На высотах твоих

Сенатор Ричард Деверо

Ванкуверская газета «Пост», не склонная к благопристойности и осторожности в выражениях, проявила на этот раз чрезвычайное человеколюбие в репортаже Дэна Орлиффа о судьбе отвергнутого иммигранта Анри Дюваля. Статью поместили в верхней левой части первой полосы во всех рождественских выпусках. По значению она уступала только сенсации номера — вчерашнему убийству на сексуальной почве. Заголовок, растянувшийся на четыре колонки, гласил:

Бездомный сирота, житель Океана, встречает в одиночестве унылый сочельник!

Ниже, размером также в четыре колонки, был дан снимок молодого скитальца, прислонившегося спиной к корабельной шлюпке. Фотография сумела передать душевное состояние юноши, которое не исказил даже грубый газетный оттиск,— его лицо выражало глубокую грусть в сочетании с каким-то простодушием.

Впечатление от снимка и текста было таким сильным, что главный редактор нацарапал на гранках: «Хороший материал, продолжайте в том же духе» — и послал его в отдел городских новостей. Редактор отдела позвонил Дэну домой и сказал:

— Дэн, постарайся отыскать эффектное продолжение для следующего номера и посмотри, что можно выжать из иммиграционных властей об их намерениях насчет этого парня. Похоже, тема вызывает большой интерес у читателей.

В самом деле, в городе интерес к новости превзошел всякие ожидания и продержался на протяжении всего Рождества. О несчастном скитальце с теплохода «Вастервик» заговорили в домах, клубах, барах. У одних бедственное положение юноши вызвало жалость, другие сердито ругали «проклятых бюрократов» и «чиновничье бессердечие». Сразу после выхода газеты редакция получила тридцать семь телефонных звонков с похвалой в адрес газеты за смелость в освещении общественных проблем. Как обычно в таких случаях, все звонки были зарегистрированы в журнале, чтобы позже продемонстрировать рекламодателям, какой резонанс получают газетные публикации.

Появились и другие признаки сенсации. Пятеро диск-жокеев сочувственно откликнулись на новость в своих выступлениях по радио, а один из них даже посвятил Анри Дювалю песню под названием «Молчаливая ночь», выразив надежду, что «наш друг из-за семи морей настроился на волну самой популярной в Ванкувере радиостанции». В ночном клубе Китайского района звезда стриптиза объявила под гром аплодисментов, что она посвящает следующее раздевание «одинокому пареньку, томящемуся на корабле». В церквах по крайней мере восемь проповедей были спешно пересмотрены, чтобы включить в текст упоминание о «скитальце, что стучит в сии врата».

Чувство сострадания побудило не менее пятнадцати человек сочинить письма редактору ванкуверской «Пост», четырнадцать из которых были вскоре напечатаны. Пятнадцатое письмо, крайне бессвязное и завиральное, трактовало событие как попытку проникновения на Землю инопланетян из космоса, причем Дювалю отводилась роль «марсианского шпиона». Большинство авторов писем сходились на том, что кто-то должен предпринять что-то, хотя совершенно обходили вопрос, кем и что должно быть сделано.

Отдельные лица предпринимали практические шаги. Так, активистка из Армии спасения и один католический священник посетили Анри Дюваля на корабле. Разодетая в пух и прах вдова золотопромышленника, не успев скинуть норковое манто, упаковала собственноручно посылку с продуктами и сигаретами для Анри Дюваля. Поколебавшись немного, она добавила бутылку виски той самой марки, что предпочитал ее покойный муж, и послала посылку на борт «Вастервика» со своим ливрейным шофером в белом «кадиллаке». Шофер хотел было присвоить бутылку себе, но, обнаружив, что эта марка виски значительно уступает той, которую предпочитает он сам, опять завернул бутылку в бумагу и передал ее по назначению согласно инструкции.

Торговец радиотоварами, перепуганный грозившим ему разорением, сам не зная зачем, взял из своих залежей портативный приемник, надписал на коробке адрес Дюваля и доставил ее на борт корабля. Пенсионер-железнодорожник, весьма преклонного возраста, перебивавшийся кое-как на пособие, сунул в конверт два доллара и отправил их в адрес редакции для передачи Анри Дювалю. Водители автобусов, прочитав перед выездом в рейс газету со статьей о нем, пустили по кругу форменную фуражку и собрали семь долларов тридцать центов. Владелец фуражки лично отвез деньги Дювалю рождественским утром.

Новость, как круги по воде, распространилась за пределы Ванкувера. Континентальный выпуск «Пост» со статьей Дэна Орлиффа появился 24 декабря в 10 часов утра. В 10 часов 10 минут Телеграфное агентство Канады предоставило новость в сокращенном виде для передачи по радио и газетам на Западе. Другая телеграмма ушла в газеты Канадского Востока, а затем через «Канадиен пресс» сообщение поступило в агентства печати в Нью-Йорке. Американские газеты, изголодавшиеся по новостям в рождественские праздники, сократили статью еще больше и пустили новость гулять по свету.

Иоганнесбургская «Стар» уделила ей пару строк, а стокгольмская «Европа пресс» — четверть колонки. Лондонская «Дейли мейл» расщедрилась на четыре строчки, зато «Таймс оф Индиа» разразилась целой редакционной статьей. Мельбурнский «Гералд» ограничился одним абзацем, так же как и «Ла пренса» в Буэнос-Айресе. Московская «Правда» прокомментировала случай как образец «капиталистического лицемерия».

Перуанский представитель ООН в Нью-Йорке, узнав новость, решил сделать запрос в Генеральной Ассамблее по поводу происходящего. Услышав сообщение по радио, британский посол в Вашингтоне сердито насупил брови.

Новость достигла Оттавы как раз к выходу двух вечерних газет столицы. «Ситизен» поместила сообщение КТА на первой странице и броско озаглавила его:

Человек без родины умоляет:

«Впустите меня!»

Вторая газета, «Джорнал», дала материал под более скромным заголовком:

Нелегальный пассажир

просится в страну.

Брайен Ричардсон, размышлявший о трудностях, с которыми столкнется партия, когда секретные предложения Вашингтона станут в конце концов известны, прочитал обе газеты в своей скромно обставленной конторе на Спаркс-стрит. Управляющий партийной канцелярией был человеком атлетического сложения, с голубыми глазами, волосами песочного цвета и румянцем во всю щеку. Обычно его лицо сохраняло насмешливо-скептическое выражение, но он был способен и вспылить, а во всем его облике чувствовалась скрытая сила. Крупного телосложения и широкоплечий, он развалился на откидном кресле, положив ноги на захламленный стол и крепко стиснув трубку в зубах. В канцелярии было пусто и тихо. Его заместитель, а также референты и прочие служащие, составлявшие внушительный штат партийного аппарата, уже разошлись по домам, нагруженные рождественскими подарками.

