На высотах твоих

Генерал Адриан Несбитсон

Весь Кабинет министров, за исключением трех, отбывающих из Оттавы, собрался в аэропорту «Аплендс» для проводов в Вашингтон премьер-министра и сопровождающих его лиц. Такой порядок был заведен давно, когда правительство Хаудена только что пришло к власти. Хауден тогда намекнул кому следует, что любит, когда его встречают и провожают в дорогу, и не одиндва министра, а Кабинет в полном составе, причем не только тогда, когда он отправляется с официальным визитом за рубеж, но и в других менее значительных случаях, при отъезде из столицы или возвращении домой из любой поездки.

Среди членов Кабинета такой распорядок получил шуточное название «шеренга» и вызывал у некоторых из них недовольство, слухи о котором дошли до Хаудена. Однако Хауден твердо стоял на своем, объяснив Брайену Ричардсону, доложившему об этом недовольстве, что подобный церемониал служит демонстрацией единства членов правительства, с чем шеф партийной канцелярии согласился. Лишь об одном умолчал премьер-министр — о не покидавшем его воспоминании детства, которое до сих пор временами тревожило его.

Когда-то, давным-давно, Джеймс Хауден поехал в Эдмонтон, который располагался в ста пятидесяти милях от детского приюта, где он тогда жил, чтобы написать экзаменационную работу для поступления в Университет Альберты. Ему вручили обратный билет на поезд и отправили одного. Спустя три дня он вернулся на железнодорожную станцию, переполненный счастьем от успеха, которым жаждал немедленно поделиться с кем угодно, но его никто не встретил. В конце концов, держа в руках фибровый чемоданчик, он прошагал три мили до приюта, находившегося за городом, растеряв по дороге весь пыл восторга. С тех пор Хауден терпеть не мог одиноких отъездов и возвращений.

Нынче одиночество ему не грозит. На проводы явились не только члены Кабинета: сидя на заднем сиденье внушительного черного «олдсмобиля» рядом с Маргарет, он видел начальников штабов — армии, флота и военно-воздушных сил — со своими адъютантами, а также мэра Оттавы, комиссара полиции, нескольких председателей правительственных комиссий, его превосходительство сэра Филлипа Энгрова, посла США в Канаде. Отдельной группой толпились репортеры и фотографы, среди них Брайен Ричардсон и Милли Фридмен.

— Боже мой! — шепнула Маргарет.— Можно подумать, мы отправляемся миссионерами в Китай.

— Я понимаю,— ответил Хауден,— как надоедливы эти формальности, но никуда не денешься — так принято.

— Не притворяйся,— сказала тихо Маргарет, дотрагиваясь до его руки,— тебе нравится такое столпотворение, и не вижу причин, почему бы тебе им не насладиться.

Выписав широкую дугу по взлетному полю, лимузин плавно остановился возле персонального «Авангарда», поблескивающего фюзеляжем в лучах утреннего солнца. Вдоль самолета выстроился по стойке «смирно» его экипаж. Констебль распахнул дверцу машины. Когда Маргарет и Хауден вышли из ее салона, военные и полицейские взяли под козырек. Премьер-министр снял свою новую голубовато-серую шляпу, купленную для него Маргарет во время поездки в Монреаль. На лицах провожающих явно проступило ожидание чего-то значительного, а может быть, подумалось Хаудену, напряжение в лицах вызвал холодный резкий ветер, дувший над взлетными дорожками аэропорта. «Сохранилась ли в тайне истинная цель сегодняшнего полета в Вашингтон или произошла утечка информации?» — спросил он самого себя.

Стюарт Костон шагнул вперед, сияя улыбкой. Улыбчивый Стю, как старший член Кабинета, оставался временно исполняющим обязанности премьера.

— Приветствую вас, сэр, и вас, Маргарет,— сказал министр финансов, пожимая им руки.— Как видите, мы собрались довольно-таки сплоченной группой.

— А где сводный оркестр? — спросила Маргарет довольно непочтительно.— Только его и не хватает.

— Скажу по секрету,— ответил Костон шутливо,— мы отправили его в Вашингтон под видом морской пехоты США. Если вы ее там увидите, считайте, что она наша.— Он коснулся руки премьер-министра и спросил: — Поступили ли новые сведения, есть подтверждение или опровержение прежних?

Джеймс Хауден покачал головой. То, о чем спрашивал Костон, не требовало пояснений — весь мир задавал себе этот вопрос в течение последних двух суток. Москва объявила об уничтожении ими в Восточно-Сибирском море ядерной подводной лодки Соединенных Штатов. Согласно заверениям русских — что решительно опровергалось Вашингтоном, — подлодка вторглась в советские территориальные воды. Напряженность, державшая в своих объятиях весь мир последние недели, достигла пика.

— Вряд ли сейчас могут быть какие-нибудь подтверждения, пока что,— тихо ответил Хауден. Группа провожающих держалась поодаль, пока премьер серьезно обсуждал что-то с Костоном.— Я считаю, что это преднамеренная провокация и нам следует воздержаться от попыток возмездия. Я намереваюсь склонить Белый дом к своей точке зрения, потому что выигрыш во времени многое для нас значит.

— Правильно,— согласился Костон.

— Я пока воздержался от каких-либо заявлений или протестов. Как вы понимаете, их не будет, пока мы с Артуром не решим свои дела в Вашингтоне. В случае благополучного их решения наш протест поступит оттуда. Ясно?

— Яснее некуда,— сказал Костон.— Честно говоря, я рад, что эти дела меня не касаются.

Они повернулись к провожающим, и Джеймс Хауден стал пожимать руки на прощание. Трое министров, сопровождающих его в Вашингтон — Артур Лексингтон, Адриан Несбитсон и Стиле Брэккен, министр промышленности и торговли,— стояли позади него.

У Несбитсона вид намного здоровее, подумал Хауден, чем тогда, когда они виделись последний раз. Старый вояка с раскрасневшимися на морозе щеками, укутанный, как кокон, в меховую шубу, шарф и шапку, взбодрился, чувствуя себя как на параде, и, вероятно, получал огромное удовольствие от процедуры проводов. Им нужно поговорить во время полета, решил Хауден. У него не было возможности заняться стариком со дня последнего заседания Комитета обороны, тогда как было важно убедить его принять общую точку зрения. Хотя Несбитсон непосредственно не будет участвовать в переговорах с президентом, канадская делегация не должна обнаруживать имеющихся разногласий.

Стоя за спиной Несбитсона, Артур Лексингтон сохранял вид человека, для которого поездка в любую часть света была делом привычным. Судя по всему, к холоду министр иностранных дел был равнодушен, на нем было легкое пальто и мягкая фетровая шляпа. Брэккен, министр промышленности и торговли, богач с Запада, только недавно назначенный на пост в Кабинете министров, оказался в этой компании для видимости, поскольку, как было объявлено, торговля станет главной темой переговоров.

Гарви Уоррендер стоял в «шеренге» вместе с другими.

— Удачной поездки, премьер-министр,— сказал он так, как будто ссоры, случившейся между ними недавно, и не бывало. Повернувшись к Маргарет, добавил: — И вам также, Маргарет.

