На высотах твоих

Оттава. Канун Рождества

В четверть седьмого утра настойчивый телефонный звонок разбудил Милли Фридмен в ее квартирке на фешенебельной Оттава-драйв-вей. Набросив на себя желтенький халат из выцветшей махровой ткани поверх шелковой пижамы, она принялась нащупывать ногами старенькие, со сбитыми каблуками мокасины, которые сбросила с ног накануне вечером. Так и не отыскав их, личный секретарь премьер-министра зашлепала босиком в соседнюю комнату и щелкнула выключателем.

Даже в такую рань комната, представшая ее сонному взору, показалась ей, как всегда, привлекательной и уютной. Конечно, этой комнате было далеко до тех шикарных квартир для одиноких незамужних девиц, что часто встречаются на глянцевых страницах рекламных проспектов. Но, устав после трудового дня, она любила вернуться вечером домой и первым делом развалиться на пуховых подушках огромного, туго набитого честерфилдского дивана — того самого, который стоил грузчикам немалых трудов при перевозке его сюда из родительского дома в Торонто.

С тех пор старый диван сменил обивку на ее любимый зеленоватый цвет, по бокам она поставила к нему два кресла, купленных на дешевой распродаже вещей в пригороде Оттавы, довольно подержанных, но изумительно удобных. Она никак не могла решиться сменить их обивку на новую, из обойного ситца цвета осени, которая так гармонировала бы со стенами и панелями квартирки, выкрашенными в теплые зеленоватые тона. Их она красила сама, разумеется с помощью пары друзей, которых заманила к себе на обед, приготовленный на скорую руку, уговорив их потом закончить покраску.

В дальнем углу гостиной стояла старинная качалка, к которой она сохранила глупую детскую привязанность, потому что качалась в ней, мечтая о всякой всячине, когда была еще маленькой девочкой. Рядом с качалкой на кофейном столике, покрытом кожей — безумно дорогая вещь для нее,— стоял телефон.

Милли уселась в качалку и, оттолкнувшись ногой от пола, сняла трубку. Звонил Джеймс Хауден.

— Доброе утро, Милли,— отрывисто сказал премьер-министр.— Я хочу провести заседание Комитета обороны в 11 часов.— Он даже не извинился за столь ранний звонок, да Милли и не рассчитывала на это: она давно привыкла к склонности шефа подниматься ни свет ни заря.

— В 11 часов утра? — Свободной рукой Милли запахнула халат: в комнате было холодно из-за того, что накануне она оставила окно слегка приоткрытым.

— Верно,— сказал Хауден.

— Не обойдется без жалоб,— заметила Милли.— Все-таки наступил сочельник.

— Я не забыл, но вопрос слишком важный, чтобы его откладывать.

Повесив трубку, она глянула на крошечные дорожные часы в кожаном футляре, стоявшие рядом с телефоном, и поборола искушение опять лечь в постель. Вместо этого она прошла в маленькую кухоньку и поставила на огонь кофейник. Вернувшись в гостиную, включила портативный приемник. Кофейник начал булькать, когда в 6 часов 30 минут в выпуске новостей по радио передали сообщение о предстоящих переговорах премьер-министра в Вашингтоне. Через полчаса, по-прежнему в пижаме, но в растоптанных мокасинах на ногах, она принялась обзванивать пятерых членов Комитета.

Первым был министр иностранных дел. Артур Лексингтон радостно отозвался:

— Верняк, Милли, я и так прозаседал всю ночь. Одним заседанием больше, одним меньше — какая разница? Кстати, вы слышали заявление?

— Да, его только что передали по радио.

— Мечтаете о поездке в Вашингтон?

— Мне от нее мало радости: я только и вижу что клавиши своей пишущей машинки.

— Тогда надо ездить со мной,— сказал Лексингтон,— мне сроду не требуется машинистка. Все мои речи написаны на коробке сигарет.

— Вот почему они лучше многих других, отпечатанных заранее.

— Нет, потому что меня никогда не волнует, какое впечатление они произведут.— Министр иностранных дел хмыкнул.— Я исхожу из того, что международное положение не станет хуже, что бы я ни сказал.

Милли рассмеялась.

— Ну, я пошел,— сказал Лексингтон.— Сегодня в нашем доме важное событие — я завтракаю с детьми. Они хотят выяснить, насколько я изменился с тех пор, как был дома в последний раз.

Она улыбнулась, представив себе, какого рода завтрак ожидает Лексингтона. Кавардак, а не завтрак! Сьюзен Лексингтон, служившая когда-то секретаршей у своего мужа, слыла исключительно скверной домашней хозяйкой, но, когда министр бывал дома, семья выглядела довольно дружной. Мысль о Сьюзен Лексингтон напомнила Милли чьи-то слова о том, что судьба секретарши имеет два итога: одни женят на себе шефа и потом жалеют, другие вкалывают до старости и в конце концов превращаются в заезженную клячу. Покуда, подумала Милли, ей далеко до тех и других: она не замужем и вовсе не похожа на старую клячу.

Конечно, она могла бы выйти замуж, если бы ее жизнь была не так тесно связана с жизнью Джеймса Маккаллема Хаудена.

Лет десять тому назад, когда Хауден был простым членом парламента, заднескамеечником, хотя уже набирал силу и влияние в партии, Милли, его молоденькая секретарша, влюбилась в него по уши, да так, что и дня не могла прожить без тех восторгов, в которые повергало ее их общение. Тогда ей не было еще и двадцати лет, она впервые уехала из родительского дома, и жизнь в Оттаве казалась ей смелым и волнующим приключением.

Она потребовала от Милли еще большей смелости, когда однажды Джеймс Хауден, догадавшийся о ее чувствах, впервые овладел ею. Даже сейчас, спустя десяток лет, она помнит этот момент до мельчайших подробностей: вторая половина дня, парламент распущен на обед, она сортировала письма в кабинете Хаудена, когда он вошел. Не говоря ни слова, он закрыл дверь на ключ и, взяв Милли за плечи, повернул к себе. Они знали, что другой член парламента, деливший с Хауденом кабинет, уехал из Оттавы.

Он поцеловал ее, она ответила на поцелуй жадно, без притворства, и он отнес ее на казенный диванчик.

Пробудившаяся в ней обжигающая страсть и полное отсутствие сдержанности удивили ее саму.

Это событие положило начало ни с чем не сравнимому периоду в жизни Милли. День за днем, неделя за неделей они устраивали тайные встречи, изобретая предлоги, урывая минуты... Временами их связь напоминала игру. Но порой казалось, что жизнь и любовь так тесно переплелись, что разъединить их уже невозможно.

Обожание Хаудена со стороны Милли было глубоким и страстным. В его чувствах к ней она была уверена меньше, и, хотя он неоднократно заверял ее в силе своей любви, она не позволяла себе обольщаться, предпочитая принимать с благодарностью мимолетные радости, что дарила ей жизнь. Она понимала, что когда-нибудь наступит такой поворотный момент, когда Хаудену придется выбирать: либо возвращаться назад к жене, либо жениться на ней. Втайне она надеялась на последнее, хотя понимала всю тщетность своих надежд.

Впрочем, был один момент — почти через год с начала их связи,— когда ее надеждам едва не суждено было сбыться.

Это случилось незадолго до конференции, на которой решалась судьба лидерства в партии. Однажды ночью Хауден сказал ей:

— Я подумываю о том, чтобы бросить политику и просить у Маргарет развод.