Внимательно просмотрев газеты, он вернулся к статье о нелегальном пассажире. Солидная практика выработала у него особое чутье на политические скандалы, и теперь оно подсказывало ему, что такой скандал неизбежен. По сравнению с другими проблемами, стоявшими перед партией, дело было, конечно, пустяковым, но он знал, что именно такого рода дела влияют на престиж партии в народе. Он вздохнул: временами одна беда тянет за собой другую, не давая передышки. Ему так и не удалось до сих пор переговорить с премьер-министром. С досадой отложив в сторону газеты, он снова набил трубку и устроился в кресле поудобнее в ожидании звонка.

Всего в четверти мили от Брайена Ричардсона эти же газеты прочитал сенатор Ричард Деверо, коротавший время перед вылетом в Ванкувер в клубе Ридо на Веллингтон-стрит. Закончив чтение, он вырвал кусок газеты со статьей о нелегальном пассажире. В отличие от Ричардсона, горячо надеявшегося на то, что статья не создаст трудностей для правительства, сенатор — председатель местной организации оппозиционной партии — был твердо уверен в обратном.

Сенатор Деверо попросту украл газетную статью в читальне клуба — большом квадратном зале, выходящем окнами на Парламентский холм, с суровым бронзовым бюстом королевы Виктории, охраняющим вход,— но для него читальня, как и сам клуб были чуть ли не родным домом.

Клуб Ридо в Оттаве был мало кому известным и закрытым для непосвященных заведением (на что иногда с гордостью указывали его члены), он не имел даже вывески. Прохожий мог сотни раз пройти мимо здания и не догадаться, что скрывается в нем: со стороны клуб напоминал обыкновенный частный особняк, причем довольно обшарпанный.

Внутри клуба, куда из прихожей с большими колоннами вела широкая раздвоенная лестница, царила атмосфера тишины и покоя. Хотя особых требований не нарушать их не выдвигалось, большую часть суток в клубе стояла мертвая тишина, и новички, допущенные в этот храм избранных, старались разговаривать шепотом.

Членами клуба Ридо (независимо от их партийной принадлежности) состояли главным образом представители политической элиты Оттавы: министры Кабинета, сенаторы, судьи, начальники штабов, высшие государственные служащие, наиболее доверенные журналисты и те немногие простые парламентарии, кто имел возможность платить довольно высокие членские взносы. Несмотря на то что клуб был объявлен внепартийным заведением, здесь совершалось множество политических сделок. По правде говоря, многие крупные решения, затрагивающие политику и экономику Канады, были вынесены в стенах этого клуба его завсегдатаями, которые обсуждали свои дела, развалившись в мягких, обитых красной кожей креслах за рюмкой бренди и с сигарой точно так же, как сейчас развалился в кресле сенатор Деверо.

В свои семьдесят с лишним лет сенатор Ричард Борден Деверо обладал импозантной внешностью: высокий, прямой, умеренно полный — его излишняя полнота свидетельствовала о жизни, полностью лишенной физического труда. К старости он отрастил брюшко, внушающее почтение, но не такое большое, чтобы вызывать насмешки. В его манерах любезность сочеталась с напористостью и железной хваткой, помогавшими ему добиваться желаемого так, что никто не был на него в обиде. Говорил он обычно увлеченно, отчего собеседнику казалось, будто сенатор совсем его не слушает, на самом же деле тот не пропускал ни единого слова. Он обладал большим влиянием и огромным богатством, полученным в наследство от предшествующих поколений семейства Деверо, королей западно-канадской лесной промышленности.

Поднявшись с кресла и держа сигару в зубах, сенатор прошествовал к одному из телефонов в уединенном уголке клуба. Он набрал номер дважды, прежде чем соединился с нужным ему человеком — Бонаром Дицем, лидером парламентской оппозиции. Диц находился в своем кабинете, расположенном в Центральном блоке.

— Бонар, сынок,— обратился сенатор,— я в восхищении, больше того, я поражен тем, что ты с таким усердием работаешь даже в сочельник.

— Мне нужно было написать кое-какие письма,— ответил Диц коротко,— сейчас собираюсь домой.

— Великолепно! — загремел сенатор.— Загляни-ка ко мне в клуб по дороге. Возникли кое-какие обстоятельства, и нам нужно потолковать.

На другом конце провода послышались возражения, но сенатор обрезал:

— Ну, сынок, так не пойдет, коли ты хочешь стать премьером вместо этого болтуна Джеймса Хаудена. А ведь ты хочешь стать премьером, верно? — В голосе сенатора зазвучали ласковые нотки.— И ты будешь им, мой мальчик, не сомневайся. Только не задерживайся долго, я тебя жду.

Улыбаясь, сенатор побрел в комнату отдыха, где находились удобные кресла, в которых можно было не без удовольствия поразмышлять о том, каким образом использовать к выгоде своей партии прочитанную им газетную статью. Окружив себя клубами сигарного дыма, он сидел, погруженный в раздумья.

Ричард Деверо никогда не был государственным деятелем, ни в молодости, ни теперь, в старости, он не был даже серьезным законодателем. Главным занятием его жизни были политические манипуляции, в которых он изрядно поднаторел. Он редко занимал выборные партийные должности (нынешнее положение председателя местной партийной организации было исключением из правил), предпочитая пользоваться полуофициальной властью; в действительности же его влияние в партии было ничуть не меньше, чем у самого лидера. И ничего сверхъестественного в этом не было: его власть базировалась на двух вещах — на природной сметке, которая уже оказала партии большие услуги, и на огромном богатстве, которым он умело распоряжался, поддерживая партию.

Как-то давно, когда его собственная партия находилась у власти, эти обстоятельства позволили Ричарду Деверо получить пожизненное звание сенатора — высшую награду, которой удостаиваются самые почетные члены «за преданность партии». Сам Деверо не придавал этому званию никакого значения, поскольку сенат Канады представлял собой, по удачному выражению одного из его членов, «сборище самых высокооплачиваемых пенсионеров».

Как и большинство собратьев по сенату, он изредка посещал заседания, проводимые верхней палатой парламента, чтобы доказать полезность своего существования, и лишь в двух случаях поднялся с места и выступил с речью. В первом случае он предложил расширить автомобильную стоянку для сенаторских машин на Парламентском холме, во втором — пожаловался на сквозняк, который устраивала в сенате вентиляционная система. Оба выступления завершились успехом, «чего нельзя сказать о большинстве речей других сенаторов», как ворчливо утверждал он потом.

Прошло десять минут после телефонного разговора, а лидер оппозиции все не появлялся. Но сенатор был уверен, что тот непременно появится, и на минуту смежил веки, чтобы вздремнуть. Почти сразу же он заснул — возраст и обильный обед взяли свое.

Центральный блок парламента был тих и пуст, когда Бонар Диц затворил за собой тяжелую дубовую дверь своего кабинета под номером 407С. Звук его легких шагов по мраморному полу разносился громким эхом в длин-ном коридоре, отражаясь под готическими сводами и от стен из тиндальского известняка. Он задержался у себя в кабинете, составляя план предстоящих дел, намного дольше, чем намеревался, а встреча с сенатором Деверо грозила отложить его возвращение домой на еще более позднее время. Тем не менее он счел благоразумным выяснить, что понадобилось старому пройдохе.