— Благодарю,— ответил Хауден более сухо, чем при прощании с другими.

Неожиданно Маргарет спросила:

— А не найдется ли у вас какой-нибудь подходящей цитаты для данного случая, Гарви?

Гарви Уоррендер переводил взгляд с мужа на жену.

— Видите ли, Маргарет, мне иной раз сдается, что ваш муж недолюбливает мои маленькие гамбиты с цитатами.

— Неважно, зато я нахожу их забавными.

Министр иммиграции слегка усмехнулся.

— В таком случае да сбудется такое пожелание: Vectatio, interque, et mutata regio vigorem dant.

— Я уловил только что-то насчет vigorem,— сказал Стюарт Костон.— О чем же остальное, Гарви?

— Это высказывание Сенеки,— ответил Уоррендер.— «Путешествия, мореплавание и перемена мест укрепляют здоровье».

— Я здоров и так, без всяких путешествий,— резко бросил Хауден и, крепко взяв Маргарет под руку, повел ее к послу США, который двинулся им навстречу, снимая шляпу.

— Сердитый, какое неожиданное удовольствие встретить вас здесь! — сказал Хауден.

— Напротив, премьер-министр, это для меня большая честь и удовольствие видеть вас.— Посол слегка поклонился Маргарет. Филлип Энгров, поседевший на долгой службе профессиональный дипломат, имевший друзей во всех странах мира, умел говорить протокольные любезности так, что убеждал собеседника в их искренности, которой иногда они и не были лишены. Слишком часто, подумал Хауден, мы склонны воспринимать только внешнюю оболочку сказанного. Он заметил, что вид у посла был несколько понурый.

Маргарет тоже обратила на это внимание.

— Я надеюсь, вас не мучит приступ подагры? — спросила она.

— Боюсь, больше обычного,— ответил тот с печальной улыбкой.— Канадская зима, при всех своих достоинствах, тяжело переносится подагриками.

— Ради Бога, не хвалите нашу зиму,— воскликнула Маргарет.— Мы с мужем родились здесь и все-таки недолюбливаем ее.

— Не будьте столь строги,— проговорил посол, придав лицу задумчивое выражение.— Вы, канадцы, обязаны этой зиме своим мужественным характером и суровостью, за которой таится столько душевного тепла.

— Если так, то у нас много общего.— Джеймс Хауден протянул послу руку.— Как мне сказали, вы вскоре присоединитесь к нам в Вашингтоне?

— Да,— утвердительно кивнул посол.— Мой самолет вылетает несколькими минутами позже.— Пожав руку, добавил: — Желаю счастливого полета и успешного возвращения.

Когда Хауден и Маргарет повернулись к поджидавшему их самолету, их обступили представители средств массовой информации. Здесь были репортеры городских газет, журналисты, аккредитованные при парламенте, спесивый комментатор телевидения со своими операторами. Брайен Ричардсон встал так, чтобы его видел и слышал Хауден. Премьер-министр улыбнулся ему и дружески кивнул, на что Ричардсон ответил тем же. Они предварительно обсудили вопрос о проведении пресс-конференции перед отлетом и договорились, что главное заявление — хотя бы в общих чертах, без уточнения задач предстоящей встречи,— будет сделано им по прибытии в Вашингтон, однако Хауден понимал, что он не может оставить канадских журналистов без материала для отчетов. Поэтому он сделал коротенькое вступительное сообщение, ограничившись рядом банальных фраз о канадско-американских отношениях, и стал ждать вопросов.

Первый вопрос последовал от телекомментатора:

— Ходят слухи, господин премьер-министр, что ваша поездка связана с более важными вещами, чем просто торговые переговоры. Правда ли это?

— Да, правда,— ответил Хауден внешне серьезно. — Если у нас останется время, мы с президентом собираемся поиграть в гандбол.

Среди провожающих послышался смех: Хауден взял верный тон, смягчив добродушием свою отповедь теле-комментатору. Тот почтительно рассмеялся, обнаруживая полумесяцы безупречно белых зубов.

— Однако, сэр, помимо спортивных забав, как вы относитесь к разговорам о необходимости принятия решительных мер в области обороны?

Все-таки утечка произошла, решил Хауден, хотя и в самом общем виде. Ничего удивительного тут нет: если секрет становится известен кому-нибудь еще, кроме его обладателя, это уже не секрет. Поэтому не следует рассчитывать на то, что информацию удастся долго продержать под спудом, и после вашингтонской встречи он должен действовать решительно, если хочет, чтобы вести достигли широкой публики в правильном освещении.

Он стал отвечать, тщательно выбирая слова, зная, что позже их будут цитировать:

— Естественно, вопрос нашей совместной обороны будет обсуждаться в Вашингтоне, как это бывало раньше во время наших встреч с президентом, наряду с другими вопросами, представляющими взаимный интерес. Что касается решений, то они будут приняты в Оттаве с ведома парламента и при необходимости с его полного одобрения.

Слова Хаудена были встречены умеренно-бурными овациями.

— Не могли бы вы ответить на такой вопрос,— продолжал телекомментатор,— будет ли обсуждаться недавний инцидент с подлодкой, и если да, то какова позиция Канады?

— На этот вопрос я могу ответить с полной уверенностью — да, будет.— Продолговатое орлиное лицо Хаудена помрачнело.— Мы, естественно, разделяем озабоченность Соединенных Штатов в связи с трагической гибелью «Дифайента» и его команды. Однако в настоящее время мне нечего добавить к сказанному.

— В таком случае, сэр,— начал комментатор, но другой репортер перебил его:

— Извини, приятель, не пора ли другим задавать вопросы? Видишь ли, газеты еще не отменены.

Среди репортеров послышался одобрительный шумок, и Хауден в душе улыбнулся. Он заметил, что теле-комментатор покраснел и кивнул своим операторам — эта часть пленки, догадался Хауден, будет вырезана.

Теперь к Хаудену обратился сотрудник виннипегской газеты «Фри пресс» по имени Джордж Гаскинс, оборвавший телекомментатора:

— Господин премьер, мне хотелось бы задать вопрос, не касающийся поездки в Вашингтон. Он связан с позицией правительства в отношении «человека без родины».

Джеймс Хауден нахмурился. Сбитый с толку, он спросил:

— Вы это о чем, Джордж?

— Я говорю о пареньке Анри Дювале, сэр, которого департамент иммиграции в Ванкувере не впускает в страну. Не могли бы вы сказать, чем объясняется такая позиция правительства?

Хауден поймал взгляд Ричардсона, который стал поспешно протискиваться вперед.

— Господа,— сказал он,— поверьте, сейчас не время...

— Черта с два, не время, Брайен,— вспылил репортер Гаскинс.— Эта история возмутила всех в стране! — Кто-то из репортеров ворчливо добавил: — Как телевидение или отдел связи с общественностью, так сразу отвечают, а нам хоть и не спрашивай.

Хауден добродушно вмешался:

— Я отвечу на любой вопрос, если смогу. Я всегда отвечал, не правда ли?