Когда схлынуло первое волнение, она спросила его, зависит ли это решение от результатов конференции, которой предстоит определить, кому из двух претендентов достанется пост лидера — ему или Гарви Уоррендеру.

— Да,— ответил он, поглаживая орлиный нос с угрюмым выражением на тяжелом лице.— Если Гарви победит на выборах, я уйду из партии.

Она следила за ходом конференции с замиранием сердца, не смея надеяться на то, о чем так мечтала: на победу Уоррендера. С его победой определилось бы ее будущее. Но, если выберут Хаудена, их роман неизбежно закончится. Личная жизнь партийного лидера, которому вскоре предстоит стать премьером страны, должна быть безупречной, без малейшего намека на скандал.

К концу первого дня конференции успех был на стороне Уоррендера, но потом по непонятной для Милли причине Гарви Уоррендер отвел свою кандидатуру: Хауден победил.

Через неделю в том же самом кабинете, где началась их романтическая любовь, их отношения были прерваны.

— Иначе поступить нельзя, Милли, дорогая,— сказал Хауден, у нас нет иного выхода.

Милли так и подмывало ответить, что другой выход есть, самый естественный и простой выход, суливший им счастье на многие годы, но промолчала — она знала, что уже не стоит говорить об этом. Хауден был на гребне славы, его имя гремело по всей стране, и, хотя Милли не сомневалась в искренности его чувств, она угадывала в нем нетерпение, с которым он спешил порвать с прошлым и начать новую жизнь.

— Ты останешься со мной, Милли? — спросил он.

— Нет,— произнесла она,— я не смогу.

Он понимающе кивнул:

— Я согласен с тобой, но если ты когда-нибудь передумаешь...

— Не передумаю,— убежденно ответила она, но ошиблась. После отпуска, проведенного на Бермудах, и шести месяцев работы в другом месте, которая до чертиков тяготила ее, она вернулась к Хаудену. Сперва ей было трудно: мешали воспоминания о неосуществленных надеждах, но переживания и слезы в подушку по ночам не ожесточили ее сердце — любовь в конце концов перешла в глубокую преданность.

Иной раз Милли спрашивала себя, знала ли Маргарет об их связи, длившейся почти год, о глубине чувств секретарши к ее мужу — у женщин удивительная способность угадывать такие вещи,— но если она и знала, то искусно скрывала, не позволяя себе никаких намеков ни тогда, ни потом.

Обратившись мыслями к настоящему, Милли сделала второй звонок министру финансов. Жена Стюарта Костона сонным голосом ответила, что муж принимает ванну. Милли попросила ее передать сообщение о заседании Комитета и услышала, как Улыбчивый Стю закричал из ванной, подтверждая свое согласие:

— Скажи Милли, что я там буду!

Следующим в списке Милли был Адриан Несбитсон, министр обороны. Ей пришлось ждать несколько минут, прежде чем его позвали и в трубке послышались шаркающие шаги старика. Когда она сообщила ему о заседании, он покорно ответил:

— Если того желает шеф, то, полагаю, я обязан присутствовать. Но, честно говоря, скверно, что дело нельзя отложить на день после праздника.

Милли сочувственно вздохнула в ответ, хотя знала, что присутствие или отсутствие Адриана Несбитсона не окажет никакого влияния на решения, принятые Комитетом. А еще она знала то, чего не знал сам Несбитсон: в новом году Джеймс Хауден задумал провести реорганизацию Кабинета и среди тех, кому предстояло уйти, был нынешний министр обороны.

Сейчас, подумала Милли, никто уже и не помнит, что генерал Несбитсон был некогда национальным героем — легендарным, увешанным орденами ветераном второй мировой войны, имеющим репутацию человека мужественного, но не хватающего звезд с неба. Это он повел однажды свою танковую армию против немецких «тигров», стоя в открытом джипе, с личным волынщиком на заднем сиденье, наигрывавшим боевые марши. Солдаты любили Несбитсона в той мере, в какой солдаты вообще способны любить генералов.

Но после войны отставной генерал не имел бы никакого веса, если бы Хаудену не понадобился известный, но плохо разбирающийся в политике военный на роль министра обороны. У Хаудена была цель создать видимость, что этот пост в его правительстве занимает мужественный воин, а фактически за его ширмой сохранить для себя военный портфель.

Этот план сработал даже слишком хорошо: Адриан Несбитсон, доблестный служака, не смыслил ни черта в ракетах и ядерном оружии, но охотно выполнял все указания премьер-министра, не досаждая ему возражениями. К несчастью, он не всегда улавливал суть пресс-конференций своих помощников, поэтому в последнее время старался изображать из себя перед прессой и публикой этакого утомленного и перегруженного делами полковника Блимпа^[3].

Разговор со стариком испортил Милли настроение, она долила кофейник и отправилась в ванную ополоснуться, прежде чем сделать еще два звонка. Остановившись перед зеркалом в ванной комнате, она осмотрела себя при ярком свете люминесцентной лампы. Перед ней в зеркале стояла высокая, привлекательная женщина, довольно молодая, если отнестись к слову снисходительно, с полной грудью и несколько широковатыми бедрами. Милли отметила, что сложена она все же хорошо: энергичное лицо с классическими высокими скулами и густоватыми бровями, которые она иногда выщипывала, блестящие, широко расставленные глаза, нос прямой, с утолщением на кончике над полными, чувственными губами; каштановые волосы подстрижены коротко. Милли глянула на них критически, размышляя, не пора ли подстричь. Она недолюбливала салоны красоты и предпочитала сама мыть, расчесывать и укладывать волосы по собственному вкусу. Но для этого их надо было хорошо и, как ей казалось, довольно часто подстригать.

Правда, у коротких волос было еще одно преимущество — их можно откидывать назад собственной пятерней, что Милли часто и делала. Джеймс Хауден тоже любил запускать пальцы в ее волосы, а еще он любил ее старенький желтый халатик, тот самый, что был на ней сейчас. Раз двадцать она собиралась выбросить его, чтобы купить новый, но все было недосуг.

Вернувшись в гостиную, она села за телефон. Теперь она позвонила Люсьену Перро, министру оборонной промышленности, который был откровенно раздосадован таким ранним звонком. Милли ответила ему настолько резко, насколько могла себе позволить. Позже она пожалела об этом, вспомнив, что право на раздражительность ранним утром, по словам ее друзей, считается одним из шести прав человека. А вообще Перро, рядившийся в тогу вождя франко-канадцев, всегда вел себя по отношению к ней довольно любезно.

Последний звонок был Дугласу Мартенингу, секретарю Тайного совета, знатоку процедур всех заседаний Кабинета министров. С ним Милли была вежливее, чем с другими: министры приходят и уходят, а секретарь Тайного совета был старшим из государственных служащих в Оттаве. Он отличался заносчивостью, и, когда бы Милли ни разговаривала с ним, у него всегда был такой вид, словно ее не существует. Но сегодня, вопреки обыкновению, он был мрачно болтлив.

— Полагаю, заседание продлится долго, видимо прямо до Рождества.

— Я этому не удивлюсь, сэр,— сказала Милли и рискнула пошутить: — Если такое случится, я могу послать за сандвичами с индейкой.

Мартенинг что-то пробурчал, затем, к ее изумлению, разразился речью:

— Да не сандвичи мне нужны, мисс Фридмен, а другая работа, которая позволяла бы проводить немного больше времени дома, хотя бы изредка.

