Наступит день

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Два часа Фридун отдавал теперь ежедневно занятиям с Шамсией. Он занимался с ней персидской литературой и всеобщей историей.

Девушка принимала его в своем городском особняке, в гостиной. Ей нравилось слушать вдохновенное чтение поэм Фирдоуси, газелей Хафиза, нравилась горячность, с которой разбирал Фридун поэтические произведения. Нередко она просила его:

— Прочтите еще одну газель!

В конце концов они стали друзьями. Девушка привязалась к нему настолько, что стала делиться с ним, как с верным товарищем, всеми радостями и горестями своей жизни.

Однажды, в свободный от работы день, Фридун вышел на Лалезар погулять. В этот час улица бывала полна народу. Еще издали заметил он Шамсию.

— Здравствуйте, ханум!

Она медленным шагом пошла рядом с Фридуном. Подчиняясь принятому в аристократических кругах и при дворе этикету, Шамсия старалась придать своим жестам и голосу изысканность. Эта манера неестественной утонченности создавала пропасть не только между аристократическим кругом и низшими слоями населения, но и между отдельными слоями того же светского общества.

Но даже сквозь эти светские манеры у девушки прорывалось обаяние юности и непосредственности характера.

Однако не это влекло к ней Фридуна.

Разумеется, для Шамсии, выросшей в семье такого видного аристократа и богача, как Хикмат Исфагани, не могло быть в Тегеране закрытых дверей. Ей был открыт доступ во все дома везиров, в министерства и даже во дворец.

Но необыкновенная простота отличала ее от девушек ее круга и давала ей возможность сохранять дружеские отношения со школьными подругами, стоявшими гораздо ниже ее по общественной лестнице.

Она ясно чувствовала и высоко ставила чистоту помыслов и естественную простоту людей из так называемых "низших" слоев общества. И особенно ценила она в этих людях искренность в отношениях к женщине. Всего этого она не встречала в своем кругу.

Качества эти она заметила в характере Фридуна еще в первый день встречи, и поэтому все больше ценила его общество.

— Как ваша семья? Были ли во дворце? Как там смотрят на войну? спросил девушку Фридун.

— Благодарю вас! В семье все благополучно. Путь во дворец пока не закрыт перед нами. Вопрос о войне сложнее. Каждый рассматривает его по-своему. Его величество ограничился одним твердым приказанием: убрать всех, кто возбуждает подозрение… Берегитесь, господин Фридун! Неосторожно сказанное слово может повлечь за собой ужасные последствия.

— Что вы, ханум!.. Мы принадлежим к числу самых верных подданных его величества. Мы желаем его величеству всяческого добра, иных пожеланий у нас нет. Как себя чувствует Шахпур? Встречаетесь ли вы с ним?

— Не бывает дня, чтобы принц не приезжал в наш сад Шимран. Но завтра у меня там большой прием. Не хотите ли присутствовать?

Задав этот вопрос, Шамсия задумалась, ее детское лицо стало серьезным.

— Так вот, завтра в шесть часов вечера я пошлю за вами машину. Дайте ваш адрес, но заранее условимся об одном. Я не смогу представить вас под вашим именем. Надо скрыть, во-первых, ваше крестьянское происхождение, во-вторых, то, что вы азербайджанец. Это может поставить вас в неловкое положение. Я дам вам новое имя — Джамшид Исфагани, мой двоюродный брат из Исфагана.

— А вдруг там будет господин Хикмат Исфагани? Вы поставите в затруднительное положение и себя и меня.

— Не беспокойтесь. Завтра с шести часов вечера отец будет занят по очереди в английском, американском и германском посольствах. В одном из них банкет, в другом коммерция, а в третьем еще что-то…

— Нет, ханум, — после минутного раздумья ответил Фридун. — Я не хочу появляться под чужим именем. К тому же я не привык к такому обществу.

— Ну что ж, оставайтесь самим собой. Я представлю вас как студента. Идет?

— Согласен.

— И прекрасно. Я представлю вас избранному женскому обществу столицы. Только боюсь, эти звезды настолько вас ослепят, что вы перестанете видеть меня.

— У нас есть мудрая пословица: все хорошо, что ново, а друг — когда стар…

— Итак, буду ждать! — сказала девушка и попрощалась. После того как она ушла, Фридун задумался над ее словами.

Они прозвучали как предостережение: "Берегитесь, господин Фридун!"

"Какой тайный смысл кроется в этих словах? — думал он и, вспомнив выражение ее лица, тут же отверг свои подозрения: — Нет, скорее всего это просто случайно вырвавшиеся слова!"

После захода солнца Фридун вышел из дому и направился к Араму Симоняну, который жил в двухэтажном доме на улице Лалезар.