Гаскинс сказал:

— Да, конечно, сэр. Нам вставляют палки в колеса совсем другие.— Он метнул негодующий взгляд на Брайена Ричардсона, который непроницаемым взором уставился на журналиста.

— Я лишь сомневаюсь, как, вероятно, и мистер Ричардсон,— сказал премьер-министр,— что эта тема уместна в данный момент.— Он надеялся, что ему удастся отвлечь репортеров от опасного предмета, ну а если не удастся, он постарается не ударить в грязь лицом. Да, ему следовало бы завести себе пресс-секретаря, как у президента Соединенных Штатов, который и утрясал бы такие вопросы с печатью. Но Хауден всегда отбрасывал эту идею из опасения нарушить тесные связи с публикой и утерять популярность.

Томкинс, репортер торонтской газеты «Стар», деликатный, образованный англичанин, известный и уважаемый журналист, вежливо сказал:

— Дело в том, сэр, что многие из нас получили от редакторов телеграммы с просьбой узнать ваше мнение по делу Дюваля.

— Понятно,— проговорил Хауден. Значит, избежать этой темы не удастся. Даже премьер-министр, если не хочет оказаться в дураках, не может не удовлетворить такую просьбу. Однако зла не хватает по поводу того, как быстро интерес присутствующих переключился с его визита в Вашингтон на постороннюю тему. Хауден призадумался. Он заметил, что Гарви Уоррендер стал пробираться к нему, но отвернулся в сторону, проклиная в душе его дурацкое упрямство, поставившее Хаудена в глупое положение. Он перехватил взгляд Ричардсона, который как будто говорил: «Вот, я вас предупреждал, что будут неприятности, если не поставить Уоррендера на место». Вероятнее всего, шеф партийной канцелярии уже угадал, что имеется некое дополнительное обстоятельство, повлиявшее на исход дела — у него достаточно для этого смекалки. Однако, так или иначе, Хауден сам должен справиться с возникшей ситуацией так, как подсказывает ему политический опыт. Одно несомненно: как бы ни был неприятен инцидент такого рода, он будет исчерпан через пару недель и вскоре забудется. Хауден заметил, что кинокамеры опять застрекотали. Нет, надо воспользоваться случаем и объяснить официальную точку зрения, чтобы заткнуть глотки крикунам.

— Хорошо, господа,— сказал он живо,— вот что я скажу вам по этому поводу.— Репортеры приготовили карандаши и, как только он начал говорить, застрочили.— Мне известно, что газеты уделяют большое внимание личности, чье имя господин Гаскинс только что назвал. Некоторые репортажи, откровенно говоря, носили сенсационный характер, но они пренебрегли отдельными фактами, которыми правительство в силу своей ответственности пренебречь не имеет права.

— Скажите, какими именно фактами? — На этот раз реплика последовала от репортера монреальской «Газетт».

— Не торопитесь, я приведу их,— резко ответил Хауден. Он не любил, когда его перебивали, и, кроме того, иной раз не вредно напомнить репортерам, с кем они имеют дело.— Перед министерством гражданства и иммиграции ежедневно возникает множество специфических дел, которые не получают освещения в газетах, но которые тем не менее успешно разрешаются. Решение таких дел в духе справедливости и гуманности не является чем-то новым ни для правительства, ни для чиновников службы иммиграции.

Репортер из оттавской газеты «Джорнел» спросил:

— А разве этот случай не особый, господин премьер-министр? Я имею в виду человека, не имеющего родины, и все с этим связанное.

— Когда речь идет о человеческой судьбе, господин Чейз, каждый случай — особый. Вот почему — в целях обеспечения справедливости и согласованности — мы имеем Закон об иммиграции, одобренный правительством и народом Канады. Правительство действует в рамках закона, и в случае, о котором идет речь, мы поступили в точном соответствии с законом.— Он сделал паузу, чтобы все успели записать его слова.— Я не имею под рукой материалов с подробностями дела, но меня заверили, что заявление молодого человека было тщательно рассмотрено со всех положительных и отрицательных сторон и было вынесено решение, согласно которому он ни в коем случае не подлежит допуску в Канаду по Закону об иммиграции.

Молодой корреспондент, которого Хауден не знал в лицо, спросил:

— А скажите, сэр, разве не возникают случаи, когда соображения гуманности оказываются важнее формальностей?

— Если вы задаете риторический вопрос,— улыбнулся Хауден,— то я отвечу, что гуманность всегда была важным фактором, и наше правительство не раз доказывало свою ей приверженность. Но если ваш вопрос касается данного конкретного случая, то могу лишь повторить, что человеческие факторы были приняты во внимание насколько возможно. Тем не менее я вынужден напомнить, что правительство обязано ограничиваться в своих действиях рамками закона, и никак иначе.

Ветер пронизывал до костей, и Хауден чувствовал, как дрожит от холода Маргарет. Пора кончать, решил он, следующий вопрос будет последним.

Вопрос поступил от Томкинса, который крайне любезно, словно извиняясь, спросил:

— Сегодня утром лидер оппозиции сделал заявление, сэр.— Репортер полистал блокнот, пробежал глазами заметки и продолжил: — Вот. Господин Диц сказал: «В основе решения правительства по делу Дюваля должны лежать общечеловеческие принципы, а не слепое следование букве закона. Министр гражданства и иммиграции имеет достаточно власти, чтобы при желании правительственным указом разрешить несчастному молодому человеку иммиграцию в Канаду».

— У министра нет такой власти,— резко возразил Хауден. — Власть принадлежит короне в лице генерал-губернатора. Господину Дицу это известно не хуже, чем всем остальным.

После небольшой паузы корреспондент снова спросил с простодушной наивностью:

— А разве генерал-губернатор не поступает точно в соответствии с вашими рекомендациями, сэр, даже в тех случаях, когда правительственный указ разрешает некоторым иммигрантам въезд в страну в виде исключения, что случается, насколько я помню, не так уж редко.— При всей мягкости манер Томкинс обладал одним из самых острых умов в корресподентском корпусе Оттавы, и Хауден почувствовал себя загнанным в угол.

— А насколько я помню, оппозиция всегда выступала против правительственных указов,— ответил Хауден резко. Но ответ был не по существу, и он знал это. Бросив мимолетный взгляд на Брайена Ричардсона, он заметил, что лицо у него сделалось красным от гнева, и было от чего: мало того, что центр внимания переместился с важного вопроса вашингтонской миссии на банальное дело, но и с ним Хауден справился не лучшим образом.

Стараясь по возможности исправить положение, он сказал:

— Из вашей ссылки на господина Дица я, к своему сожалению, узнал, что предмет, который мы обсуждаем, стал поводом для раздора между нашими политическими партиями. По моему глубочайшему убеждению, этого че должно быть! — Подождав, пока его слова произведут должное впечатление, он продолжил: — Как я уже сказал, не имеется никаких оснований для допуска Дюваля в Канаду по существующему законодательству, и мне сообщили, что другие страны придерживаются сходной точки зрения. Я не вижу, почему Канаде следует брать на себя обязательства, каковые были отвергнуты другими странами. Что касается фактов, как реальных, так и надуманных, позвольте заверить вас, что они были тщательно взвешены министерством гражданства и иммиграции при вынесении решения. А теперь, господа, с вашего разрешения, на этом мы закончим.