Не желая тратить время на ожидание лифта, он стал спускаться по широкой мраморной лестнице на первый этаж, чтобы затем пройти по коридору, ведущему к парадному выходу. Ему предстояло одолеть всего два пролета, и он быстро пересчитывал ногами ступени, слегка придерживаясь за медные перила худой изящной рукой, а его долговязая, костлявая фигура при каждом шаге дергалась, как у игрушечного солдатика на тугих шарнирах.

Посторонний человек, впервые увидевший Бонара Дица, принял бы его скорее за ученого — кем он на самом деле и был в прошлом,— а не за политического лидера. Последние отличаются обычно крепким здоровьем и властностью в повадках. Диц не обладал ни тем, ни другим, а его треугольное изможденное лицо — один из карикатуристов изобразил его с головой в форме миндалины и телом, изогнутым, как стручок фасоли,— не имело той физической привлекательности, которая некоторым политикам завоевывает симпатии избирателей, независимо от того, что они говорят или делают.

Тем не менее в стране у него насчитывалось удивительно много сторонников, особенно среди людей, которые, разбираясь в политике, считали, что Диц обладает более тонким и глубоким пониманием политических проблем, чем его основной противник Джеймс Хауден. И все-таки партия Дица получила сокрушительное поражение на последних выборах.

Войдя в зал Конфедерации — высокое сводчатое фойе с устремленными ввысь колоннами из темного полированного сиенита,— Диц увидел двух беседующих мужчин: швейцара в униформе и паренька, на вид совсем мальчика, в рыжевато-коричневых штанах и гренфеллской куртке. Их голоса доносились до него.

— Извините,— говорил швейцар,— но не я выдумываю правила.

— Я понимаю, только не могли бы вы сделать для меня исключение? — Судя по акценту, молодой человек был американец, если не с далекого Юга, то откуда-то из тех мест.— Я здесь всего на два дня, родители собираются уезжать домой.

Диц невольно остановился. Конечно, это не его дело, но что-то в пареньке ему понравилось. Он спросил:

— В чем дело?

— Этот молодой человек хочет осмотреть зал, где заседает палата общин, господин Диц,— сказал швейцар.— Я объяснил ему, что это невозможно, поскольку сегодня праздничный день.

— Я студент Чаттанугского университета, сэр,— сказал паренек,— и специализируюсь по истории конституций. Пользуясь своим пребыванием здесь, я хотел...

Диц глянул на часы.

— Если недолго, я мог бы показать вам парламент.— Он кивнул швейцару и повернул назад, в ту же сторону, откуда пришел.

— Вот здорово! — Долговязый парень зашагал рядом широким, легким шагом.— Просто и сказать невозможно, как замечательно!

— Если вы изучаете историю конституций, то должны знать разницу между нашей политической системой и вашей, американской.

Молодой человек кивнул:

— Да, конечно, самое большое различие состоит в том, что мы избираем президента, тогда как у вас премьер-министр не избирается.

— Не избирается только как премьер, хотя для того, чтобы попасть в парламент, он проходит выборы, как и остальные его члены. После выборов лидер партийного большинства становится премьер-министром и образует Кабинет из числа своих сторонников.— Затем тоном лектора он продолжил: — Политический строй Канады представляет собой конституционную монархию с единой системой авторитарной власти, пронизывающей все общество: от рядового избирателя, через правительство, до монарха. У вас же власть поделена на две части: одна часть у президента, другая — у конгресса.

— Принцип разграничения законодательной, исполнительной и судебной власти,— уточнил паренек.— Только иной раз все так разграничено, что ничего не делается.

Бонар улыбнулся:

— Комментариев не последует во избежание международных осложнений.

Они вошли в приемную палаты общин. Бонар Диц распахнул половинку тяжелой двери, ведущей в зал заседаний. На пороге они остановились: глубокая тишина, почти физически ощутимая, охватила их. Кое-где горели лампы, бросая вниз тусклые круги света, за их пределами высокие галереи и дальние углы палаты скрывались в полумраке.

— Когда проходит сессия парламента, зал выглядит более оживленным,— сказал Диц.

— А я рад, что вижу его таким,— тихо проговорил паренек.— Так он внушает больше благоговения.

Диц улыбнулся и, прогуливаясь по залу, принялся объяснять, что премьер-министр и лидер оппозиции — он сам — изо дня в день сидят друг против друга, разделенные пространством зала.

— Видите ли, такое расположение сторон, на наш взгляд, имеет большое преимущество: при нашем типе правления исполнительная власть непосредственно подотчетна парламенту в каждом своем шаге.

Паренек с любопытством глянул на своего гида:

— А если ваша партия наберет в парламенте большинство, сэр, то вы тоже станете премьер-министром, сменив должность лидера оппозиции?

Бонар Диц подтвердил:

— Несомненно.

С детской непосредственностью паренек тут же спросил:

— И как вы думаете, вам это удастся?

— Временами,— ответил Диц с кривой улыбкой,— я сам себе задаю этот вопрос.

Он намеревался уделить пареньку несколько минут, но тот ему все больше нравился, и беседа закончилась намного позже, чем он рассчитывал. Уже не впервые, подумал Диц, он позволяет себе увлечься посторонними делами. Такое случалось и прежде. Не здесь ли кроется причина того, что его успехи в политике так невелики? Все, кого он знал, Хауден в том числе, избирали прямой путь, которому следовали неукоснительно, не позволяя себе уклоняться в сторону.

Диц достиг клуба Ридо часом позже, чем рассчитывал. Вешая пальто в прихожей, он с горечью вспомнил, что обещал жене провести большую часть дня дома.

Он застал сенатора Деверо в комнате отдыха — тот сладко спал в кресле, мерно посапывая.

— Сенатор,— тихо позвал его Диц.— Сенатор, проснитесь!

Старик раскрыл глаза и моментально пришел в себя.

— Боже, я, кажется, задремал.— Он сел прямо, высвобождаясь из объятий глубокого кресла.

— Вам, верно, показалось, что вы находитесь в сенате,— сказал Диц, складываясь пополам, чтобы усесться в соседнем кресле.

— Как бы не так,— усмехнулся сенатор.— В этом случае вы не разбудили бы меня так легко.— Склонившись набок, он достал из кармана кусок газеты с недавно прочитанной статьей.— Вот, почитай это, сынок.

Диц водрузил на нос очки без оправы и внимательно прочитал статью. Тем временем сенатор обрезал кончик новой сигары и прикурил.

Оторвавшись от газеты, Диц сказал как можно мягче:

— У меня к вам два вопроса, сенатор.

— Валяй, сынок.

— Первый вопрос таков: принимая во внимание, что мне шестьдесят два года, не могли бы вы прекратить величать меня «сынком»?

Сенатор хихикнул:

— Вся беда с вами, молодежью, в том, что вы хотите постареть раньше времени. Не беспокойтесь, старость не заставит себя долго ждать. А теперь, сынок, задавай свой второй вопрос.