Впоследствии Милли призадумалась: а не заразна ли болезнь пессимизма? В самом ли деле великий Мартенинг собирается возглавить марш старших государственных служащих, покидающих правительственные учреждения для более высокооплачиваемой работы в промышленном секторе? Этот вопрос заставил ее подумать о себе: не пора ли и ей уйти, не настало ли время перемен, пока не слишком поздно?

Она все еще не ответила себе на эти вопросы, когда четырьмя часами позже в канцелярии премьер-министра на Парламентском холме стали собираться члены Комитета обороны. Милли, в шикарном сером костюме и белой блузке, ввела их в кабинет.

Последним явился генерал Несбитсон, закутанный в тяжелую шубу и шарф. Помогая освободить рыхлую фигуру генерала от одежды, Милли поразилась нездоровому виду старика, и, как бы подтверждая ее мнение, тот вдруг закашлялся в платок. Милли налила из графина холодной воды и подала ему стакан. Старый вояка отхлебнул глоток, благодарно кивнув головой. Отдышавшись и снова покашляв, он с трудом проговорил:

— Извините, проклятая простуда. Всегда мучает меня, если я остаюсь на зиму в Оттаве. Привык проводить зимний праздник на юге. А как уедешь, если происходят такие важные события.

На будущий год наверняка поедет, подумала Милли.

— Веселого Рождества, Адриан.— К ним подошел Стюарт Костон; его приятное, с неправильными чертами лицо сияло, как всегда, улыбкой. Из-за его спины заговорил Люсьен Перро:

— Вот уж не ожидал услышать такое пожелание от того, кто дерет с нас налоги, пронзающие душу, как кинжал. — Изысканно красивый, с волнистыми черными волосами, закрученными вверх усиками и насмешливым взглядом, Перро одинаково хорошо говорил как по-английски, так и по-французски. Временами — только не сейчас — в его манерах проскальзывала надменность, унаследованная им от именитых предков. Несмотря на свои тридцать восемь лет — самый молодой член Кабинета, — он пользовался влиянием гораздо большим, чем позволяла ему его сравнительно скромная должность. Но поскольку министерство оборонной промышленности, которым он руководил и которое выбрал себе сам, относилось к трем министерствам (наряду с министерством общественных работ и министерством транспорта), от которых зависело распределение выгодных заказов среди финансовых воротил партии, то понятно, что влияние его в партийной иерархии было значительным.

— А вы не держите вашу душу так близко к банковским счетам, Люсьен,— возразил министр финансов.— Во всяком случае, я для вас, ребятки, настоящий Дед Мороз, от которого вы и Адриан получаете самые дорогие рождественские подарки.

— Дорогие, зато взрываются они с великолепным грохотом,— сказал Перро,— а кроме того, дружок, оборонная промышленность, создавая дополнительные рабочие места, приносит вам больше налогов, чем любая другая.

— Здесь кроется какая-то экономическая закономерность,— сказал Костон.— К сожалению, я так ее и не понял.

Загудел селектор, и Милли сняла трубку. С металлом в голосе Хауден объявил:

— Совещание будет проходить в зале Тайного совета. Я тотчас явлюсь туда.

Милли заметила, как от удивления приподнялись брови у министра финансов. Обычно заседания с небольшим количеством участников, кроме заседания Кабинета министров в полном составе, проводились в личном кабинете премьера. Тем не менее министры послушно направились в коридор, ведущий в зал Тайного совета.

Когда Милли закрыла дверь за Перро, уходившим последним, куранты на Башне мира пробили одиннадцать.

Неожиданно для себя Милли обнаружила, что ей нечем заняться. Работы, конечно, скопилось предостаточно, но в сочельник она не чувствовала расположения начинать что-либо новое. Все текущие дела были закончены: обычные поздравительные телеграммы королеве, премьер-министрам стран Содружества и главам правительств дружественных государств были отпечатаны еще вчера и будут разосланы с первой почтой сегодня. А все остальное, решила она, подождет окончания праздника.

Клипсы на мочках ушей — жемчужины, похожие на круглые пуговички,— мешали ей, и она сорвала их. А кроме того, она твердо знала: в украшениях или без них — она была привлекательной для мужчин, хотя и не понимала чем. На ее столе зазвонил телефон. Она сняла трубку— это был Брайен Ричардсон.

— Милли,— сказал шеф партийной канцелярии,— заседание Комитета обороны началось?

— Только что зашли.

— Черт,— сказал Ричардсон голосом человека, который опоздал. Внезапно он спросил:

— А шеф ничего не говорил вам о вчерашнем скандале?

— Каком скандале?

— Значит, не говорил. Дело чуть не дошло до потасовки у губернатора. Гарви Уоррендер сорвался с катушек — здорово перебрал, по-моему.

Милли, пораженная новостью, тихо ахнула:

— У губернатора? Во время приема?

— Так болтают в городе.

— Но почему Уоррендер, а не кто другой?

— Я бы сам хотел это знать,— признался

Ричардсон.— Впрочем, у меня есть догадка, что скандал произошел по моей вине: я кое-что подсказал премьер-министру.

— Что именно?

— Насчет иммиграции. В последнее время министерство Уоррендера подвергается нападкам со стороны прессы. Я попросил шефа подтянуть там гайки.

Милли улыбнулась:

— Возможно, он подтянул их слишком туго?

— Не шути, миленькая. Склоки среди министров не способствуют победе на выборах. Лучше я поговорю с шефом, как только он освободится. И предупредите его еще вот о чем: если Гарви в ближайшее время не наведет у себя порядок, то мы влипнем в одну хорошенькую историю с иммиграцией на Западном побережье. Я знаю, хлопот и так хватает, но надо разобраться и с этим вопросом.

— Какую историю вы имеете в виду?

— Один из моих людей позвонил мне утром из Ванкувера. Местная газета «Пост» публикует материалы об ном проклятом нелегальном пассажире, пароходном «зайце», который жалуется на несправедливость иммиграционных властей. Мне сообщили, что какой-то паршивый писака облил слезами всю первую страницу газеты. Как раз та ситуация, о возможности которой я предостерегал.

— С ним обошлись несправедливо, с этим пароходным «зайцем»?

— Господи, Милли, да кому до этого дело? — прорычал в трубке голос управляющего партийной канцелярией.— Мне нужно только, чтобы о нем перестали трепаться газеты. Если нет другого способа заткнуть им глотку, пусть разрешат этому сукиному сыну въезд в страну и покончат с этой историей.

— Ух, ты,— сказала Милли,— я вижу, вы в боевом настроении.

— Что ж с того? — обрезал Ричардсон.— Мне до смерти надоели недоумки вроде Уоррендера, которые сперва откалывают номера, а потом плачутся мне в жилетку, прося выручить их.

— Если отбросить вульгарность,— отозвалась Милли шутливо,— то как прикажете понимать ваши выражения— как смешанную метафору? — Резкость в речах и в характере Брайена Ричардсона действовали на нее освежающе в затхлом мирке политиков с их профессионально гладкими речами, изобилующими затертыми оборотами. Вероятно, поэтому, подумала Милли, она относится к нему с большей теплотой, чем ей самой хотелось бы.

Это чувство возникло у нее с полгода тому назад, когда шеф партийной канцелярии начал приглашать ее на свидания. Сначала Милли принимала приглашения из простого любопытства, не разобравшись еще, нравится он ей или нет. Позже любопытство перешло в симпатию, а месяц тому назад вечер, проведенный с ним у нее в квартире, закончился физической близостью.