Его охватило искушение посоветовать репортерам сохранять чувство меры в оценке важности проблем, но он воздержался: пресса не прощает тому, кто ее критикует. Внешне улыбаясь, а в душе кипя от злости на Гарви Уоррендера, премьер-министр взял Маргарет под руку и направился к поджидавшему их самолету, сопровождаемый аплодисментами и одобрительными криками своих сторонников.

Персональный турбовинтовой самолет «Авангард», используемый правительством для полетов с официальной миссией, имел три салона: передний салон обычного типа предназначался для рядовых сотрудников и обслуживающего персонала — их посадили в самолет до прибытия Хаудена в аэропорт; центральный салон, более комфортабельный,— для более ответственных лиц, сейчас его занимали трое министров и несколько их заместителей; последний салон, в хвосте самолета, состоял из гостиной с роскошной обивкой в мягких голубоватых тонах и компактной уютной спаленки.

В этом помещении, предназначенном когда-то для полетов королевы и ее супруга с государственными визитами, находились теперь премьер-министр и Маргарет. Стюард, сержант канадских военно-воздушных сил, помог им пристегнуть ремни глубоких мягких кресел и скромно удалился. Снаружи послышался низкий приглушенный рев четырех роллс-ройсовских моторов, и, когда вибрация усилилась, самолет двинулся по периметру аэродрома к взлетной полосе.

Как только стюард удалился, Хауден недовольно спросил:

— Разве так уж было необходимо поощрять чванство Уоррендера с его вечными латинскими глупостями?

— Вовсе нет, конечно. Но если тебе угодно знать, мне показалось, что ты был чересчур груб с ним, и я решила загладить вину.

— Черт побери, Маргарет! — повысил он голос.— У меня были веские основания быть с ним грубым.

Жена осторожно сняла с головы шляпку из черного бархата с вуалью, положила ее на столик возле кресла и сказала ровным тоном:

— Пожалуйста, не рычи на меня, Джими. У тебя, возможно, были причины, а у меня их не было, и не воображай, что я лишь слепок с твоих настроений.

— Не в том дело...

— Именно в этом.— На щеках Маргарет выступили красные пятна, хотя ее было трудно рассердить, почему они и ссорились сравнительно редко.— Судя по тому, как ты разговаривал с репортерами, Гарви Уоррендер не единственный, кто страдает чванством.

Он сердито осведомился:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты рассердился на Томкинса потому, что он не воспринял всерьез твою напыщенную речь о справедливости и гуманности. Если уж хочешь знать, я тоже.

Он жалобно посетовал:

— Уж тут-то по крайней мере я имею право рассчитывать на твою лояльность?

— Ох, не смеши меня! — вспылила Маргарет.— И ради Бога, перестань со мной разговаривать, словно мы на политическом митинге. Я твоя жена, не забыл? Я вижу тебя раздетым, так что не рядись в пышные наряды. Мне абсолютно ясно, что случилось: Гарви Уоррендер поставил тебя в трудное положение...

— Совершенно невыносимое! — воскликнул он.

— Ну, пусть невыносимое. И по каким-то причинам ты должен оказывать ему поддержку, хотя тебе это вовсе не нравится. Вот почему ты пытаешься выместить свое дурное настроение на других, включая и меня. — Внезапно на последних словах у нее сорвался голос.

Наступило молчание. Снаружи заревели моторы перед взлетом, заскользила назад взлетная полоса, и они взмыли в воздух. Он коснулся руки Маргарет.

— Ты права, дорогая, я был в ужасном настроении.

Так обычно кончались их споры, даже серьезные, которых было не так уж много в их семейной жизни. Один неизменно становился на точку зрения другого и уступал. А вообще, существуют ли женатые пары, спросил себя Хауден, которым удалось прожить всю жизнь без ссор? Если и существуют, то это, вероятно, скучнейшие и неинтересные люди.

Маргарет отвернулась, но пожала в ответ его руку. Спустя некоторое время он произнес:

— Все это чепуха, я имею в виду Уоррендера. Он немного мешает мне, и ничего больше. Все образуется.

— По-моему, и я несколько сглупила. Верно, от того, что вижу тебя в последнее время редко. — Маргарет вытащила из сумочки крошечный батистовый платок и промакнула им уголки глаз.— Я страшно ревную тебя к твоей политике и чувствую какую-то беспомощность перед ней. Я бы предпочла, чтобы у тебя была другая женщина, по крайней мере я знала бы, как с ней соперничать.

— Тебе не с кем соперничать,— сказал он,— ни сейчас, ни прежде.— На миг он почувствовал укол совести при воспоминании о Милли Фридмен.

Вдруг Маргарет сказала:

— Если тебе трудно с Гарви Уоррендером, почему ты поручил ему департамент иммиграции? Разве ты не мог переместить его туда, где он не мог бы навредить, например в министерство рыболовства?

— На мою беду,— вздохнул Джеймс Хауден,— Гарви предпочитает министерство иммиграции, и у него достаточно влияния, чтобы мы считались с его желанием.— Поверила ли Маргарет его второму утверждению, Хауден не понял, так как она никак не отреагировала на его слова.

«Авангард» лег на курс, продолжая набирать высоту, но уже не так круто. Утреннее солнце ярко светило в иллюминаторы, из которых открывался обширный вид на Оттаву, лежавшую под ними в трех тысячах футов и похожую на игрушечный город. Река Оттава казалась серебряной ленточкой меж заснеженных берегов. На западе, возле теснин водопада Шодьер, слабое северное сияние тянулось белыми пальцами в сторону зданий парламента и верховного суда, ставших карликовыми и незначительными при взгляде с высоты.

Столица скоро скрылась из виду, ее сменила плоская открытая равнина. Примерно через десять минут они пересекут реку Святого Лаврентия и окажутся над штатом Нью-Йорк. Ракета, подумалось Хаудену, покроет то же расстояние не за десять минут, а за десять секунд.

Отвернувшись от иллюминатора, Маргарет спросила:

— Как ты думаешь, простые люди имеют понятие о том, что творится в правительственных сферах, о политических сделках, махинациях, протекционизме, услугах за услугу и т. д.?

Джеймс Хауден слегка вздрогнул: не первый раз у него возникло ощущение того, что Маргарет читает его мысли, потом ответил:

— Кое-кто знает, конечно,— те, которые ближе к правительству. Но в своем большинстве людям не до этого или по крайней мере они не хотят ничего знать об этом. А есть еще и такие, которые не поверят, даже если им предъявить документальные доказательства сделки и подтвердить свидетельскими показаниями под присягой.

Маргарет задумчиво произнесла:

— А мы-то еще спешим критиковать американцев, когда у самих...