В подъезде у нижней лестничной клетки помещался небольшой магазинчик, где продавались всевозможные вещи — от дорогих мехов до хрустальной посуды, золотых и серебряных изделий. Мимо этого магазинчика поднималась наверх неширокая лестница, которая приводила к квартире доктора Симона Симоняна, о чем гласила небольшая металлическая дощечка на двери.

Направо было помещение самого врача, состоящее из трех комнат. Первая, большая, продолговатая комната, служила доктору приемной и гостиной. Стены ее были увешаны древними иранскими миниатюрами. Во второй комнате помещался кабинет, третья служила спальней. На одной стене этой комнаты висел большой тебризский ковер с изображением четырех времен года; каждому времени соответствовало двустишие на кайме.

Левая дверь из передней вела в половину сына доктора — Арама Симоняна, состоявшую из двух комнат. В первой из них стоял письменный стол, несколько книжных шкафов, плетеные стулья и небольшой столик, на котором стоял радиоприемник. В этой комнате с выходящими на черный ход окнами Арам принимал своих друзей. Во второй была его спальня.

С этой семьей Фридуна познакомил Курд Ахмед. Здесь Фридун встретился с несколькими рабочими, собиравшимися у Симоняна для беседы.

Симон Симонян при царизме вынужден был эмигрировать из России в Тебриз, откуда переехал затем в Тегеран. Прекрасный, знающий врач, он вскоре завоевал здесь признание и всеобщие симпатии. Держал он себя свободно и независимо и пользовался глубоким уважением не только армянской интеллигенции и купечества, но и азербайджанцев и персов.

Арам учился на последнем курсе Тегеранского университета. Это был способный, энергичный молодой человек. Кроме персидского, азербайджанского и своего родного — армянского языка, он свободно владел английским и французским. Азербайджанский язык он изучил в повседневном общении с людьми, армянским языком занимался специально и даже читал древнеармянскую литературу.

С течением времени квартира Симоняна превратилась в постоянное место встреч Курд Ахмеда и Фридуна. К врачу приходили ежедневно десятки людей различных национальностей, профессий, классов. Все это создавало наиболее благоприятные условия для их встреч именно здесь.

На звонок Фридуна вышел сам Арам, и Фридун сразу понял, что в квартире есть люди, так как обычно на звонок выходила прислуга.

Впустив Фридуна, Арам запер дверь и, взяв его за руку, повел прямо в свою комнату.

— Ты пришел вовремя, — сказал он по дороге. — Товарищи уже здесь, и мы только что говорили о тебе.

Войдя, Фридун обвел глазами присутствующих. Встретившись взглядами с Курд Ахмедом и Ризой Гахрамани, он дружески приветствовал их. На одну минуту установилось молчание, которое первым нарушил Курд Ахмед.

— Мой друг Фридун прибыл с севера, — сказал он, — он некоторое время работал в деревне и хорошо знает настроение крестьян. Ему знакомы страдания азербайджанского крестьянина, да и сам он испытал уже кое-что.

Смуглый мужчина, сидевший рядом с Курд Ахмедом, ответил на эту рекомендацию:

— Игит крепнет в боях! Листок на ветке и тот выдерживает порывы ветра и вихри пыли. Настоящим человеком я считаю того, кто закален в бурях.

Подметив, с каким вниманием прислушивается к этим словам Фридун, Курд Ахмед представил ему говорившего:

— Керимхан Азади. Работает на табачной фабрике.

В это время снова раздался звонок в прихожей. Арам пошел отворять и через минуту вернулся с Серханом и Феридой.

— Знакомьтесь! — радостно сказал Фридун, указывая на Фериду. — Первая иранская женщина, вступившая в наш круг.

— Нет, милый друг! — с улыбкой возразил Курд Ахмед. — У нас уже есть одна — жена нашего друга Керимхана Азади — Хавер-ханум. Сегодня она не могла прийти; чувствует себя не здоровой.

Ферида не помнила себя от смущения. Словно какой-то туман заслонил от нее людей. Она едва различала, что вокруг говорят.

— Как жизнь в Азербайджане? — спросил Керимхан Азади Фридуна.

Фридун испытывал некоторое замешательство: как повести рассказ, чтобы эти люди, с которыми он встречался впервые, лучше поняли его? Когда он начал, ему казалось, что слова недостаточно полно и глубоко выражают его мысли. Но по мере того как он рассказывал о пережитом и увиденном в деревне, вспоминания все более захватывали его, и речь полилась свободно и непринужденно.

— Не жизнь, а ад — заключил он свой рассказ. — Удел крестьян беспросветная нужда, нищета, гнет. Крестьянина грабит каждый, кому только не лень, будь то жандарм или полицейский, помещик или деревенский богатей.