Сексуальный аппетит Милли был здоровым, но не чрезмерным. Она встречалась с несколькими мужчинами после того сумасшедшего года с Джеймсом Хауденом, однако случаи, когда встречи заканчивались в спальне, были редки и разделены значительными промежутками времени, причем выпадали только на долю тех, к кому Милли чувствовала искреннюю симпатию. Она была не из тех женщин, которые считают себя обязанными лечь с мужчиной в постель из признательности за приятный вечер, и, вероятно, эта недоступность в сочетании с природной женственностью привлекала к ней мужчин. Как бы то ни было, вечер с Ричардсоном, закончившийся, к ее собственному удивлению, постелью, не доставил ей радости, разве что подтвердил лишний раз, что грубость Ричардсона не ограничивается его речами. Впоследствии ей казалось, что она совершила ошибку.

С того времени они больше не встречались, и Милли твердо решила, что никогда больше не влюбится в женатого мужчину.

Тем временем голос Ричардсона раздавался в трубке:

— Если бы все были такими умницами, как вы, моя жизнь стала бы похожей на мечту. Кое-кто из коллег считает, что общественные связи — это нечто вроде половых сношений с массами. Между прочим, попросите шефа позвонить мне, как только совещание кончится. Ладно? Я буду у себя.

— Будет сделано.

— И еще, Милли...

— Да?

— Как вы смотрите, если я загляну к вам вечером? Скажем, около семи?

После небольшой паузы Милли ответила неуверенно:

— Не знаю.

— Чего не знаете? — Голос в трубке звучал напористо, его обладатель явно был не намерен получить отказ.— Есть на примете что-нибудь другое?

— Нет, но...— Милли колебалась.— По традиции рождественские праздники проводят в кругу семьи, не так ли?

Ричардсон рассмеялся деланным смехом:

— Если вас беспокоит только это, то плюньте и забудьте. Уверяю, Элоиз имеет свои планы на праздник, и я в них не фигурирую. Если на то пошло, она будет благодарна вам, если вы уберете меня с ее дороги.

И все же Милли колебалась, памятуя о своем решении. Но сейчас... она никак не могла решиться отказать. Может быть, не стоит спешить... Затягивая время, она сказала:

— А где ваше благоразумие? У коммутатора есть уши.

— И рот тоже, так что не будем давать повода болтать лишнее! — сказал Ричардсон жестко.— Так, значит, в семь?

Вопреки желанию Милли пробормотала «хорошо» и положила трубку. Как всегда после телефонного разговора, она машинально подвесила клипсы.

Минуту-другую она держала руку на трубке, словно сохраняя связь между собой и Ричардсоном, затем с задумчивым выражением на лице подошла к высокому окну, выходящему на парадный газон перед зданием парламента.

Не прошло и часа с момента ее прихода на службу, а небо за это время потемнело и повалил снег. Крупные белые хлопья укутывали столицу. Из окна ей открывался вид на самое сердце города: Башню мира, высившуюся над палатой общин и сенатом, как призрак на фоне свинцового неба, на готические башни Западного блока и за ними дворец Конфедерации, приземистый и мрачный, как крепость; на клуб Ридо с обширной колоннадой, сквозь которую просматривались белые стены посольства Соединенных Штатов, расположенного на Веллингтон-стрит, вечно рокочущей потоком машин. Временами этот вид из окна казался суровым и серым, символизирующим — как думалось Милли — канадский климат и характер. Однако сейчас, в зимнем одеянии, суровый и угловатый город обретал мягкие очертания. Синоптики были правы, подумала Милли, Оттава вступает в белое Рождество.

Клипсы по-прежнему мешали — она сдернула их во второй раз.

— Курите, если вам хочется,— бросил он на ходу и, отодвинув кресло, встал молча у стола, затем заговорил деловым тоном: — Я распорядился провести совещание в этом зале, джентльмены, с единственной целью, а именно: напомнить вам о клятве хранить тайну, которую вы давали при вступлении в члены Тайного совета. То, что вы услышите здесь, относится к числу таких секретов и не подлежит разглашению до определенного момента даже среди ваших ближайших коллег по правительству. — Хауден смолк и глянул на стенографиста. — Считаю, нам лучше обойтись без стенографического отчета.

— Простите, премьер-министр,— возразил Дуглас Мартенинг. Большие роговые очки придавали его лицу интеллектуала совиное выражение. Как всегда, секретарь Тайного совета был почтителен, но настойчив. — Я думаю, будет лучше, если мы запротоколируем совещание во избежание последующих недоразумений в отношении того, кто что сказал.

Глаза присутствующих обратились к стенографисту, который тщательно протоколировал спор о собственном присутствии. Мартенинг добавил:

— Протокол будет храниться в надежном месте, а мистер Маккуиллан, как вам известно, и прежде был посвящен во многие тайны.

— Да, действительно. Господин Маккуиллан — наш старый друг.— Ответ Джеймса Хаудена прозвучал мягко, как всегда, когда он говорил на публику. Немного покраснев, объект их спора поднял глаза на премьер-министра, перехватив его взгляд.

— Хорошо,— уступил Хауден,— пусть ведет протокол, но ввиду исключительности случая я должен напомнить об ответственности, которую несет стенографист согласно Закону о нераспространении служебной тайны. Я надеюсь, вы знакомы с этим законом, мистер Маккуиллан?

— Да, сэр.— Стенографист добросовестно запротоколировал как вопрос, так и собственный ответ.

Обведя взглядом присутствующих, Хауден собрался с мыслями. Готовясь вчера вечером к встрече с президентом, он наметил ряд последовательных мер, и одной из них было сегодняшнее совещание, которое должно убедить членов Комитета обороны в правильности его взглядов, поэтому он и пригласил эту маленькую группу людей: если он сумеет привлечь их на свою сторону, то с их помощью добьется поддержки и остальных членов Кабинета министров. Хауден надеялся, что пятеро присутствующих займут его позицию и разберутся в трудностях и подводных камнях стоящих перед страной проблем. Будет настоящее бедствие, если тупоумие некоторых из них заставит отложить решения на неопределенный срок.

— Теперь у нас не осталось никаких сомнений насчет намерений русских,— продолжал премьер-министр.— Если они и были, то события последнего времени рассеяли их. Возникновение коммунистического форпоста в западном полушарии, на Кубе, в непосредственной близости от наших границ; государственные перевороты в Индии и Египте, где установлены прокоммунистические режимы; наши дальнейшие уступки по Берлину; образование оси Москва — Пекин, угрожающей австралийско-азиатскому региону; расширение ракетных баз, нацеленных на Северную Америку,— все это не оставляет места для сомнений. Успешное завершение советской программы мирового господства не за горами, не в течение пятидесяти или двадцати лет, как мы полагали со свойственной нам самонадеянностью, а теперь, при жизни этого поколения, в этом десятилетии.

Естественно, Россия предпочитает одерживать победы, не прибегая к оружию. Но не менее верно и то, что она легко ввяжется в войну, если Запад не позволит осуществиться притязаниям Кремля иным способом.