— Я знаю,—согласился Хауден,— и не вижу здесь логики, поскольку, при различии наших политических систем, у нас ничуть не меньше протекционизма, взяточничества, подкупов, чем у американцев, а может быть, и больше. Просто мы реже придаем их огласке в силу скрытности наших натур и лишь иногда отдаем на съедение публике того или иного зарвавшегося политика.

Электрическое табло над дверью погасло. Хауден отстегнул ремень безопасности и помог Маргарет освободиться от него.

— Видишь ли, дорогая,— сказал он,— ты должна признать, что одно из самых ценных наших качеств как нации— это чувство собственной непогрешимости. Вероятно, мы унаследовали его от британцев. Помнишь, что сказал Шоу: нет ничего такого скверного или такого достойного, чего не совершил бы англичанин, но нет ни одного англичанина, который признался бы в том, что он не прав. Убежденность в своей правоте сильно помогает самоутверждению нации.

— Иногда,— сказала Маргарет,— ты прямо смакуешь вещи очевидно ложные.

Муж замолчал задумавшись.

— Я вовсе не хочу казаться циничным. Так получается, поскольку, когда мы наедине, я перестаю притворяться и играть на публику.— Он слабо улыбнулся.— У меня ведь почти не остается времени побыть самим собой, я всегда на виду.

— Прости,— голос Маргарет звучал озабоченно,— я не должна была говорить так.

— Нет, Маргарет, не нужно, чтобы между нами было нечто, о чем мы не могли бы сказать друг другу.— Ему в голову закралась мысль о сделке с Гарви Уоррендером. Почему он так и не решился рассказать ей об этом? Может быть, когда-нибудь и скажет. Отбросив мысли о Гарви, он продолжал: — Многое в политике огорчает меня, и не только сейчас. Но когда я начинаю думать о бренности человека и его слабостях, я вспоминаю, что власти не добиться чистыми руками — нигде и никогда. Хочешь оставаться чистеньким — отойди в сторону. Если же хочешь совершить что-то полезное, добиться каких-то положительных результатов, сделать мир чуточку лучше, чем тот, в который ты пришел, то надо предпочесть власть и не бояться немного запачкаться, иного выбора нет. Мы все словно в бурном потоке, и как бы нам ни хотелось изменить его течение, этого нельзя сделать вдруг, нужно двигаться вместе с водой и лишь исподволь отклонять ее в ту или иную сторону.

Музыкально звякнул белый аппарат внутренней связи возле кресла премьера, он взял трубку. Голос командира лайнера объявил:

— Говорит Гэлбрейт, сэр.

— Да, командир? — Гэлбрейт, ветеран авиации, имевший репутацию надежного летчика, обыкновенно командовал лайнером во время ответственных полетов за границу. Хаудены летали с ним уже много раз.

— Мы набрали крейсерскую высоту в двадцать тысяч футов. Расчетное время прибытия в Вашингтон через час десять минут. Погода там солнечная и ясная, температура плюс восемнадцать градусов.

— Добрая весть,— сказал Хауден,— нас ждет летнее тепло.— Он пересказал Маргарет сообщение о погоде и проговорил в трубку: — Командир, завтра в посольстве состоится официальный завтрак, мы вас ждем.

— Благодарю, сэр.

Хауден повесил трубку. Пока он разговаривал по телефону, в салоне опять появился стюард, на этот раз с кофе и сандвичами, на подносе также стоял стакан с виноградным соком. Указав на него, Маргарет сказала:

— Если ты на самом деле любишь этот сок, то я закажу его для дома.

Когда стюард ушел, Хауден сказал вполголоса:

— Я начинаю питать отвращение к этому пойлу. Как-то раз я сказал, что сок мне нравится, и слух об этом обошел весь город. Теперь я понимаю, почему Дизраэли ненавидел примулы.

— А я всегда считала, что он их любил,— заметила Маргарет.— Разве они не были его любимыми цветами?

Муж отрицательно покачал головой:

— Однажды Дизраэли сказал об этом королеве Виктории из чистой любезности, когда ты прислала ему примулы. И люди стали осыпать его примулами, пока один их вид не стал ему противен. Как видишь, политические мифы повторяются.— Улыбаясь, он взял стакан с соком, открыл дверь в туалет и выплеснул сок.

Маргарет произнесла задумчиво:

— Мне даже иногда кажется, что ты похож на Дизраэли, только выражение лица у тебя, возможно, более свирепое.— Она улыбнулась.— По крайней мере сходство в носах определенно есть.

— Да,— согласился он.— Это мое носатое лицо стало торговой маркой.— Он нежно провел ладонью по орлиному носу, затем, вспомнив прошлое, сказал: — Знаешь, меня всегда удивляло, когда мне говорили, что у меня свирепое лицо, но со временем я научился владеть им, включая или выключая нужное выражение, это оказалось весьма полезным.

— Как мило посидеть вот так, наедине друг с другом, и поговорить по душам,— сказала Маргарет.— Сколько у нас времени до Вашингтона?

— Боюсь, что нисколько. Мне еще нужно побеседовать с Несбитсоном до посадки.

— Как так?! — Восклицание походило больше на жалобу, чем на вопрос.

Он произнес с сожалением:

— Извини, дорогая.

Маргарет вздохнула.

— Я так и думала, что хорошее не может длиться долго. Что ж, пойду в спальню, чтобы вы могли поговорить наедине.— Она поднялась, прихватив с собой сумочку и шляпку. В дверях спальни она обернулась.— Ты собираешься ругать его?

— Может быть, и нет, если он меня не вынудит.

— Не ругай его,— сказала Маргарет серьезно,— он старый и грустный человек. Я всегда представляю его сидящим в кресле на колесиках, с одеялом на коленях, а другой старый солдат толкает это кресло сзади.

Премьер-министр широко улыбнулся.

— Так подобает всем отставным генералам. К несчастью, они либо пишут книги, либо лезут в политику.

Когда Маргарет ушла, он нажал на кнопку вызова стюарда и послал его к генералу Несбитсону с вежливой просьбой явиться к нему в салон.

— Вы отлично выглядите, Адриан,— заявил Хауден.

Погрузившись в мягкое кресло, с которого только что поднялась Маргарет, и поглаживая бокал шотландского виски с содовой, Адриан Несбитсон с удовольствием кивнул в знак согласия.

— Я великолепно чувствую себя в последние дни, премьер-министр. Кажется, простуда отвязалась от меня.

— Рад слышать об этом. Я думаю, вы были перегружены работой последнее время. Впрочем, как и все мы. Переутомление сказалось на наших нервах, сделав нас раздражительными и несправедливыми друг к другу.

Хауден внимательно оглядел министра обороны. Старик действительно выглядел молодцом и даже внушительно, несмотря на растущую лысину и некоторое сходство с господином Толстячком. Выручали густые седоватые, тщательно подстриженные усы, придававшие выражение достоинства его лицу с квадратной челюстью, на котором сохранились следы былой властности. Внимательный осмотр генерала убедил Хаудена, что ход, который он замыслил, вероятно, завершится успехом, но он вспомнил предупреждение Брайена Ричардсона: «Не перегибайте палку при сделке: старикан, по слухам, честен и неподкупен».

