо звучит: не хочешь собственного мужа знакомить с матушкой родной… — Мы дружно засмеялись. Впрямь странная ситуация создалась: из нелепой фикции в нас двоих возникло неудержимое страстное влечение друг к другу, настолько сильное, что я чувствовала себя поглупевшей, а Эдуард, показавшийся мне в ЗАГСе самоуверенным молодым человеком, начал вдруг по-детски заикаться, отчего казался еще милее мне…

Он расплатился, я с нежностью и осторожностью забрала свою красную розу, и мы пошли к выходу. Вышли из ресторана, но так не хотелось идти с ним в вестибюль и смотреть, как Эдуард надевает пальто и уходит в зимнюю темень и стужу, в ночь уходит от меня… В полутемном вестибюле гардеробщика на месте не оказалось, только табличка притулилась: "перерыв на 5 минут". Я с усмешкой взглянула на Эдуарда, повела бровями. Остановилась в ожидании, — Эдуард понял меня без слов, — или это я угадала его мысль? Его руки обвили мою талию, вначале как два перышка невесомых, затем сделались жесткими и требовательными. Я вцепилась в его шею, словно в грот-мачту во время шторма, подставила губы, — ненакрашенные, детские свои губы. И поцелуй подхватил нас, — время остановилось в упоительном мгновении восторга, разлетающегося звездами по вселенной, творящего новые миры счастья бесконечного. Безвременье радости не может длиться вечно… Гардеробщик, накурившийся дешевых сигарет, возник из ниоткуда, с недовольным ворчаньем:

— Что за молодежь пошла?! Парень, отпусти девушку, — смотри, переломится! Что же ты в неё вцепился, как выпь полевая или сова голодная? Чаво стоите? Номерки давайте, что ли… Вы за одежей пришли, или место темное нашли, голубки?

— Зоя… Завтра вы придете, да? — Эдуард снова перешел на "вы"…

— Приду обязательно. Я позвоню, во сколько приду.

— Я буду думать о вас. О тебе… Спать не буду, как мальчик-школьник… — не стала я слушать, что еще там "будет" Эдуард: подтянулась на пальчиках, чмокнула его в нос, в щеку, погладила по волосам, роскошный чуб так хотелось трепать долго-долго, играть прядями… бросила взгляд на возмущенного гардеробщика, убежала, не оборачиваясь.

Чувства мои были в смятении. Неужели такова и есть любовь: полный разброд мыслей и чувств, безумное неутолимое томление в теле, — и радость в каждой клетке тела, словно никогда ранее я не чувствовала себя настолько живой?…

Прибежала, поскорее переоделась в "домашнее": трико спортивное и вязаную кофточку. Телевизор включила, села новости смотреть перед чудом техники. Родители вернулись еще только через полчаса: сколько времени я зря потеряла!

— Зря ты, детка, с нами не пошла, — забормотала мама, вытаскивая из сумочки пару пирожных для меня, которые прикупила специально для "голодного ребенка" в буфете. Пришлось, под ее натиском, покорно пить сок и есть эклер, чувствуя себя последней лгуньей, заставляющей самого дорогого человека беспокоиться о себе.

Потом родители тоже новости посмотрели, мама в ванну пошла. Отчим спросил:

— он был тут? Что смотришь удивленной горлинкой? Он тут был, Зоя?

— Кто? В номере никого не было, даже горничная не заходила…

— Прекрати лицемерить! Пока ты с матушкой сок пила, я уже заглянул в твою комнату, случайно… Да не сердись, пожалуйста, — такой запах свежий трудно скрыть… Грушеньке скажешь, что за счет гостиницы розу принесли, не нужно ей пока знать ничего о твоем ухажере… Говоришь: тут его не было? В ресторан ходили, да? Угадал, по глазам вижу… Губы у тебя все растрескались, возьми накрась, что ли, а то мать решит, что ты заболела, — от жара обычно губы трескаются…Зоя, как ты можешь так влюбиться? С ума ты сошла, скажи? Ты же над своими кавалерами шутила как хотела прежде, — что случилось? Ум отняли ровно у девки… Ты на себя в зеркало-то не смотрела? Так погляди! — И дядя Семен подтащил меня чуть ли не силком к зеркалу. Он был прав: глаза горели горячечным блеском, губы победно алели, щеки рдели багрово. Ну, и что?

— Дядя Семен! Нравится он мне, разве это — преступление?