Бонар Диц вздохнул: ему расхотелось пререкаться с человеком старше себя, который, как он подозревал, лишь поддразнивает его. Он закурил сигарету и спросил:

— А что с этим ванкуверским парнем — Анри Дювалем? Вы что-нибудь знаете о нем?

— Ровным счетом ничего! — Сенатор помахал сигарой, подчеркивая свою полную непричастность.— Просто, когда я прочел об этом несчастном молодом человеке и его напрасной мольбе сойти на берег в нашей стране, я сказал себе: вот удобный случай половить рыбку в мутной воде, чтобы досадить нашим противникам.

В комнату вошли еще несколько человек и, проходя мимо Деверо и Дица, поприветствовали их. Сенатор тут же понизил голос:

— Вы слышали о том, что случилось вчера у губернатора? Драка! И между кем? Между членами правительства! — Диц утвердительно кивнул. — Под самым носом законного представителя нашей милостивой монархини!

— Такое иногда бывает,— сказал Диц.— Помнится, однажды, когда у нас была вечеринка...

— Перестаньте! — Сенатор схватился за голову, словно придя в ужас.— Вы впадаете в смертный грех для политика: пытаетесь быть справедливым к своим противникам.

— Имейте в виду, сенатор,— сказал Диц,— я обещал жене...

— Постараюсь быть кратким.— Сенатор переложил сигару в левый уголок губ и свел руки, отсчитывая пункты пухлыми пальцами.— Пункт первый: мы знаем, что у наших противников возникли разногласия, о чем свидетельствует позорный скандал, происшедший вчера. Пункт второй: по сведениям, полученным мной из верных источников, этот писака, этот болван с куриными мозгами, сам того не ведая, поджег фитиль, который способен вызвать взрыв под службой иммиграции и Гарви Уоррендером. Вы следите за ходом моих рассуждений?

Бонар Диц снова кивнул: «Да, я слушаю».

— Отлично. Теперь пункт третий: если говорить об иммиграции, то отдельные дела, из числа тех, что привлекли к себе внимание публики, решались нашими противниками ужасно небрежно — к нашей выгоде, конечно,— решались из рук вон плохо, без учета интересов практической политики, а также их влияния на общественное мнение. Вы согласны?

Новый кивок головой: «Согласен».

— Великолепно! — Сенатор расцвел в улыбке.— А теперь мы перейдем к пункту четвертому: по всей вероятности, наш непреклонный министр иммиграции проявит в деле несчастного юноши такую же глупую некомпетентность, как и в других случаях. По крайней мере будем надеяться на это.

Бонар Диц усмехнулся.

— Вот почему,— сенатор стал говорить еще тише,— вот почему, повторяю, наша оппозиционная партия должна взять этого молодого человека под свою защиту. Мы раздуем его дело до размеров общественного скандала, чтобы нанести удар правительству Хаудена, хвастающему своей непреклонностью.

— Понимаю,— сказал Диц,— вдобавок заполучим на свою сторону голоса части избирателей. Что ж, идея не дурна.

Лидер оппозиции задумчиво взглянул сквозь очки на сенатора. Несомненно, сказал он себе, в каком-то смысле сенатор постепенно впадает в старческое слабоумие, но свой замечательный дар плести политические интриги сохранил до сих пор — старикан вполне на уровне, если только отбросить его утомительную страсть к болтовне. А вслух он произнес:

— Меня больше беспокоит утреннее заявление о встрече Хаудена с президентом в Вашингтоне. Объявлено, что будут вестись торговые переговоры, но я подозреваю, тут замешаны более серьезные проблемы. Я подумываю о том, не сделать ли мне запрос в парламенте и не потребовать ли более полной информации, что именно они собираются обсуждать.

— Настоятельно не советую вам делать этого.— Сенатор энергично затряс головой.— В глазах общественности такой запрос вам ничего не прибавит и даже может вызвать недовольство. Да и зачем цепляться к невинной прогулке за казенный счет, чтобы потолкаться среди сильных мира сего в Белом доме? Это входит в обязанности премьер-министра. Когда-нибудь и вы станете так делать.

— Если речь действительно идет о торговых переговорах, то почему именно сейчас, когда нет никакой срочной надобности и между нашими странами нет никаких разногласий?

— Как раз поэтому! — Сенатор не мог скрыть нотки торжества в голосе.— Именно сейчас, когда в доме все в порядке, Хаудену хочется помелькать в заголовках газет и покрасоваться в компании знаменитостей на фотографиях. Нет, сынок, такие нападки не принесут нам очков. А если переговоры будут вестись о торговле, кому какое дело до них, кроме кучки импортеров и экспортеров?

— Мне до этого есть дело,— ответствовал Диц,— да и другим следовало бы интересоваться тоже.

— Эх, сынок, между тем, что следовало бы делать и что действительно делается, огромная разница. Нам, например, следует думать о простых избирателях, а они ничего не понимают в международной торговле, более того, не хотят понимать. Их заботят проблемы, в которых они разбираются: обыкновенные человеческие проблемы, затрагивающие их чувства, заставляющие их либо плакать, либо восторгаться, ну, что-то вроде дела этого заброшенного, одинокого юноши Анри Дюваля, который нуждается в друге и защитнике. Вы лично не хотите стать его другом, сынок?

— А что,— произнес Диц,— возможно, тут что-то есть.

Он замолчал в задумчивости. Старина Деверо был прав в одном: оппозиции нужен подходящий повод, чтобы задать хорошую трепку правительству, такой повод, который вызвал бы широкий общественный резонанс, а в последнее время ничего подходящего не подворачивалось.

Нужно учитывать еще одно обстоятельство: Бонар Диц чувствовал, что его собственный авторитет в партии стал падать — все чаще раздавались критические замечания в его адрес. Многие считали, что как лидер оппозиции он слишком мягок в своих нападках на правительство. Вероятно, его критики правы: иной раз он действительно бывал мягок, тут уж сказывалось свойство его натуры — способность встать на точку зрения другого человека, а в жестоких партийных схватках такое благоразумие оборачивается себе во вред.

Но в конкретном вопросе, касающемся прав человека— а похоже, что это дело именно такого рода,— он не откажется ввязаться в драку, постарается нанести правительству удар в самое уязвимое место, а таким образом, может быть, наберет очки в свою пользу и, что еще важнее, заполучит поддержку газет и общественности, которые наверняка станут на сторону правого дела.

Только поможет ли эта схватка победить на предстоящих выборах? Поражение может обойтись дорого, особенно для него самого. Ему вспомнился вопрос, который задал днем паренек: «И как вы думаете, вам удастся победить на выборах?» Ответ на него даст следующая избирательная кампания. Бонар Диц уже провел одну и потерпел сокрушительное поражение. Другого ему не пережить — оно положит конец его политической карьере как лидера оппозиции и честолюбивой мечте стать премьер- министром.

Стоит ли ввязываться в схватку, которую предлагает сенатор? Приведет ли она к желанной цели? Да, решил он, по всей вероятности, стоит.