— Ну, не знаю, нервы или нет, только я полностью не согласен с вашей идеей заключить союзный договор,— сказал Несбитсон.— Я уверен, что мы можем добиться от янки всего, что нам нужно, ценой более мелких уступок.

Хауден усилием воли подавил в себе взрыв гнева и разочарования. Ему хотелось наброситься на старого дуралея с криками: «Да проснитесь вы, ради Бога! Проснитесь и оглянитесь вокруг — мы стоим на краю пропасти, и сейчас не время ограничиваться полумерами, держаться заплесневелых, давно устаревших принципов!» Но он знал, что ничего не добьется, потеряв контроль над собой, поэтому примиряюще сказал:

— Я прошу вас оказать мне любезность, Адриан, если не возражаете.

На лице старика отразились следы сомнений, прежде чем он спросил:

— А в чем дело?

— Еще раз обдумать свою позицию: взвесьте ситуацию, срок, имеющийся в нашем распоряжении, и альтернативы, затем спросите свою совесть.

— Я обдумал все это,— последовал решительный ответ.

— А если еще раз,— Хауден старался говорить самым убедительным тоном,— ну, хотя бы из уважения ко мне?

Старик допил виски, немного подогревшее его, и поставил стакан на столик.

— Ладно,— пошел он на уступку,— я не против того, чтобы еще раз подумать, но предупреждаю: ответ будет таким же. Мы должны сохранить наш суверенитет полностью.

— Благодарю,— сказал Джеймс Хауден. Он вызвал стюарда и приказал: — Еще виски с содовой для генерала Несбитсона.

Отпив из второго бокала, генерал откинулся на спинку кресла, оглядывая салон, затем одобрительно проговорил голосом, сохранившим прежний командирский рык:

— Чертовски приятное местечко, если так можно выразиться.

Его замечание открывало благоприятную возможность начать задуманный разговор.

— Неплохое,— сказал Хауден, проводя пальцем по стакану с соком, который ему подали вместе с виски для министра обороны.— Хотя я пользуюсь им не так часто. Это скорее лайнер генерал-губернатора, чем мой.

— Разве? — удивился Несбитсон.— Значит, Шелдон Гриффитс путешествует в такой роскоши?

— Конечно, и когда ему угодно.— Хауден намеренно говорил небрежным тоном.— В конце концов генерал-губернатор— представитель ее величества. Он вправе рассчитывать на особое отношение к себе, не так ли?

— Вероятно, так.— Старик призадумался.

Снова небрежно, словно вспомнив в связи с их разговором, Хауден сказал:

— А вы слышали, что Шел Гриффитс летом подает в отставку? Он провел семь лет в генерал-губернаторском кресле и чувствует, что пора уступить место другому.

— Слышал что-то в этом роде,— сказал Несбитсон. Премьер-министр вздохнул:

— Когда уходит в отставку генерал-губернатор, встает непростая задача подыскать ему достойную замену — человека с соответствующим опытом, готового служить родине. Следует помнить, что это высочайшая честь, которую страна оказывает своему гражданину.— Под пристальным взглядом Хаудена генерал щедро хлебнул виски из своего бокала.

— Да,— сказал он осторожно,— несомненно.

— Конечно, эта работа имеет свои недостатки: различные церемонии, почетный караул, толпы приветствующего народа, артиллерийские салюты. Вы ведь знаете,— добавил он как бы между прочим,— что генерал-губернатор имеет право на салют из двадцати двух орудий, как и королева.

— Да,— тихо подтвердил Несбитсон,— знаю.

— Естественно, требуется опыт особого рода, чтобы справиться с такими делами,— продолжал Хауден, как бы размышляя вслух.— Обычно на эту должность подходит человек с боевым прошлым.

Старый вояка слегка приоткрыл рот и облизал губы.

— Да,— сказал он,— тут вы правы.

— Говоря по правде, я всегда надеялся, что вы со временем займете эту должность.

Старик широко раскрыл глаза и, заикаясь, проговорил едва слышно:

— К-кого?.. Меня... на эту должность?!

— Ну, я знаю, что предложение сделано не вовремя,— сказал Хауден, словно отказываясь от мысли.— Вы вряд ли захотите расстаться с Кабинетом министров, а я уж и подавно не хочу потерять вас.

Несбитсон сделал движение, пытаясь приподняться, но отказался от попытки, рухнув назад в кресло. Рука, державшая бокал с виски, дрожала. Он сглотнул, пытаясь вернуть себе голос, что удалось ему лишь частично:

— Говоря честно, я... подумывал о том, чтобы бросить политику... Иногда приходится туго в моем возрасте...

— Не может быть, Адриан! — Премьер-министр сделал вид, что поражен услышанным.— Я всегда полагал, что мы еще поработаем с вами.— Он сделал паузу, словно размышляя.— Конечно, если вы примете мое предложение, то это решит множество проблем. Не скрою от вас, что после заключения союзного договора для страны наступят трудные времена. Понадобится укрепить в народе чувство единства и национальной гордости. Лично я считаю, что в обязанности генерал-губернатора — при условии, конечно, что должность попадет в руки достойного человека,— входит задача укрепления в народе национального чувства.

На миг Хаудена охватило сомнение, не заходит ли он слишком далеко. Во время своего монолога он встретился со взглядом старика и смешался, затрудняясь определить, что содержит этот взгляд — презрение или недоверие, а может быть, то и другое. В одном только он был уверен: как бы ни был туп Несбитсон, он не может не понять, что ему предлагают сделку — наивысшую цену в обмен на политическую поддержку.

Теперь все зависело от того, как высоко оценит старый вояка предложенную взятку. Некоторые люди, насколько было известно Хаудену, не стали бы домогаться генерал-губернаторства ни за какие коврижки, для них эта должность была бы наказанием, а не наградой. Но для военного, любящего церемониалы и парадность, она таила в себе неотразимую притягательность.

Хауден не разделял мнение, выраженное в циничном афоризме о том, что каждый человек имеет свою цену. В жизни ему встречались личности, которых нельзя было подкупить ни богатством, ни почестями, ни даже соблазном— неодолимым для очень и очень многих — творить добро на благо своим соотечественникам. Однако большинство тех, кто занимается политикой, имеют свою цену— одни выше, другие ниже,— хотя все предпочитают пользоваться эвфемизмами типа «необходимость» или «компромисс», что в конечном счете сводится к одному и тому же — взятке. Вопрос лишь в том, правильно ли он определил цену поддержки со стороны Адриана Несбитсона.

На лице старика легко читалась внутренняя борьба, быстрой чередой, как в детском калейдоскопе, сменялись выражения гордости, сомнения, стыда и сильного желания, смешавшиеся в один клубок.

Он слышал залпы орудий минувшей войны... грохот немецких 88-миллиметровых пушек и ответный огонь своих... Залитое солнцем утро... позади Антверпен, впереди Шелъдта. Канадская дивизия рвется вперед, преодолевая с трудом каждый метр, цепляясь за каждое укрытие, неся большие потери. Затем наступление замедлилось и приостановилось, готовое отхлынуть назад.