— Да пойми ты, дурочка! Его мать — под следствием, в КПЗ сидит, слезами умывается: ее обвиняют в расхищении госсобственности, в некоторых других нарушениях нашего права. Боюсь, что увязла женщина крепко. И что странно: все от нее отвернулись, словно от козы отпущения. Один сын старается ради матери, а муж разом отказался, будто и не муж вовсе… Попала она под колесо Фемиды явно неспроста: тут без навета не обошлось, явно всех собак на бедняжку повесили… Если ее осудят, — а осудят точно! — ее квартиру, скорее всего, конфискуют. Сын вот свое жилье продает, лишь бы матери помочь, чтобы ей не так много дали… Что смотришь? Не объяснил тебе твой благоверный, что мать арестовали?

— Он говорил, что отстранили от работы, и он ей всячески помочь пытается, а я, глупая, и не поняла, о чем он толкует… Что из этого, дядь Семен? Я хочу быть с ним, и все! Мне дела нет, что его мать — под следствием. Просто…ей не повезло!

— Детка, ее вообще расстрелять могут, — хрипло сказал отчим. — Зачем тебе все это? Даже если просто…ну, несколько лет дадут, — ему придется постоянно заботиться о матери, он будет весь проникнут мрачными мыслями. Дай Бог, чтобы парнишке дали доучиться в университете: могут и вышибить с волчьим билетом. Во что его жизнь превратится? Зачем тебе это? Я тебя не осуждаю: Эдик — мальчик сказочно красивый, тетя Сима говорила, за ним все студентки бегают, как заведенные, а он ко всем равнодушен, философию вечно читал… Надо ж мне, старому дураку, было додуматься свести вас вместе, — другую бы квартиру нашли…Эх, поторопился я… Зойка, пока не поздно: забудь ты его! Вот гараж еще на тебя перепишем, — и поехали домой, пусть парень проблемы решает здесь.

— Нет, дядя Семен! Вы же ему обещали помочь! Вы же всё можете! Помогите ему!

— Малыш, я же не Вольф Мессинг, пойми…Я помню, что обещал, — вот завтра с фронтовым товарищем погуторим на эту тему, но кто же тут чудо сотворит? Попробую. Но гарантию тут никто не даст, и не стоит думать, что наши суды все сплошь подкупаемы и коррумпированы: есть, знаешь, честные судьи, которые взяток не берут. Я разузнаю все о следователе, о судье, об обстоятельствах дела. Но обещать ничего не могу, и обнадеживать не буду! Не забывай, что сам я — старый больной человек, грешный до мозга костей, да недолго уж осталось…

— Глупости! Тебе еще жить да жить, дядь Семен! — я подтянулась и чмокнула отчима в щеку. Совсем, как недавно Эдуарда. Нет, по-другому: по-дочернему…

Ночью мне снились сумасшедшие сны: будто мы с Эдуардом, только с ним вдвоем, плывем по синю морю, на паруснике, а вокруг нас — красота окаянная, невиданная: солнце светит, и месяц на небе блестит — среди бела дня, и тучки белесые плывут, похожие на верблюдов. За нами вослед вперегонки плывут веселые дельфины, мордочки свои высовывают из воды, пищат что-то своё, дельфинье…Эдуард вновь целует меня, а лучи солнца придают большей сладости его нежности, обостряют чувствительность тела. Ветер пахнет морем и какими-то непонятными цветами. Глаза любимого проникают прямо в мою душу, и я тону в его взгляде без сопротивления. Но небо тут темнеет неожиданно. Тучи становятся темными, свинцовыми, солнце прячется неожиданно, — и ветер холодит кожу, — лишь руки Эдуарда согревают мое замерзающее тело. Поворачиваю во сне лицо к воде, чтобы еще раз увидеть милых дельфинов, — и вижу: за нами плывут отнюдь не дельфины…От страха перед акулами я вцепляюсь в Эдуарда, кричу от ужаса…

— Деточка! Успокойся! — это мама трясёт меня за плечо, пытаясь пробудить. — Тебе кошмар приснился? Ты так громко кричала, никогда такого не было с тобой.

— Мне такой сон страшный привиделся, мама: будто я играю с ручными веселыми дельфинами, а в следующий миг вижу у одного из дельфинов акулью морду…

— Зоенька, не мастерица я сны разгадывать… Что бы бабушка сказала? Если дельфин обращается в акулу, значит, кто-то из близких тебе людей скрывает свою подлинную "акулью" сущность, притворяясь добрым "дельфином"… Впрочем, если дельфин был в стороне от тебя, — это не обязательно некто из близких. Возможно, кто-то из нашего окружения худо несет против тебя в мыслях своих…

Не скажу, чтобы мамин комментарий меня успокоил. Но память молодости не держит дурное в мыслях долгое время. Очень быстро воспоминания о ночном кошмаре оставили меня. Вновь пришли мечты о скорой встрече с возлюбленным. Ожидание наполнило душу и тело приятным томлением.