— Благодарю, сенатор, вы сделали мне дельное предложение. Мы поднимем из-за этого Дюваля такой тарарам, что правительству тошно станет. К тому же у его иммиграционной службы накопилось немало других грешков, по которым мы заодно и ударим.

— Вот теперь вы говорите дело,— засиял улыбкой сенатор.

— Однако нужны кое-какие меры предосторожности,— сказал Диц, глянув по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает.— Мы должны удостовериться, что он именно тот, за кого себя выдает: честный человек, а не темная лошадка. Таково обязательное условие. Договорились, сенатор?

— Естественно, сынок, естественно.

— Что нам следует предпринять для начала?

— Первым делом нужно нанять адвоката для этого молодого человека. Этим завтра я займусь сам, когда буду в Ванкувере. Затем мы начнем судебный процесс против департамента иммиграции, во время которого, будем надеяться, они поведут себя с обычным бессердечием, а потом... остальное будет зависеть от вас.

Лидер оппозиции одобрительно кивнул головой:

— Принято, хотя насчет адвоката имеется одно соображение.

— Будьте уверены, я подберу дельного человека, на которого мы сможем положиться.

— Разумнее всего выбрать такого адвоката, который не является членом нашей партии,— сказал Диц, размышляя вслух.— Чтобы, когда мы выйдем на авансцену, ни у кого не возникло подозрений, что все подстроено заранее. Было бы идеально, если бы адвокат вообще оказался беспартийным.

— Очень правильный ход, однако найти такого адвоката будет нелегко — большинство из них поддерживает ту или иную партию.

— Не все,— осторожно заметил Диц.— Например, выпускники юридических колледжей, которые недавно занялись практикой.

— Верно! — Губы сенатора медленно расплылись в улыбке.— Именно то, что нужно! Мы найдем такого простофилю — он пойдет за нами на веревочке, как смирный ягненок.

Сенатор улыбнулся еще шире.

Когда Брайен Ричардсон вышел из своей канцелярии на Спаркс-стрит, на улице все еще сыпал мокрый снег. Сырость заставила его плотно закутать шарфом шею и поднять воротник пальто. Он все-таки дождался звонка от премьер-министра, который сказал ему: «Лучше вам заглянуть ко мне. У нас есть о чем поговорить». И вот, пробираясь сквозь толпы покупателей рождественских подарков широким скользящим шагом, Ричардсон спешил на встречу с премьер-министром, дрожа от холода, который, казалось, усилился в сумерках, опустившихся на город.

Ричардсон не любил зиму и Рождество в равной мере: зиму — из-за того, что физически не переносил холода, Рождество — из-за безбожия, которое, по его мнению, было присуще и другим, только не все в этом признавались. Как-то он сказал Джеймсу Хаудену: «В Рождестве больше ханжества, чем в любой политике, но никто не осмеливается заявить об этом открыто. Люди способны только ворчать: «Что-то Рождество стало слишком торгашеским». Черта с два. Торговля в рождественские праздники — единственное, что имеет в них смысл».

Зуд делать покупки охватил даже Ричардсона при виде витрин с обычным набором рождественских подарков, залитых ослепительно ярким неоновым светом. Он иронически ухмыльнулся, глядя на сочетание вывесок, обильно заполняющих витрины в это время года. Витрину электроприборов украшала светящаяся зелеными огнями панель с искаженной цитатой: «Мир на земле, благоволение в человецех». Под ней другая неоновая надпись гласила: «Порадуйте себя сейчас — заплатите позже».

Купив несколько подарков, один из которых предназначался Милли Фридмен, Брайен Ричардсон с радостью осознал, что ему нет нужды участвовать в рождественской комедии, в отличие, например, от Джеймса Хаудена, которому ранним утром предстоит выбраться из постели и отправиться в церковь, что, впрочем, он делал каждое воскресенье, хотя религиозности в нем было не больше, чем в Ричардсоне.

Как-то давным-давно, когда он еще работал в рекламном агентстве, один важный клиент из промышленных толстосумов оплатил кампанию под лозунгом «Все в церковь», проведение которой было поручено Ричардсону. Один из пунктов соглашения предусматривал, что Ричардсон сам последует совету составленной им рекламы и систематически будет посещать церковь. Он стал ходить, поскольку таким большим вкладом агентство не могло поступиться, но почувствовал огромное облегчение, когда средства клиента были исчерпаны.

Вот почему он так ценил свою нынешнюю работу. Теперь ему не нужно было ублажать клиентов — находились другие, кто выполнял эту работу по указанию Ричардсона. К тому же, пребывая вне поля зрения прессы и публики, он не обязан был поддерживать респектабельность — эта забота выпадала на долю политиков. Как управляющий партийной канцелярией, он считал своим главным долгом держаться в тени, а неизвестность позволяла ему во многом жить так, как хотелось.

По этой причине его мало беспокоило телефонное подслушивание, когда он договаривался с Милли о встрече на сегодняшний вечер. Но впредь, решил он, надо действовать осторожнее. Если, конечно, подобный разговор повторится.

Вообще говоря, тут есть над чем поразмыслить и, может быть, стоит после этого свидания опустить занавес в эпизоде с Милли. Любовь любовью, но главное — вовремя смыться, подумалось ему. В конце концов, кроме нее, есть множество других женщин, с которыми порядочный мужчина может поразвлечься — и в постели, и просто так.

Милли ему, конечно, нравилась, она привлекала его своей душевной теплотой и одаренной натурой; и в постели была неплоха, несмотря на некоторую скованность, как в тот единственный раз, когда они были вместе. И тем не менее, если продолжить встречи, может возникнуть опасность излишних переживаний при расставании. Не для него — за себя он не боялся, давно решив избегать сильных привязанностей в обозримом будущем. Но Милли может почувствовать себя оскорбленной: женщины чересчур серьезно относятся к тому, что для мужчин — лишь случайное любовное похождение. А он предпочел бы не обижать Милли.

Простенькая девица в форме Армии спасения позвонила в колокольчик прямо перед его лицом. Рядом с ней на подставке стояла стеклянная кружка с мелочью, в основном это были пенни и мелкие серебряные монеты.

— Пожертвуйте что-нибудь, сэр, для бедняков, чтобы порадовать их на Рождество.— Голос у нее был пронзительный и тонкий, словно вотвот сорвется, лицо рдело от холода. Ричардсон покопался в кармане и нащупал среди мелочи бумажку в десять долларов. Подчиняясь безотчетному чувству, он бросил ее в кружку.

— Да благословит Бог вас и вашу семью! — сказала девица.

Ричардсон усмехнулся. Если бы только эта дурочка знала, что у него за семья, ей бы расхотелось ее благословлять. Семьи у него фактически никогда не было, семьи, в которой растут дети и которая представлялась ему в минуты душевной слабости. Не объяснять же этой девице, что они с женой заключили соглашение, позволяющее каждому из них жить по-своему, сообразуясь с собственными наклонностями, но сохраняя видимость брака: они пользовались общим жилищем, иногда обедали вместе и временами, при благоприятном стечении обстоятельств, утоляли сексуальный голод, вежливо предоставляя друг другу напрокат свои тела.