Послышался сдержанный гул одобрения, и премьер-министр продолжал:

— Военную стратегическую доктрину русских никогда не сдерживали большие людские потери. В историческом аспекте они ценили людские ресурсы куда меньше, чем мы. Как у нас, так и в других странах люди живут в надежде на мир, как когда-то в надежде на то, что Гитлер устанет пожирать одну страну за другой. Я их не осуждаю, нужно питать и поддерживать эти надежды. Но мы, правительство, не можем позволить себе роскоши иметь иллюзии, мы должны рассчитывать на свои оборонные силы, чтобы выжить.

Говоря так, Хауден вспомнил слова, сказанные им вчера вечером Маргарет. Позвольте, как это он сказал тогда? Выживание ценно само по себе, потому что выживание означает жизнь, а жизнь — чертовски заманчивая штука.

— То, что я сказал, не содержит ничего нового. Вам известен и тот факт, что оборонные силы Канады и Соединенных Штатов интегрированы. Но для вас будет новым следующее: не далее как сорок восемь часов тому назад президент США обратился ко мне с предложениями о новых мерах по объединению наших оборонных усилий; эти предложения не только всеобъемлющи по своему характеру, но и драматичны для нас по своим последствиям.

На лицах присутствующих отразилось напряженное внимание.

— Но прежде чем я ознакомлю вас с характером сделанных нам предложений,— сказал премьер, тщательно подбирая слова,— я хочу остановиться еще на одном моменте. Артур, вы помните, что сказали мне, когда я попросил вас дать оценку существующей международной обстановке? Повторите свои слова.

— Охотно, премьер-министр.— Артур Лексингтон положил на стол зажигалку, которую вертел в руках. Ангельское личико министра иностранных дел приобрело необычно торжественное выражение. Взглянув по сторонам, он безмятежно произнес: — По моему мнению, международная обстановка в данный момент гораздо серьезнее и опаснее, чем в 1939 году, накануне второй мировой войны.

Спокойный деловой тон смягчил зловещий смысл его слов.

— Неужели дела обстоят так плохо? — тихо спросил Перро.

— Да, я убежден, что именно так,— ответил Лексингтон.— Я согласен: с этим трудно примириться, но мы так давно находимся в состоянии шаткого равновесия, на грани войны и мира, что кризисные ситуации стали для нас привычными. Теперь мы приближаемся к той точке, что лежит за пределами этой грани. Думается, мы подошли к ней довольно близко.

Стюарт Костон мрачно проговорил:

— Лет пятьдесят тому назад дела обстояли проще. По крайней мере война угрожала миру через значительные промежутки времени.

— Значит, новая война...— начал вопрос Перро, но оборвал его на полуслове.

— По моему мнению, несмотря на сложившуюся ситуацию, войны не будет еще год-два,— сказал Артур Лексингтон.— Однако в качестве меры предосторожности я отдал распоряжение всем послам подготовить к уничтожению секретные документы.

— Ну, эта мера рассчитана на традиционную войну, а в ядерной,— сказал Костон,— вряд ли кому понадобятся ваши дипломатические бумажки.— Он вытащил из кармана кисет с табаком и принялся набивать трубку.

Лексингтон пожал плечами, изобразил на лице улыбочку и сказал:

— Может быть.

На какой-то момент Хауден выпустил из рук вожжи совещания, позволив свободный обмен мнениями, теперь он вновь натянул поводья, твердо заявив:

— Я разделяю взгляды министра иностранных дел настолько, что на днях издам приказ о частичном использовании правительственных атомных бомбоубежищ. Ваши министерства получат секретный меморандум на этот счет через несколько дней.—Услышав дружное оживление, он жестко добавил:—Лучше немного раньше, чем немного позже.

Не дожидаясь реплик с места, он продолжал:

— Прежде чем сообщить вам нечто новое, я хотел бы напомнить о том, в каком положении мы окажемся, если разразится третья мировая война.— Он оглядел присутствующих сквозь табачную дымку, начавшую заполнять комнату.— При нынешнем положении дел Канада не способна вести войну — по крайней мере как самостоятельное государство — и не может оставаться нейтральной. В первом случае — потому, что у нас нет сил, во втором — потому, что нам не позволит этого географическое положение. Это не мое личное мнение, а непреложный факт.

Глаза всех сидевших за столом неотрывно следили за его взглядом. Пока еще не заметно признаков возражений, подумал Хауден, но они будут, не могут не появиться позже.

— Наша оборона всегда была и, по сути дела, является до сих пор чисто символической. Ни для кого не секрет, что бюджет Соединенных Штатов на оборону Канады намного превышает наш собственный.

Адриан Несбитсон впервые нарушил молчание.

— И никакая это не филантропия,— ворчливо сказал он.— Американцы вынуждены защищать Канаду, чтобы защититься самим. Мы отнюдь не обязаны их благодарить за это.

— А кто вас вынуждает это делать? — резко одернул его Хауден.— Хотя признаться, я иногда благодарю провидение, пославшее нам в соседи благородных друзей, а не врагов.

— Браво, браво! — воскликнул Люсьен Перро сквозь зубы, крепко сжимавшие сигару, воинственно направленную в потолок. Положив сигару на стол, он хлопнул жирной ладонью по плечу Несбитсона, сидевшего рядом:

— Не тужи, старина, я буду благодарен за нас обоих.

Восклицание Перро, от которого он меньше всего ожидал поддержки, удивило Хаудена. По собственному опыту он считал, что самую сильную оппозицию его планам окажет Французская Канада, чьим признанным лидером был Перро, та самая Французская Канада, которую постоянно мучают страхи об утере собственной независимости, которая издревле страдает стойким недоверием к постороннему вмешательству. Неужели он ошибся? Нет, судить об этом еще рано: нужно посмотреть, что будет дальше. Впервые он почувствовал смятение.

— Разрешите мне напомнить о некоторых фактах,— вновь заговорил Хауден решительным и твердым голосом.— Всем нам известно, каковы последствия ядерной войны. Выживание после такой войны зависит от продовольствия и его производства. Народ, чья территория будет заражена радиоактивными осадками, обречен на гибель, у него не останется шансов на выживание.

— Гибель ожидает не только продовольствие,— сказал Костон без тени обычной улыбки.

— И все-таки производство продовольствия важнее всего остального,— повысил голос Хауден.— Города могут быть обращены в руины, и многие из них будут разрушены. Но если останется чистой земля, не зараженная радиоактивными осадками, те, кто выживет, смогут выйти из руин и начать жизнь сначала. Продовольствие и земля, годная для его производства,— вот что лежит в основе выживания. Земля породила нас — к земле мы и вернемся. Таков единственный путь выживания. Единственный!

На одной из стен зала висела карта Северной Америки. Хауден подошел к ней, головы остальных повернулись вслед за ним.

— Правительство Соединенных Штатов прекрасно осведомлено о том, что продовольственные районы нуждаются в защите в первую очередь, и они планируют любой ценой обезопасить их.— Он провел рукой по карте.— Молочный скот — север штата Нью-Йорк, Висконсин, Миннесота; район смешанного земледелия — Пенсильвания, зерновой пояс — обе Дакоты и Монтана, кукуруза Айовы, мясной скот Вайоминга и все прочее. — Хауден опустил руку.— Их станут оборонять в первую очередь, города — во вторую.

— А канадские земли выпали из их поля зрения,— тихо заметил Перро.

— Ошибаетесь,—загремел Хауден.— Канадским землям отводится роль поля битвы.

Он снова повернулся к карте и указательным пальцем правой руки ткнул в несколько пунктов южнее Канады, следуя от Атлантического побережья.