После обеда отчим выдал мне пачку денег, перевязанных бечевкой. Велел не вскрывать пачку, — там всё, как "в аптеке". Я засмеялась, и отчим усмехнулся: он прекрасно знал мои способности сыщика, — если б я захотела, то вскрыла бы пачку так ловко, что комар бы носа не подточил…Интересно, конечно, сколько стоит гараж в Москве? Впрочем, отчим потом и сам скажет, если спрошу…

Около двух часов дня я позвонила от дежурной по этажу, сказала Эдуарду, что приду часам к четырем пополудни. Он ответил просто, что ждет меня.

Мама пригласила в номер парикмахера из местной парикмахерской, — попросила дежурную ей помочь. Та спустилась вниз и привела, как ни странно, мужчину-куафера. Мы с отчимом немало удивились. Ушли в мою комнату, поиграли в карты, пока из мамы делали рыжую королеву. Около трех часов отчим написал мне адрес на бумажке, сказал, что там живёт его фронтовой друг, и чтобы я сразу после посещения гаражного кооператива ехала туда на такси. И пусть Эдуард меня сам в машину посадит, нечего одной на дороге маячить! Не стала спорить с отчимом, но мечтала я совсем о другом развитии событий…

Снова надела черное скромное платье, серебряные к нему серьги, бусы цеплять не стала. Не люблю много декора. Сумочку в руки, — пошла. Дядя Семен вышел меня проводить, посадил в такси, заплатил вперед, велел вести себя хорошо, даже пальцем погрозил, — смешной он! И мы понеслись по скользким улицам, покрытым торосами снега и льда на обочинах, — я ехала совсем одна к моему милому…Уверена: он ждет меня с нетерпением. Может быть, у подъезда?…

Расплатившись, ласточкой выпрыгнула из "Победы", устремилась к нужной двери. Эмилия Максимовна, старушка-консьержка, в сереньком платочке на высокой прическе, с видом бывшей "классной дамы", заулыбалась мне, как старой знакомой, но, однако, осведомилась:

— Вы, милочка, к Эдичке? Так он не один сейчас. Гости у него… — и старушка сделала загадочное многозначительное лицо. — Эдичку я давно знаю…А вы?

— Я его знаю недавно, но, кажется, что сто лет уже… А вы, Эмилия Максимовна, здесь давно работаете, верно? И кто у него сейчас в гостях? Мы должны вместе в одно место идти, нас ждет дело важное… — говоря, я аккуратно сняла шапочку, высвободила из капюшона косу, перекинула ее наперед.

— Ах, милочка, до чего у тебя коса хороша: золотисто-рыжая, как на полотнах титанов Возрождения. Не крашеная? Вижу сама, что нет… Откуда я Эдика столько лет знаю? Не всю жизнь я здесь вахту несу при подъезде. Я, душенька, в его школе работала некогда… Не веришь? Детишек учила… вначале — в группе продленного дня, потом стала в начальных классах преподавать, — вот Эдичка и был моим учеником. Хороший мальчик, почти отличник, что можно сказать, только задумчивый слишком, мечтательный. Я его о правилах спрашиваю, а он смотрит на меня блаженным взором, словно я его из царства грез выдернула в наш мир. Очень он Жюля Верна любил в детстве, Майн Рида тоже я у него прямо на контрольных отнимала: порешает задачки, и читает себе, ничего вокруг не видит. Девочки на него с седьмого класса заглядывались, записки писали, а он на них — ноль внимания, весь в мечтах и фантазиях…Хороший мальчик, только доверчивый слишком, мне кажется.

— Доверчивый? — удивилась я неподдельно. — а мне он показался таким уверенным в себе, непростым, и взгляд у него такой пронзительный!

— Это всё внешность, а так Эдичка — доверчивый, как ягненок… Она и Раечка такая же, — мамка его: всем верила… Ты погоди, пока Федор уйдет, зачем тебе с ним встречаться? Человек он непонятный, зачем тебе ему на глаза показываться?

Тут я взгляд бросила на свои часики: ровно четыре! Обещала Эдуарду быть в это время у него! И что с того, что в его доме сейчас другой человек? Он пришел незваным, а незваный гость… Извинилась перед старушкой, она меня пригласила еще к ней заходить, посекретничать. Помчалась наверх через две ступеньки: заждалась встречи с моим милым. Я ведь сегодня с ним еще не виделась!