Помимо этого, у них не осталось ничего общего, даже прежних жестоких ссор. Теперь они совсем не ссорились, признав, что пропасть между ними слишком широка, чтобы пытаться навести через нее мост. А в последнее время, когда его захватили другие интересы, главным образом партийная работа, все прочее окончательно отошло на второй план.

Нельзя не удивляться тому, что они сохраняли брак — ведь развод в Канаде получить довольно легко (за исключением двух провинций), поскольку судам достаточно любого лжесвидетельства, чтобы вынести решение о разводе. Правда состояла в том, что он и Элоиз чувствовали себя свободнее в браке, нежели в разводе. При существующем порядке вещей каждый из них мог свободно заниматься шашнями, а если дело осложнялось, то брак был удобным предлогом для разрыва. Кроме того, исходя из собственного опыта, они сомневались, что второй брак может оказаться более удачным, чем первый.

Подгоняемый снегопадом и холодом, Ричардсон ускорил шаг. Войдя в безлюдный, тихий Восточный блок, он поднялся в канцелярию премьер-министра.

Милли Фридмен, в шерстяном пальто кораллового цвета и высоких сапогах с меховой опушкой, надевала перед зеркалом островерхую шапочку из меха белой норки.

— Меня отпустили домой,— весело сообщила она, оглядываясь на него через плечо.— Можете входить к премьер-министру, если не боитесь застрять там до второго пришествия.

— Нет уж, так долго я не задержусь,— сказал Ричардсон.— У меня назначено еще одно свидание.

— Вероятно, его можно отложить.— Милли повернулась, шапочка сидела на голове что надо. Сроду не видел такого изящного, практичного и сногсшибательного головного убора, подумал Ричардсон, глядя на Милли. Ее лицо раскраснелось, большие зеленовато-серые глаза с хитроватой искринкой сияли.

— Черта с два соглашусь отложить,— сказал Ричардсон. Откровенно любуясь Милли, он оглядел ее с головы до ног. Но тут же припомнил обещание, которое дал себе насчет сегодняшнего вечера.

Кончив говорить, Джеймс Хауден устало отодвинул кресло от стола — того самого старомодного стола на четырех гнутых ножках, который служил уже не одному поколению премьер-министров. Напротив него в кресле для посетителей сидел Брайен Ричардсон, молчаливо размышлявший о том, что он услышал от премьер-министра. Хотя Ричардсону была известна суть вашингтонских предложений, он впервые ознакомился с ними детально. Кроме того, Хауден проинформировал его о том, как восприняли их члены Комитета обороны. Как вены и артерии разносят кровь по всему телу, так живой и острый ум шефа партийной канцелярии, отточенный в политических схватках, пытался охватить и осмыслить все факты в их мельчайших подробностях, оценивая выгоды и потери, осложнения и случайности, удары и контрудары в самых различных ситуациях. Детали будут уточнены позже — сейчас необходим общий стратегический план, самый ответственный из тех, что он составлял когда-либо. Любая промашка здесь обернется поражением для партии, а может быть, больше, чем поражением,— катастрофой.

— И вот еще что...— сказал Хауден, подходя к окну и глядя на Парламентский холм.— Адриан Несбитсон должен уйти.

— Нет! — Ричардсон энергично затряс головой.— Только не сейчас. Отставка Несбитсона, под каким бы соусом мы ее ни подали, будет выглядеть расколом Кабинета. Сейчас мы не можем позволить себе этого.

— Я догадывался, что вы станете возражать,— проговорил Хауден.— Дело в том, что от него пользы, как от козла молока. Если понадобится, мне придется дать ему отставку.

— А нельзя ли его приструнить?

— Думаю, что можно.— Премьер-министр помассировал свой длинный крючковатый нос.— У него наверняка есть какие-нибудь особые пожелания. Можно предложить ему сделку.

— Я бы поостерегся со сделкой. Не забудьте, у старика прочная репутация человека неподкупного.

— Хорошо, запомню ваш совет.— Хауден улыбнулся.— У вас есть ко мне еще дела?

— Да, целая куча,— хрипло отозвался управляющий партийной канцелярией.— Но сначала давайте уточним распорядок. Я согласен, что для такого крутого поворота в нашей политике необходимо доверие страны. Осенние выборы будут наиболее удобным моментом во многих отношениях.

— Так долго мы ждать не можем,— возразил Хауден.— Они должны состояться весной.

— А точнее?

— Я подумываю о том, чтобы распустить парламент сразу после визита королевы, тогда выборы можно провести в мае.

Ричардсон кивнул: «Может получиться».

— Должно получиться, в обязательном порядке.

— Что вы планируете после вашингтонской встречи?

Премьер-министр задумался, потом произнес:

— Я считаю необходимым огласить результаты наших переговоров в палате общин, скажем, через две недели.

Управляющий партийной канцелярией осклабился:

— Вот когда начнется шумиха!

— Да уж, непременно начнется.— Премьер-министр чуть заметно улыбнулся.— Нужно дать стране время привыкнуть к мысли о необходимости соглашения до выборов.

— А кроме того, если мы заполучим сюда королеву, ее приезд надо подгадать на период между оглашением нового курса и выборами.

— Наши мысли сходятся,— согласился Хауден.— Она станет символом того, что мы хотим сохранить в неприкосновенности, и убедит людей — по нашу и другую стороны границы — в том, что у нас нет намерения терять национальную целостность.

— Насколько я понял, подписание договора не состоится до выборов?

— Верно, наше отношение к выборам таково, что от исхода голосования зависит и наше решение, подписывать союзный договор или нет. Но переговоры состоятся заранее, чтобы не терять понапрасну времени. Время — вот что для нас важнее всего.

— Как всегда,— сказал Ричардсон. Он помолчал, затем задумчиво добавил: — Три недели до открытого оглашения договора и четырнадцать недель до выборов. Времени мало, но имеется и одно преимущество: подготовить все прежде, чем станет очевидным раскол Кабинета. Послушайте, вот что я думаю...— перешел он на более деловой тон.

Хауден вернулся к своему креслу, уселся в него, откинувшись на спинку, и приготовился слушать, соединив кончики пальцев.

— Все, я повторяю, буквально все зависит от одной-единственной вещи — доверия. Народ должен всецело доверять одной личности, и эта личность — вы. Доверие должно пронизывать все слои общества — сверху донизу. Без такого доверия мы проиграем, имея его — одержим победу.—Он помялся, задумавшись, затем продолжил: — Соглашение о союзе... Кстати, нам следовало бы подобрать более подходящее название, не такое одиозное. Предлагаемый вами союз с Соединенными Штатами не так уж страшен, мы продвигались к нему на протяжении последнего полувека, и было бы настоящим безумием с нашей стороны отвергнуть его сейчас. Оппозиция сделает все возможное, чтобы представить союз в глазах обывателя как возмутительное покушение на суверенитет нации. Многие годы им недоставало повода пустить в ход свои зубы, и теперь Диц и его компания не упустят такой возможности. Они станут бросаться словами «предательство», «продажа национальных интересов» и будут называть вас Иудой.