Настал поворотный момент сражения. Он приказал подогнать к себе джип, усадил на заднее сиденье волынщика, а сам встал у переднего щитка в полный рост, велев водителю гнать машину вперед. Под звуки волынки, игравшей боевые марши, он стоял под огнем немецких пулеметов, приказывая, уговаривая, умоляя солдат подняться в атаку, и смятые дрогнувшие ряды поднимались вновь. Он подгонял отстающих грязными ругательствами, солдаты осыпали его проклятиями, но двигались вперед.

Грохот, рев моторов, вонь выхлопных газов и сгоревшего пороха, крики раненых. Продвижение, сперва медленное, ускорилось... Удивление солдат, которые глазели на него, как на чудо, а он стоял в джипе во весь рост, хотя ни один вражеский автоматчик не мог бы промахнуться по такой открытой мишени.

Это был наивысший момент славы. Они одержали победу, которую, казалось, невозможно было одержать. Он обрек себя на смерть, но каким-то чудом выжил.

Его прозвали «сумасшедшим генералом» и «сражающимся дурнем», а некоторое время спустя стройный хрупкий человечек с заикающейся речью, которого он безгранично почитал, приколол ему на грудь медаль в Букингемском дворце.

С тех пор прошли годы, сгладилась память о прошлых битвах. Теперь редко кто вспоминал, каким был миг его славы, никто не называл его «сражающимся дурнем». Если им и надо было как-то его назвать, то они обходились без эпитета «сражающийся».

Иногда в его мирной жизни бывали моменты, когда он мечтал о новом миге славы.

Все еще колеблясь, Адриан Несбитсон спросил:

— Вы, как видно, не испытываете сомнений насчет соглашения о союзе, премьер-министр? Вы вполне уверены, что оно пройдет?

— Да, пройдет, потому что должно пройти,— ответил Хауден с серьезным видом и серьезным тоном.

— Но ведь будет сильная оппозиция.— Старик сосредоточенно нахмурился.

— Естественно, но, когда станет очевидной необходимость и неотложность союза, она в конечном счете сойдет на нет.— Голос Хаудена приобрел самую убедительную интонацию.— Я знаю, что вы стали возражать против этого плана на первых порах из чувства национальной гордости, и мы все уважаем вас за это, но, если вы станете упорствовать, мы будем вынуждены расстаться с вами как с политиком.

Старик ворчливо сказал:

— Надеюсь, в этом не будет необходимости.

— Не будет, тем более что в качестве генерал-губернатора вы сможете принести больше пользы отечеству, чем в качестве министра.

— Что ж, если такова ваша точка зрения...— сказал Несбитсон, внимательно разглядывая свои руки,— то я, пожалуй...

Так все просто, подумал Хауден, соблазн и возможность удовлетворить его делают многое доступным. Вслух он сказал:

— Если вы согласны, то я извещу об этом королеву, как только представится случай. Я уверен, королева будет в восторге, получив такую весть.

Несбитсон, исполненный достоинства, медленно склонил голову.

— Как вам будет угодно, премьер-министр.

Они поднялись с кресел и торжественно обменялись рукопожатием.

— Я рад, очень рад,— сказал Джеймс Хауден и добавил запросто: — О вашем назначении на пост генерал-губернатора будет объявлено в июне. До июня вы останетесь в Кабинете министров, ваше участие в избирательной кампании будет много значить для нас,— подвел он итог условиям договора, чтобы не оставлять никаких сомнений. Для Адриана Несбитсона это означало отказ от попыток внести раскол в Кабинет, отказ от критики союзного договора. Теперь он обязывался полностью поддерживать политику правительства, бороться в рядах партии на выборах за ее кандидатов и разделять вместе со всеми ответственность за судьбу страны.

Хауден замолчал, ожидая возражений, но их не последовало.

Через некоторое время тон работающих двигателей изменился — лайнер пошел на посадку. Внизу теперь не было заснеженных полей, земля походила на лоскутное одеяло зеленого и коричневого цвета. Телефон мелодично звякнул, и голос командира лайнера Гэлбрейта в трубке объявил:

— Мы приземляемся в Вашингтоне через десять минут, сэр. Получено разрешение на внеочередную посадку, и меня попросили сообщить вам, что президент находится на пути в аэропорт.

Как только самолет премьер-министра поднялся в воздух, Брайен Ричардсон и Милли покинули аэропорт «Аплендс» и отправились в город в «ягуаре» Ричардсона. Большую часть дороги в Оттаву шеф партийной канцелярии вел машину молча, с мрачным лицом, напряженным от злости. Обычно аккуратный в обращении с машиной, сейчас он гнал свой «ягуар» так, словно тот был виноват в провале пресс-конференции. Яснее других он представлял себе, как легковесно будут выглядеть в печати высказывания Хаудена об иммиграции и об Анри Дювале. И что еще хуже, позиция правительства была выражена премьер-министром с такой определенностью, что пойти на попятную будет трудно.

Раздругой по дороге в город Милли искоса глянула на своего спутника, но, чувствуя его настроение, воздержалась от замечаний. Лишь когда они въехали в город, она дотронулась до его руки после особо опасного поворота.

Шеф партийной канцелярии сбавил скорость, повернулся к Милли и с усмешкой сказал:

— Прости, Милли, я немного распустил нервы.

— Да, я знаю.— Интервью в аэропорту расстроило Милли тоже, тем более что она понимала тайные пружины поведения Джеймса Хаудена.

— Я бы не прочь выпить, Милли,— сказал Ричардсон.— Что, если мы заскочим к тебе домой?

— Ладно.— Время приближалось к полудню, и ей можно было не возвращаться в канцелярию премьер-министра еще час или два. Они пересекли речку Ридо по Данбарскому мосту и свернули к западу на шоссе Королевы Елизаветы. Солнце, светившее с утра, скрылось за угрюмыми тучами, день посерел, окутав тенью скучные городские здания. Засвистел ветер, поднявший вихри пыли, листьев и бумаги, которые заплясали в придорожных канавах и вокруг снежных сугробов, нанесенных на прошлой неделе, а теперь истаявших и покрытых грязью и копотью. Заспешили пешеходы, подняв воротники пальто, придерживая рукой шляпы и прижимаясь поближе к зданиям. Хотя в машине было тепло, Милли зябко поежилась. Стояло то время года, когда зима кажется бесконечной, а весна особенно желанной.

Они поставили автомобиль у дома Милли и вместе поднялись в квартиру на лифте. Там Милли по привычке принялась смешивать коктейли. Брайен обнял ее за плечи и быстро поцеловал в щеку. Он взглянул ей в лицо и поразился охватившему его чувству: словно он поплыл в невесомости неведомого призрачного макрокосмоса... Чтобы вернуться на землю, он спокойно предложил:

— Давай я займусь коктейлями. Бар — дело мужское.

Он отобрал у нее стаканы и влил в них по равной порции джина, нарезав лимон, выжал часть сока в стаканы, затем добавил по кубику льда. Умело откупорив бутылочку с тоником, разлил ее на два стакана — дело было простым и бесхитростным, но Милли, наблюдая за его действиями, подумала, как чудесно, когда есть кто-то, по-настоящему дорогой тебе, с кем можно сообща делать пусть даже такую простую вещь, как приготовление коктейлей.