Поднявшись выше, услышала голоса. Один голос звучал тихо, невнятно, другой гремел почти шаляпинским басом, раскатисто и гулко:

— Не лезь не в свое дело, щенок! Ты только хуже ей сделаешь! Мне — уходить? Людей ждешь? Да как ты смеешь мне на дверь указывать? Кто ты теперь такой? Будешь вредничать, — из ВУЗа вылетишь в два счета, и старуха Сима не поможет! Ухожу, черт с тобой! Принимай своих дорогих гостей, не стану мешать!

Дверь хлопнула оглушительно. Я замерла, потом вновь пошла наверх, на ходу расстегивая пальто. Навстречу мне, с норковой шапкой в руках, пролетел высоченный мужчина лет за сорок, с роскошным темно-русым чубом, яркими злыми глазами, крупного телосложения, — чуть с ног не сбил. Чем-то мужчина мне отдаленно отчима напомнил, только лицо у встречного было недобрым, мрачным, как туча дождевая. Но я тут же позабыла о незнакомце на лестнице: позвонила в дверь, которая тут же распахнулась. Эдуард вышел какой-то грустный, с сердитым выражением лица, но, увидев меня, сразу осветился улыбкой.

— Дорогая моя! Ты бежала, да? У тебя вот здесь жилка на шее бьется, — и он нежно, как бабочка, прикоснулся губами к моей шее. — Я мигом соберусь. Прости: у меня человек был, время отнял. Только что ушел. Сейчас я пальто надену и документы возьму. При нем не мог бумаги собрать, прости…

— Эдуард! Так это из твоей квартиры только что вылетел сумасшедший дядька? Он меня чуть на лестнице не сбил…

— Из твоей квартиры, милая моя… Из твоей… Уже иду…

Но, прежде чем заняться сборами, мы должны были несколько минут уделить друг другу… Я так и не сняла верхней одежды. Эдуард судорожно, торопливо пытался застегнуть пуговицы своего модного пальто, одновременно пытаясь еще раз вдохнуть аромат моих чудных духов; необходимые документы уже лежали в папке на маленькой табуретке в коридоре. Наконец, пальто было застегнуто, настала очередь обуви. Он прыгал на одной ноге, когда в дверь позвонили.

— Кого там нелегкая принесла? — пробурчал Эдуард. — Открой, пожалуйста!

Я открыла и глазам не поверила: в дверях маячила фигура мужчины, с которым мы только что разминулись на лестнице. Он вошел в квартиру, оглядел меня и отодвинул в сторону как малоценный предмет мебели.

— Эдуард, я забыл свой серебряный портсигар в твоей халупке, — изрёк мужчина, и, как был в обуви, прошествовал в квартиру, оставляя за собой следы на дорожке. Остановился в коридоре: — так это и есть твои "важные гости"? Как остался один, без мамки, так сразу принялся девок водить? Не ожидал от тебя…Молодец!

Через минуту он вернулся, победно демонстрируя небольшую квадратную серебристую коробочку, — портсигар. Еще раз внимательно глянув на меня, невежа, смахивающий габаритами на Петра Великого, направился к двери.

Разозлилась я до чертиков: неизвестный нахал ввалился в квартиру, в мою квартиру, нахамил нам обоим, и, удовлетворенный, собрался восвояси.

— удивительно, как некоторые люди порой напоминают приличных людей… А только из жеребца-тяжеловоза скаковую лошадь никак не сделать, как не тщись! Что это за лубочная картинка тут нарисовалась, Эдуард? Тебе нужна собака в доме, решительно! Кто-то же должен гавкать на хамоватых гостей?

Нахал, вторгшийся в дом, уже было вышел за порог, но, прислушавшись к моим словам, задержался за дверью, чтобы возразить:

— Похоже, собака Эдуарду ни к чему: одна рыжая ведьма ее прекрасно заменит!

И ушел, оставив за собой последнее слово. Однако, я не обиделась, а, напротив, расхохоталась от души. Грубиян меня так рассердил, что позволила себе такую невероятную невежливость!… Эдуард, видимо, не ожидал от меня резких выпадов в адрес незнакомца, но смотрел с обожанием и недоверием.

— Никогда бы не посмел так отбрить Фёдора, хотя никогда его не любил. Что поделать: привык уважать старших, а он, как-никак, муж моей матери…

Смех мой оборвался: бедный Эдуард! Не повезло ему с отчимом… Слишком молодой отчим и слишком взрослый пасынок… И мы помчались искать бухгалтера гаражного кооператива, пока время не ушло.