— Меня и прежде всячески обзывали, а я, как видите, жив-здоров.

— Все дело в том, чтобы удержаться у власти.— Ричардсон даже не позволил себе улыбнуться.— Что прежде всего для этого необходимо? Ваш образ в умах и сердцах народа должен быть таким, чтобы люди верили в вас и были убеждены: все, что вы рекомендуете, делается на благо народа.

— А сейчас мне еще далеко до этого?

— Самодовольство еще никому не шло на пользу, ни вам, ни мне,— резко ответил Ричардсон. Премьер-министр покраснел, но воздержался от замечания. Управляющий партийной канцелярией продолжил: — Наши последние опросы показывают, что популярность правительства— и ваша, в частности,— упала на четыре процента по сравнению с прошлым годом, а на Западе страны вы заняли последнее место среди лидеров. К счастью, тенденция к падению приостановилась, однако, чтобы переломить ее, нам предстоит еще много поработать, причем усердно и не откладывая в долгий ящик.

— Что вы предлагаете?

— У меня целая куча таких предложений, я представлю вам программу, но только послезавтра. Правда, чтобы ее выполнить, вам придется на время расстаться со своим кабинетом.— Он обвел рукой канцелярию.— Потребуются разъезды по стране, выступления на митингах, статьи в прессе, речи по телевидению там, где удастся заполучить телевизионное время. Все это надо начинать сразу после возвращения из Вашингтона.

— Не забывайте, что парламентская сессия возобновляется чуть менее чем через две недели.

— Я помню. Значит, в какие-то дни вам придется бывать сразу в двух местах.— Ричардсон позволил себе усмехнуться.— Надеюсь, вы еще не утратили способность спать в самолете?

— Ваш план, как я понял, предусматривает часть поездок до оглашения в парламенте договора о союзе?

— Да, если не тянуть резину, то нам удастся это провернуть. Мне хотелось бы выявить как можно скорее отношение страны к тому, что ее ожидает, и лучше всего это сделают ваши выступления. Я думаю, следует принять в штат несколько новых сотрудников для составления речей —действительно первоклассных писак, которые отгрохают вам такие речи, которым позавидовали бы Черчилль, Рузвельт и Вилли Грэхем, вместе взятые.

— Хорошо. Это все?

— Пока все,— сказал Ричардсон.— Да, чуть не забыл: еще одно и, боюсь, довольно противное дело. У нас в Ванкувере случился новый прокол с иммиграцией.

Хауден раздраженно воскликнул:

— Опять!

— Туда на корабле прибыл какой-то нелегальный пассажир, у которого нет родины и который просится в нашу страну. Похоже, им занялись газеты, поэтому нам нужно скорее замять этот скандал.— Он подробно осветил дело Дюваля, появившееся в вечерних газетах.

Сперва Хауден почувствовал искушение отмахнуться от этого дела — не может же премьер-министр заниматься всеми мелочами, у него и так хватает забот. Но тут он вспомнил о своем намерении устроить разнос Гарви Уоррендеру... И о собственных соображениях насчет того, что мелочи иной раз вырастают до размеров крупных проблем. И все же он мялся в нерешительности.

— Я уже имел беседу с Гарви Уоррендером на эту тему вчера.

— Да,— сказал Ричардсон сухо,— я слышал об этом.

— Нужно быть справедливым.— Хаудена раздирали сомнения.— Многое из того, что сказал Гарви, имеет смысл: например, запрет свободного въезда всех без разбора. Взять хотя бы тот случай с женщиной, которая была депортирована с ребенком. Как мне сказали, она держала бордель в Гонконге и сама больна венерической болезнью.

— Но газеты не напечатали бы такое, даже если бы мы предоставили им эту информацию,— сказал Ричардсон сердито.— Люди уразумели только то, что мать и дитя были выброшены из страны по вине безжалостного правительства. Оппозиция уже воспользовалась этим фактом в парламенте, не гак ли? Вам понадобились галоши, чтобы выбраться из лужи слез.

Премьер-министр улыбнулся.

— Вот почему надо уладить это ванкуверское дело как можно быстрее,— настаивал шеф партийной канцелярии.

— Но вы сами не захотите, чтобы в страну иммигрировало всякое отребье, вроде той женщины с ребенком.

— А почему бы и нет, почему бы не впустить ради поддержания нашего престижа. Это можно сделать правительственным указом. В конце концов, в прошлом году в страну въехали по особому разрешению тысяча двести человек, и в большинстве случаев из любезности тому или иному члену парламента. Можете быть уверены, не все они светлые личности, способные стать украшением нашего общества. Так почему бы не сделать еще несколько исключений?

Цифра 1200 иммигрантов ошеломила Хаудена. Он, конечно, знал, что с Законом об иммиграции в Канаде обращаются вольно, но чтобы такое количество... Понятно, отдельных случаев нарушения закона нельзя избежать, они служат формой поощрения, используемой в практике любой политической партии, однако размах иммиграции поразил Хаудена, и он только беспомощно произнес:

— Неужели так много?

— На самом деле еще больше,— подтвердил Ричардсон.— К счастью, министерство иммиграции по каждому указу сгребает в кучу от двадцати до пятидесяти иммигрантов, и никто не удосуживается подвести общий итог.

Наступило молчание, затем премьер-министр нерешительно произнес:

— Гарви и его заместитель считают, что мы должны строже соблюдать Закон об иммиграции.

— Не будь вы первым министром королевы,— вырвалось у Ричардсона,— я бы сказал вам одно коротенькое, выразительное словечко.

Джеймс Хауден нахмурился: не слишком ли далеко заходит Ричардсон, иной раз не худо бы поставить его на место. А управляющий партийной канцелярией продолжал, не обращая внимания на недовольство премьера:

— На протяжении последних пятидесяти лет каждое правительство пользовалось Законом об иммиграции, чтобы помочь членам своей партии, так почему мы должны прекратить эту практику? Не вижу здесь никакого политического смысла.

Верно, подумал Хауден, смысла в этом нет. Он протянул руку к телефону.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Я свяжусь сейчас с Гарви Уоррендером.— Телефонистке, ответившей ему на коммутаторе, он велел: — Разыщите мистера Уоррендера, он, вероятно, дома.— Затем, закрыв трубку рукой, спросил: — Помимо того, о чем мы говорили, что еще нужно ему сказать?

Ричардсон ухмыльнулся:

— Попробуйте намекнуть, чтобы он прочно стоял на земле обеими ногами, не то у него выбьют почву из-под ног.

— Уж будьте уверены: если я скажу Гарви такое, он наверняка процитирует мне Платона.

— В таком случае отбрейте его цитатой из Менандра: «Кто высоко возносится, тот низко падает».

Премьер-министр удивленно приподнял брови: иной раз Ричардсон откалывал такие номера, что оставалось только поражаться.

Телефонистка вышла на связь, Хауден послушал ее и положил трубку.