— Вот где расположены ракетные базы Соединенных Штатов: стартовые установки ракет ближнего радиуса действия и межконтинентальных ракет, с помощью которых они будут защищать свои продовольственные районы. Где эти базы находятся, вы знаете не хуже, чем любой рядовой сотрудник русской разведки.

Артур Лексингтон тихо прошептал:

— Буффало, Питтсбург, Преск-Айл...

— Вот именно,— продолжал Хауден,— эти пункты представляют собой острие американской оборонной мощи. Именно они подвергнутся нападению русских ракет. Если отсюда американцы выпустят свои ракеты на перехват русских, то перехват произойдет над территорией Канады.— Драматическим жестом он провел ладонью над канадской частью карты.— Вот где будет поле битвы! Вот где, согласно существующим планам, развернется война! — Глаза присутствующих следили за движением его руки, которая на своем пути охватила широкую полосу к северу от границы, включая зерновой пояс Запада и промышленные центры Востока с городами Виннипег, Форт-Уилльям, Гамильтон, Торонто, Монреаль и множеством других поселений вокруг них.— Радиоактивные осадки будут здесь самыми сильными. В первые же дни войны наши города погибнут, а сельскохозяйственные зоны будут заражены и станут бесплодными.

С Башни мира донесся звон курантов, пробивших четверть двенадцатого. Тишину в комнате нарушало только тяжелое дыхание Несбитсона и шуршание бумаги, когда стенографист переворачивал листы своего блокнота. Хауден прикинул в уме, что может думать сидевший перед ним человек, не подготовленный услышать то, о чем здесь говорилось. И может ли средний человек, не искушенный в политике, осознать важность происходящего, могут ли люди вообще охватить разумом последствия назревающих событий до того, как они произойдут.

Общая схема была, конечно, предельно простой. Если исключить случаи сбоя техники, например ложной тревоги, происшедшей из-за случайных неполадок, то русские почти наверняка первыми запустят свои ракеты. В таком случае траектория полета их ракет пройдет над территорией Канады. Если система оповещения сработает эффективно, американское командование будет иметь несколько минут для отражения атаки — достаточно времени, чтобы запустить свои оборонительные ракеты ближнего радиуса действия. В лучшем случае первая серия перехвата произойдет где-то к северу от Великих озер, в районе Онтарио и Квебека. Американские ракеты ближнего радиуса действия не имеют ядерных зарядов, но советские ракеты оснащены ядерными боеголовками с контактным взрывателем. И результатом каждого перехвата будет взрыв водородной бомбы такой силы, что атомная бомбардировка Хиросимы покажется детской игрой. Каждый взрыв — вряд ли стоит надеяться, что дело обойдется двумя-тремя взрывами,— накроет площадь в пять тысяч миль, неся разрушения и радиоактивное заражение.

Хауден обрисовал эту ситуацию кратко и точно. Потом добавил:

— Как вы видите, возможности нашего выживания как нации не внушают оптимизма.

Вновь наступило молчание. На этот раз его прервал Стюарт Костон, который тихо сказал:

— Так я и знал... и все мы знали... только страшно представить себе такое... Вечно спешишь, откладываешь на потом, и некогда по-настоящему задуматься... потому, вероятно, что не хочется...

— Вероятно,— сказал Хауден,— но дело сейчас вот в чем: сможем ли мы смело посмотреть фактам в лицо?

— Во всем, что вы говорили, содержится некое «если», или мне так показалось? — прервал молчание Перро, устремив на Хаудена вопрошающий взор.

— Да,— признался Хауден,— у меня имеется в запасе одно «если».— Он бегло осмотрел остальных и продолжил, задержав взгляд на Перро:—Все, что я здесь описал, неизбежно случится, если только мы не объединимся с Соединенными Штатами и не поступимся своим суверенитетом.

Присутствующие отреагировали немедленно, разразившись возгласами.

Адриан Несбитсон вскочил на ноги с криком:

— Никогда, никогда в жизни! — Его лицо приобрело кирпично-красный оттенок, слова вырывались вместе с брызгами слюны.

Костон выразил свое изумление, воскликнув:

— Страна просто вышвырнет нас вон!

У Дугласа Мартенинга непроизвольно вырвалось:

— Неужели вы, премьер-министр, серьезно...— Вопрос повис в воздухе незаконченным.

— Тихо! — Люсьен Перро стукнул кулачищем размером с окорок о стол. Пораженные, все смолкли: Несбитсон повалился в кресло, Костон застыл в нелепой позе, Мартенинг так и не закончил вопроса — все уставились на Перро. Обрамленное черными кудрями, лицо Перро было искажено гневом. Вот так, подумал Хауден, Перро для меня потерян, а вместе с ним и надежда на единство страны. Теперь Квебек — Французская Канада — отделится, как не раз бывало. А Квебек — тот подводный риф, о который разбивался не один правительственный корабль.

Хауден был способен повести за собой многих, даже большинство, в этом он был уверен: англосаксонская логика заставит поверить, в конце концов принять с неизбежностью то, что он предлагает, и поддержки англоязычной Канады будет достаточно, чтобы победить на выборах, но раскол приведет к ожесточенной борьбе, к обидам и шрамам, которые долго не заживут. Он ожидал, что Перро встанет и покинет зал.

Вместо этого Перро сказал:

— Я хочу выслушать все до конца,— и добавил мрачно:— Когда прекратится это воронье карканье?

Хауден застыл в изумлении, но не стал тратить время попусту:

— Есть одно предложение, которое в случае войны изменит ситуацию. Предложение чрезвычайно простое: оно состоит в том, чтобы переместить ракетные базы Соединенных Штатов — ракеты ближнего радиуса действия и стратегические — на наш канадский Север. Если сделать так, то основная часть радиоактивных осадков выпадет в необжитых районах страны.

— Не забудьте о ветрах,— сказал Костон.

— Да,— согласился Хауден,— если ветры подуют с севера, нам в какой то мере не избежать осадков. Однако нужно помнить, что ни одна страна не выйдет из атомной войны без урона. Самое большее, на что мы можем рассчитывать,— это уменьшить его.

Адриан Несбитсон возразил:

— Но мы и так сотрудничаем с американцами...

Хауден оборвал стареющего министра обороны:

— То, что было сделано нами до сих пор,— полумеры или того меньше. Если завтра разразится война, наши жалкие приготовления окажутся ничтожными.— Он повысил голос.— Мы уязвимы и практически беззащитны. Страна потерпит поражение и подвергнется оккупации с той же легкостью, с какой оккупировали Бельгию во времена прошлых европейских войн. В лучшем случае страну захватят и поработят, в худшем — она станет полем боя, нация будет полностью уничтожена, а земля опустошена на грядущие века. Такое не должно случиться. У нас мало времени, но если мы будем действовать быстро и единодушно, а кроме того, проявим реалистический подход к проблеме, то сможем выжить, выстоять и, пройдя тяжелые испытания, возможно, обретем величие, которое нам и не снилось.

Премьер-министр смолк, взволнованный собственными словами,— на миг у него перехватило дыхание от сознания своей исторической роли, роли спасителя нации. Вероятно, думал он, похожее чувство испытывал Уинстон Черчилль, выбирая судьбу для своей страны и размышляя о ее будущем величии. Такое сравнение доставило ему несколько сладостных минут. Неужели другие не замечают этого сходства? Что ж, возможно, не замечают сейчас, зато не преминут отметить позже, утешал он себя.