Милли отнесла свой стакан к дивану, отхлебнула из него и поставила. Откинувшись на спинку дивана, она уронила голову на его подушку, наслаждаясь желанным отдыхом, остро переживая каждое мгновение, похищенное у времени. Сбросив туфли, она вытянула ноги в нейлоновых чулках, упираясь пятками в ковер на полу.

Ричардсон мерял шагами небольшую уютную гостиную, стиснув в кулаке стакан, с сосредоточенным и хмурым лицом.

— Я не понимаю, Милли, просто не понимаю. Почему шеф вел себя так, как никогда прежде? Почему он поддерживал Гарви Уоррендера? Он сам не верил тому, что говорил,— это было ясно как божий день. В чем же дело? Почему, почему?

— Да брось ты, Брайен,— сказала Милли,— давай забудем об этом на время.

— Забудешь, как же, черт побери.— От злости и отчаяния слова вырывались у него короткими, отрывистыми очередями.— Я тебе говорил... мы будем последними идиотами, если не уступим... если не позволим этому проклятому «зайцу» сойти с теплохода. Иначе скандал будет расти и достигнет такой степени, что будет нам стоить победы на выборах.

Вопреки рассудку Милли захотелось спросить: ну и что из этого? Но она знала, что нельзя так думать, ведь она сама была раздосадована неудачным интервью Хаудена не меньше, чем Ричардсон. Внезапно ей опротивели все политические заботы: тактические ухищрения, уловки, маневрирование, мелкие победы над соперником, манипуляции истиной. В конце концов ради чего все это? Сегодняшний кризис будет забыт через неделю или год. Через десять или сто лет мелочи, составляющие жизнь людей сегодня, навсегда исчезнут, а значит, важна не политика, а сами люди. И даже не все другие люди, а они, Милли и Брайен.

— Брайен,— сказала Милли тихо, но твердо,— подойди сюда, люби меня прямо сейчас, возьми меня, пожалуйста.

Шаги смолкли. Наступила тишина.

— Не говори ничего,— прошептала она с закрытыми глазами. Ей казалось, что говорит не она, а кто-то другой, вселившийся в ее тело, потому что сама она была не способна произнести эти слова еще несколько минут тому назад. Нет, испугалась она, надо сказать что-то от себя, опровергнуть слова, сказанные кем-то изнутри, и вернуть себе собственное «Я». Но разлившаяся по телу истома удержала ее.

Она услышала, как звякнул стакан, поставленный на столик, как протопали шаги к окну и прошуршала задернутая штора, затем Брайен очутился рядом. Их руки сплелись, губы встретились в жарком поцелуе.

— Боже, Милли,— выдохнул он дрожащим голосом.— Как ты нужна мне, я люблю тебя.

В тишине спальни послышался телефонный звонок. Приподнявшись, Брайен Ричардсон оперся на локоть.

— Кто бы это мог быть? — спросил он.— Хорошо, что он не прозвенел десятью минутами раньше.— Брайен говорил, чтобы сказать что-нибудь, стараясь скрыть за банальными словами свою неуверенность.

— Тогда я не стала бы отвечать,— сказала Милли. Истома оставила ее, сменившись любопытством и интересом к внешнему миру. На этот раз все было по-другому, не так, как прежде.

Ричардсон поцеловал ее в лоб. Как не похожа Милли, которая у всех на виду, на ту Милли, которую знает только он, вот такую, как сейчас: заспанную, тепленькую, с взъерошенными волосами...

— Все-таки пойду отвечу,— сказала Милли и зашлепала босыми ногами к телефону в гостиной.

Звонили из канцелярии премьер-министра, одна из стенографисток.

— Я сочла нужным позвонить вам, мисс Фридмен. Получено множество телеграмм. Они стали поступать с утра, и сейчас их уже семьдесят две, все адресованы мистеру Хаудену.

Милли провела рукой по волосам и спросила:

— О чем они?

— Все — о человеке с теплохода, которого иммиграционная служба отказывается пустить в страну. О нем еще печатали в газетах, не читали?

— Да,— ответила Милли.— Что в телеграммах?

— Почти одно и то же в разных вариантах, мисс Фридмен. Считают, что его нужно впустить, чтобы дать ему шанс выжить. Я подумала, вам следует знать о телеграммах.

— Правильно сделали, что позвонили,— сказала Милли.— Составьте список, откуда поступили телеграммы, и укажите вкратце их содержание. Я сейчас подъеду.

Милли положила трубку. Первым делом нужно известить Эллиота Прауза, помощника премьер-министра,— сейчас он, наверно, уже в Вашингтоне. Он сам решит, говорить или нет премьер-министру о телеграммах. Очевидно, он так и сделает. Джеймс Хауден относится серьезно к письмам и телеграммам на свое имя, требуя ежедневной и помесячной регистрации их содержания, которое очень внимательно изучается им самим и управляющим партийной канцелярией.

— Кто там звонил? — спросил Брайен. Милли рассказала ему о телеграммах.

Его ум, как сцепление, тут же переключился на практические дела. Он сделался озабоченным, что Милли и предвидела.

— Кто-то организует эти дела, иначе не поступило бы сразу столько телеграмм. Тем не менее мне все это не по душе. И я понятия не имею, черт побери, что мне делать.

— Может быть, и не надо ничего делать?

Он поглядел на нее пристально, затем, повернувшись к ней, нежно взял за плечи.

— Милли, миленькая, происходит что-то такое, чего я не знаю, но, мне сдается, знаешь ты.

Она покачала головой.

— Послушай, Милли, мы с тобой по одну сторону, не так ли? Как я могу что-то сделать, если ничего не знаю?

Они встретились глазами.

— Ты мне доверяешь, не правда ли? — сказал он тихо.— Особенно после сегодняшнего...

В ней боролись два чувства: верность Хаудену и желание довериться Брайену. С одной стороны, ей хотелось защитить Хаудена, в ней всегда было сильно это чувство, но и отношения с Брайеном стали сейчас другими — он сказал, что любит ее, и теперь между ними не должно быть секретов. В некоторой степени ей самой станет легче...

Он сжал ее плечи еще сильнее.

— Милли, я должен знать!

— Хорошо.— Высвободившись из его рук, она достала из сумочки ключи и отомкнула нижний ящик бюро, стоявшего у двери. Здесь лежал запечатанный конверт с копией секретной записки. Она вскрыла конверт и подала ему.

Как только он приступил к чтению, она сразу поняла: отчаяние, владевшее им минуту назад, исчезло, как рассеивается туман при дуновении утреннего ветерка. Его лицо приняло деловое выражение: политика — вещь серьезная.

Прочитав записку, Брайен Ричардсон с ошарашенным видом тихо присвистнул. Он устремил взгляд кверху, словно отказываясь верить своим глазам.

— Боже праведный,— шепнул он,— спаси нас и помилуй!