— Уоррендеры уехали на праздники за город, они в Лаврентийских горах на даче, где нет телефона.

Ричардсон заметил со странной улыбкой:

— Вы даете Уоррендеру слишком много воли, верно? Больше, чем кому-либо другому.

— На сей раз ему это не сойдет так легко с рук. Послезавтра его доставят ко мне хоть со дна моря, и он сам будет расхлебывать ванкуверскую кашу, можете быть спокойны.

Было уже половина восьмого, когда Брайен Ричардсон поднялся в квартиру Милли Фридмен с двумя пакетами в руках. В одном из них был флакончик с духами от Герлена, которые, как он знал, она особенно любила, и бутылка джина — в другом.

Духи Милли понравились. На джин она глянула несколько скептически, но отнесла его в кухоньку, чтобы приготовить коктейль.

Поджидая ее в мягко освещенной гостиной, Ричардсон окинул взглядом комнату, сидя в одном из двух глубоких кресел и удобно вытянув ноги вдоль бежевого ковра, единственной роскошной вещи, на которую Милли расщедрилась при меблировке квартиры. Затем одобрительно проговорил:

— А знаете, Милли, большую часть старья, что у вас здесь стоит, другие люди уже давно бы выбросили. Но в том виде, как вы это скомпоновали, комнатка выглядит совсем неплохо и кажется мне уютнейшим гнездышком.

— Можно считать ваши слова за комплимент? — Милли с улыбкой повернулась к нему, находясь в кухне.— Во всяком случае, я рада, что вам здесь нравится.

— Еще бы, кому здесь не понравится?! — Мысленно Брайен сравнил эту комнату со своей квартирой, недавно переделанной Элоиз по собственному вкусу. Стены цвета слоновой кости при белом ковре грязного оттенка, шведская ореховая мебель и занавеси переливчато-синего цвета — все это сочетание оставляло ужасающее впечатление, но он уже привык и относился к дому равнодушно. И все-таки из головы не выходила жестокая ссора с Элоиз, когда, получив счет за отделку квартиры, он в сердцах отозвался о том, что получилось, весьма нелестно, назвав «президентскими хоромами в публичном доме».

Вот Милли, подумал он, всегда сумеет придать своему жилищу теплоту и очарование собственной индивидуальности... хотя с уборкой у нее явно не ахти — вон куча книг на столе, но все равно здесь мужчине можно отдохнуть душой.

Милли отвернулась, занятая своим делом. Он следил за ней задумчивым взглядом. Перед его приходом она сменила костюм, в каком была раньше, на ярко-оранжевые брючки и простую блузку, освежив наряд ожерельем из трех жемчужных ниток. При всей простоте наряда эффект он производил волнующий.

Когда Милли вернулась в гостиную, он поймал себя на том, что любуется стройностью ее фигуры, грациозностью и ритмичностью ее движений.

— Милли,— сказал он,— ты изумительная девушка.

Позвякивая льдинками в фужерах, она прошла по комнате к столу. Он подметил стройность ее ног и плотных бедер, скрытых под брючками, и все тот же плавный ритм каждого шага... как молодая длинноногая кобылка, пришло ему в голову нелепое сравнение.

— Изумительная... в каком отношении? — Она подала ему фужер, и их пальцы встретились.

— Ну, как тебе сказать,— взволнованно произнес он,— даже если отбросить эти дамские безделушки, брючки и прочее, ты самое женственное создание из всех, кто ходит на двух ногах.

Он поставил на стол фужер, встал и поцеловал ее. Она тут же освободилась из его объятий и отвернулась.

— Брайен,— сказала она,— к чему все это, какой смысл?

Девять лет назад она узнала, что такое любовь, и перенесла мучительную боль расставания. Она понимала, что влюблена в Брайена не так, как любила когда-то Джеймса Хаудена. И все же она испытывала к Брайену чувства теплоты и нежности, которые могут перерасти, как она отлично сознавала, в нечто большее, если позволят время и обстоятельства. Правда, она сильно сомневалась в том, что они когда-нибудь позволят. Ричардсон женат... и чересчур практичен, а это приведет еще к одному расставанию и разочарованию.

Ричардсон спросил:

— А что вообще имеет смысл?

Она ответила ровно:

— Но ты же знаешь, о чем я.

— Знаю.— Он опять взял фужер; подняв его, посмотрел на свет и поставил назад.

Да, подумала Милли, мне нужна любовь, все тело жаждет любви. Но желание иных чувств, чем просто физическая близость, было еще сильнее. Нет, в любви должно быть постоянство. Или не обязательно? Прежде, когда она любила Хаудена, она обходилась меньшим.

Брайен, запинаясь, проговорил:

— Я мог бы заморочить тебе голову пустыми обещаниями. Но зачем они нам? Мы взрослые люди. Я думаю, слова тебе не нужны.

— Конечно, меня не нужно дурачить. Но я же не животное и нуждаюсь в чем-то еще.

Он резко ответил:

— Большинству людей этого не требуется — совсем, если уж быть до конца честными перед собой.

Минутой позже он раскаялся в том, что сказал: слова вырвались сами, возможно, от чрезмерной искренности, а возможно, из жалости к самому себе, того чувства, которое он презирал в других. Но он не рассчитывал, что сказанное так повлияет на Милли. В глазах у нее блеснули слезы.

— Милли,— сказал он,— прости.

Она покачала головой. Он подошел к ней и, вытащив платочек, нежно вытер ей глаза и следы слез на щеках.

— Послушай,— сказал он,— мне не следовало бы говорить такое.

— Не обращай внимания,—произнесла Милли,— это просто женская чувствительность.

Боже, подумала она, что со мной творится, с мужественной, самонадеянной Миллисент Фридмен? Плачу, как молоденькая девчонка. Неужели этот человек что-то для меня значит? И почему я не могу взять от жизни то, что она дает?

Его руки снова обняли ее.

— Ты нужна мне, Милли,— сказал он тихо.— Я не знаю, что еще сказать, поэтому скажу только: ты мне нужна.

Приподняв голову, он поцеловал ее в губы.

Неуверенность и сомнения терзали ее.

— Нет, Брайен, нет, пожалуйста, не надо! — говорила она, но не делала попыток вырваться из его объятий. Его ласки обезоруживали, желание охватывало ее все сильнее. Она поняла, что сопротивление бесполезно — чувства пересиливали сознание того, что расплачиваться придется одиночеством и болью утраты. Но сейчас... будь что будет... сейчас... она закрыла глаза, дрожа всем телом.

— Ладно,— проговорила она хриплым голосом.

В тишине комнаты громко щелкнул выключатель. Когда погас свет, с улицы донесся низкий гул турбин самолета, пролетавшего высоко над городом. Гул сначала нарастал, потом затих в отдалении. Самолет, следовавший рейсом на Ванкувер, повернул к западу и затерялся в ночном небе. Среди его пассажиров был сенатор Деверо.

— Будь поласковее, Брайен,— шептала Милли.— На этот раз... пожалуйста, будь поласковее.