— Я говорю о предложении, полученном мною сорок восемь часов назад от президента Соединенных Штатов,— сказал Хауден и остановился. Затем, тщательно подбирая слова, продолжил:—Он предложил заключить официальное соглашение о союзе между нашими государствами. В соответствии с одним из пунктов соглашения Соединенные Штаты полностью берут на себя задачу обороны Канады. Канадская армия распускается, и тотчас же объявляется призыв канадцев в вооруженные силы США с принесением присяги на верность обеим странам. Территория Канады будет открыта для маневров объединенной армии, и, что самое важное, ракетные базы США переводятся как можно скорее на дальний север Канады.

— Боже,— сказал Костон,— Боже мой!

— Одну минутку,— перебил его Хауден,— это еще не все. Соглашение предполагает также отмену таможенных ограничений и совместную внешнюю политику. Помимо областей, которые я выделил особо, наша национальная целостность и независимость сохраняются полностью.

Он сделал шаг вперед и, вынув руки из-за спины, оперся кончиками пальцев о стол. Впервые в его голосе прорвалось волнение:

— На первый взгляд предложение президента может вызвать неприятие и показаться экстремальным. Но могу вас заверить, что я тщательно взвесил его и предусмотрел возможные последствия. По моему мнению, в нем заключается наш единственный шанс, если мы хотим выжить как нация в грядущей войне.

— Но почему именно таким путем? — спросил Костон сдавленным голосом. Никогда еще министр финансов не выглядел таким встревоженным и озабоченным. Казалось, что старый привычный мир рушится вокруг него. Что ж, подумал Хауден, он рушится для всех нас — миры имеют такое свойство, хотя каждый верит в незыблемость своего собственного мирка.

— Потому что другого пути и другого времени нет,— выпалил Хауден.— Потому что мы должны немедленно начать подготовку — в нашем распоряжении триста дней или, даст Бог, чуточку больше, но не намного. Время торопит! У нас не осталось его на раскачку из-за робости и нерешительности. До сих пор на совместных заседаниях по обороне дух национальной гордости связывал нас по рукам и ногам, парализуя наши решения, и он будет парализовывать нас дальше, если мы будем заниматься только компромиссами да латанием дыр в наших соглашениях с Соединенными Штатами. Вы спрашиваете меня: почему таким путем? Я заявляю еще раз — другого пути нет!

Теперь заговорил Лексингтон, используя самые примирительные интонации:

— Первое, что захотят знать наши избиратели, сохраним ли мы свою государственность в условиях данного соглашения или станем простым придатком Соединенных Штатов, чем-то вроде неузаконенного пятьдесят первого штата. Поскольку контроль над внешней политикой будет нами утерян, хотим мы того или нет, многое придется принимать на веру.

— В том маловероятном случае, если подобный договор будет ратифицирован парламентом,— медленно проговорил Люсьен Перро, устремив задумчивый взгляд своих черных глаз на Хаудена, — данное соглашение, вероятно, будет заключено на какой-то определенный срок?

— Предполагаемый срок — двадцать пять лет,— ответил премьер-министр.— Конечно, в соглашение включен пункт, по которому договор о союзе может быть расторгнут досрочно, хотя такое расторжение не может быть осуществлено по желанию только одной из сторон. Согласен, что многое в этом случае придется брать на веру, но тут уж ничего не поделаешь. Весь вопрос в том, к чему у вас больше лежит душа: верить в то, что войны вообще не будет, либо верить в честное слово друга и союзника, чья концепция войны и мира сродни нашей собственной.

— Но страна! — простонал Костон.— Разве мы сможем убедить страну?!

— А я считаю, что сможем,— ответил Хауден. И принялся объяснять почему: все зависит от того, как подать идею, какие лозунги выдвинуть, чтобы победить на выборах, чего ждать от оппозиции. Прошел час, второй, минуло два с половиной часа, а разговор все не кончался. Принесли кофе, который лишь на время прервал споры. Хауден заметил, что на салфетках под чашечками с кофе изображено распятие — странное напоминание о том, что до Рождества остались считанные часы. День рождения Христа. То, чему Он нас учит — любить ближнего своего,— так просто, подумал Хауден, вполне здравое и логичное учение, независимо от того, верить ли в Христа, сына Божьего, либо в Иисуса, человека смертного. Но люди, как животные, не способны возвыситься до понимания любви— бескорыстной любви — и никогда не смогут. Они извратили слово Христа национальными предрассудками, а церковь только затемнила его смысл. И вот мы здесь занимаемся тем, что противно самой сути учения Христа, в канун дня Его рождения.

Стюарт Костон набивал трубку табаком, вероятно, десятый раз. У Перро кончились сигары, и он курил сигареты Мартенинга. Артур Лексингтон, некурящий, как и премьер-министр, открыл на время окно, но был вынужден закрыть его из-за сквозняка. Клубы дыма повисли над овальным столом вместе с ощущением нереальности происходящего. Мир сошел с ума: то, что творилось в нем, немыслимо, невероятно. И все же, как видел премьер-министр, чувство реальности мало-помалу овладевало присутствующими, принося с собой ощущение неизбежности предлагаемых мер.

Артур Лексингтон был на его стороне: для министра иностранных дел в сегодняшнем разговоре не было ничего нового. Костон колебался. Адриан Несбигсон больше молчал, но старика можно было не принимать в расчет. Дуглас Мартенинг пребывал в растерянности, однако ему придется подчиниться предстоящему решению, поскольку он всего лишь государственный служащий. Оставался Люсьен Перро — с его стороны можно было ожидать сильную оппозицию, но пока он ничем не выразил своего отношения к делу.

Секретарь Тайного совета промолвил:

— Нам придется столкнуться с трудностями конституционного порядка.— В его голосе звучало осуждение, однако такое, как если бы речь шла о незначительном процедурном нарушении правил.

— Что ж, разрешим и эти трудности,— решительно заявил Хауден.— Со своей стороны я не намерен отказываться от нового курса только потому, что он идет вразрез с некоторыми параграфами конституции.

— Квебек! — проговорил Костон.— Нам никогда не удастся заполучить поддержку Квебека!

Наступил решающий момент.

Джеймс Хауден спокойно заметил:

— Признаться, эго соображение тоже приходило мне в голову.

Все взгляды обратились к Перро, избраннику, идолу и рупору Французской Канады. Он мог бы стать премьер-министром, как Лорье, Лапуент, Сент-Лоран, однако во время двух последних выборов предпочел склонить Квебек к поддержке Кабинета Хаудена. За спиной Перро стояла трехсотлетняя история Канады: первый министр Новой Франции Шамплейн, правительство короля Людовика XIV, захват французских колоний англичанами, вызвавший ненависть франкоканадцев к своим завоевателям. Со временем ненависть прошла, сменившись недоверием друг к другу. Дважды во время мировых войн, затронувших Канаду, внутренние распри раскалывали страну. Единство удавалось сохранить ценой компромиссов и больших уступок с той и другой стороны, и вот опять...

— Вероятно, мне нет необходимости высказываться,— заявил Перро ворчливо,— поскольку моим дражайшим коллегам и так известны мои мысли, очевидно с помощью трубопроводов, которыми они подсоединились к моему мозгу.

— Мы не можем игнорировать факты,— сказал Костон,— а также историю...

— Историю,— вполголоса произнес Перро, затем грохнул ладонью по столу так, что тот задрожал, и сердито зашумел: — Вы что же, не удосужились заметить, что история не стоит на месте, а человечество умнеет? Разве раскол нации может длиться вечно? Или вы проспали все это время и не заметили, как созрело новое мышление?

Атмосфера в комнате наэлектризовалась. Для пораженных слушателей его слова звучали как гром среди ясного неба.

— Кем вы считаете нас, жителей Квебека? — продолжал бушевать Перро.— Теми же мужланами, придурками, невеждами, какими мы были прежде? Разве мы глухи и слепы к переменам, происходящим в мире? Нет, друзья, среди нас больше здравомыслящих людей, чем вам кажется, и гораздо меньше таких, кто не видит выхода из тупика, доставшегося нам в наследство от прошлого. И если обстоятельства вынудят нас принять предлагаемые премьер-министром меры, то мы согласимся, хотя и не без душевного страдания, но нам, канадцам французского происхождения, не привыкать к страданиям.

— Вот уж право,— спокойно сказал Костон,— сроду не угадаешь, куда прыгнет кошка.

Реплика оказалась кстати: напряженность в комнате разрядилась бурным взрывом хохота. Перро, смеявшийся до слез, хлопнул Костона ручищей по спине так, что тот чуть не свалился с кресла. Странный мы народ, канадцы, подумал Хауден, чего только не намешано в нас природой: и убожество, и гениальность, а иногда и вспышки величия.

— Вполне может быть, что мне придется распрощаться с политической карьерой,— Люсьен Перро пожал плечами с истинно галльским безразличием,— но я окажу поддержку премьер-министру и, возможно, смогу убедить остальных.— Это был великолепный образец смирения, и Хауден почувствовал прилив благодарности к Перро.

Лишь один Несбитсон не промолвил ни слова во время всеобщей эйфории. Тем сильнее поразил всех его неожиданно окрепший голос:

— Если таково ваше мнение, то зачем же останавливаться на полдороге? Почему бы не запродаться Соединенным Штатам целиком и полностью? — Тотчас же пятеро присутствующих повернули головы в его сторону.

Старик порозовел, но упорно продолжал:

— Я считаю, мы должны сохранить свою независимость любой ценой.

— До того момента, разумеется, пока мы не подвергнемся атомной атаке,— сказал Джеймс Хауден ледяным тоном. После слов Перро реплика старого генерала произвела на него впечатление холодного отрезвляющего душа. Едва сдерживая гнев, он добавил: — Или министр обороны располагает средствами отражения ядерного нападения, о которых нам ничего не известно?

С горечью Хауден напомнил себе, что именно с такой слепой, нерассуждающей тупостью ему еще не раз придется столкнуться на протяжении ближайших недель. На мгновение ему представилась целая когорта таких вот несбитсонов, оловянных солдатиков, шествующих под устарелыми выцветшими стягами туда, где их ждет забвение. Ну не смехотворно ли, подумал Хауден, что ему приходится тратить силы своего ума на то, чтобы убеждать таких дурней, как Несбитсон, искать спасение от грядущей катастрофы.

Наступило тяжелое молчание. Ни для кого не было секретом, что последнее время премьер-министр был недоволен своим министром обороны. Лицо Хаудена, в профиль напоминающее разъяренного орла, стало особенно жестким. Он язвительно заговорил, обращаясь к Несбитсону:

— Мое правительство не раз доказывало свою приверженность делу поддержания национальной независимости. Примеров тому более чем достаточно. И решение, принятое мною, далось мне нелегко, потребовало немало мужества.— Эти слова вызвали шепот одобрения.— Самый легкий путь — сидеть сложа руки и ждать у моря погоды — это путь безрассудства, который только на первый взгляд исполнен решимости, но в конечном счете оборачивается худшим видом трусости.— При слове «трусость» Несбитсон покраснел, но премьер-министр продолжал:— И вот что еще я хочу сказать: каковы бы ни были наши разногласия, я не желаю слышать от членов своего Кабинета таких вульгарных, недопустимых в политике выражений, как «запродаться Соединенным Штатам».

Хауден всегда правил Кабинетом твердой рукой, часто делая разносы своим министрам, что случалось и прилюдно, но никогда прежде он не выговаривал так язвительно.

Испытывая неловкость, остальные наблюдали за Адрианом Несбитсоном. Сначала, казалось, старый вояка собрался ответить ударом на удар. Он заерзал в кресле с покрасневшим от гнева лицом и как будто хотел что-то сказать. Вдруг словно внутри у него что-то надломилось, он сразу как-то сник, превратившись опять в старика, запутавшегося в проблемах, которые ему не одолеть.

Пробормотав себе под нос, что «его не так поняли», он «просто неудачно выразился», Несбитсон откинулся в кресле, явно жалея, что привлек к себе всеобщее внимание.

Из сочувствия к нему Костон поспешно сказал:

— Таможенный союз для нас особенно привлекателен, поскольку сулит большие выгоды.— Когда другие повернулись к нему, министр финансов подождал, оценивая в уме новые возможности.— Однако в любом случае выгоды от соглашения должны стать ощутимыми. В конце концов, американцы озабочены не только нашей обороной, но и своей. Они должны дать гарантии на расширение нашей промышленности.

— Наши требования будут серьезными, и я собираюсь предъявить их Вашингтону. За оставшееся время мы должны укрепить нашу экономику, с тем чтобы после войны оказаться сильнее двух основных противников.

Костон тихо проговорил:

— А что, этот план может сработать. В конце концов мы действительно можем оказаться в выигрыше.

— И это не все,— сказал Хауден.— Я намерен поставить еще одно, самое важное условие.

Затянувшееся молчание прервал Люсьен Перро:

— Мы вас внимательно слушаем, премьер. Вы упомянули о каком-то условии.

Артур Лексингтон вертел в руках карандаш с задумчивым выражением лица.

Нет, он не осмелится сообщить им о своих планах сейчас, подумал Хауден. Еще не время. Идея слишком смела и до некоторой степени преждевременна. Ему вспомнилось, как отнесся к ней Лексингтон вчера, когда Хауден в частной беседе раскрыл ему свой замысел. Министр иностранных дел тогда возразил: «Американцы никогда не согласятся, никогда». На что Хауден задумчиво ответил: «Если припереть их к стенке, то могут согласиться».

И Хауден решительно заявил:

— Сейчас я скажу вам только одно: если мое требование будет удовлетворено, это станет величайшим успехом Канады в текущем столетии. В остальном, пока не произошла вашингтонская встреча, я полагаюсь на ваше доверие.— Повысив голос, он повелительно добавил: — Прежде вы мне его оказывали, я прошу вашего доверия снова.

Обводя присутствующих взглядом, Хауден опять почувствовал прилив вдохновения. Он привлек их на свою сторону. С помощью логики, убеждения и давления он выиграл в споре и получил поддержку. Это всего лишь первое испытание, но то, что ему удалось сделать здесь, может получиться повсюду.

Один Несбитсон сидел неподвижно и молча, с потупленным взором, нахмурив морщинистое лицо. Взглянув на него, Хауден почувствовал, как его снова охватывает злоба. Каким бы идиотом ни был Несбитсон, поддержка министра обороны, пусть даже символическая, была важна для него. Но злость тут же улеглась: ничего страшного, старика можно быстро убрать, а уволенный в отставку, он уже никому не будет мешать.