То, о чем рассказал Фридун, Курд Ахмед дополнил своими наблюдениями, особо подчеркнув непрекращающуюся борьбу между крестьянами и помещиками.

— Да, крестьяне доведены до крайности. Но недовольны не только крестьяне. Я встречался с людьми самых различных слоев, и все они выражали недовольство. Вся страна стонет под гнетом шахского режима. А ведь в каждом правительственном учреждении сидит не один, а сразу несколько повелителей, падишахов. Взяточничество, беззаконие, произвол перехлестнули через край. Втаптывают в грязь честь и достоинство народа. И я твердо знаю — народ нетерпеливо ждет сигнала, чтобы вырваться из этой тюрьмы.

— Все это, конечно, верно, — сказал Риза Гахрамани, — Но мне думается, что о положении Ирана мы можем и должны судить не только по деревне. В Иране формируется сейчас новый класс, могучая общественная сила. Это рабочий класс. Вся будущность Ирана зависит от взаимодействия и союза этих двух могучих сил.

Затем заговорил Азади.

Слушая Керимхана, Фридун не спускал глаз с его лица, на котором лежала печать большого напряжения и усталости.

— Конечно, вся сила в молоте и наковальне рабочего, в его труде. Партия, забывающая эту истину, ничего не добьется. Без рабочего класса в современном обществе невозможен ни один прогрессивный, а тем более революционный шаг.

— Истинная правда! Крестьянин, который всю жизнь крепко держится за хвост своей телки, и рабочий, свободный от собственности — не одно и то же! — горячо воскликнул кто-то из молодых.

Эго восклицание вызвало шумный спор. Ферида, не совсем понимавшая суть спора, растерянно переводила глаза с одного говорившего на другого.

— Ты неправ, мой друг! — сказал наконец Керимхан Азади, обращаясь к молодому человеку, который сделал такой неожиданный вывод из его слов. — В такой стране, как Иран, нельзя выбросить крестьянство, как лишний груз, из революционной борьбы… Трудовое крестьянство — верный союзник рабочих…

Наклонившись к Курд Ахмеду, Фридун тихо спросил его о молодом человеке, так резко отозвавшемся о крестьянах.

— Это Ризван, техник, работает на мыловаренном заводе, горячий паренек, — негромко ответил ему Курд Ахмед и, повысив голос, стал призывать товарищей к порядку. — Тише, тише! Прошу вас! Дайте Керимхану Азади до конца высказать свою мысль.

И, когда наступила тишина, Керимхан продолжал:

— Дорогие друзья! Я также хочу сказать, что в Иране поднимается новый класс — пролетариат. Он имеет свои идеалы, свои великие цели. И это он разнесет прогнившие основы нашего общества, как горный поток — глиняную стену…

— Но ведь то же самое говорю и я! — опять вмешался Ризван. — Разве такое дело по плечу мужику, который днем и ночью дрожит над своим скарбом?

— Ведь если бы крестьянин был способен уничтожить гнет, — поддержал его еще один из присутствующих молодых рабочих, он давно бы сделал это. Тысячи лет существует мир, столько же существует и крестьянин. Что же сумел он изменить в этом мире?

Снова поднялся шум, и Курд Ахмеду с трудом удалось восстановить порядок.

— Продолжайте! — обратился он к Керимхану. Но Ризван перебил его.

— Не лавочник, мысли которого так же путаны, как и его дела, и не крестьянин, мечтающий лишь о том, как бы вместо одной коровы иметь две, будут направлять революцию в Иране, — это сделает рабочий! — проговорил он горячо.

— Лавочник одно, крестьянин другое! — твердо сказал Керимхан, и Ризван осекся под ясным, спокойным взглядом этого человека.

Керимхан продолжал.

— Конечно, для уничтожения основ угнетения и эксплуатации в нашей стране прежде всего надо опираться на рабочих, но это не значит, что мы должны пренебрегать крестьянством.

— Нечего распылять силы. С самого начала нам надо ясно определить цель и прямо идти к ней. Дело, за которое мы боремся, по силам только рабочим, поэтому мы и должны все наше внимание уделить им, — снова возразил Ризван. Рабочие находятся в таком положении, что без раздумья пойдут на все, даже на смерть…

Керимхан кивнул головой.

— Это верно. Жизнь рабочих невыносима. Чтобы убедиться в этом, не надо ходить далеко. Выйдите только на южные окраины Тегерана, где расположены промышленные предприятия. Можно лишь удивляться тому, что живущие там до сих пор не ворвались в город и не разгромили его вконец… Трудно себе представить более жалкое, унизительное положение, чем то, в которое они поставлены. На южных нефтяных промыслах то же самое. Да куда ни пойдешь, повсюду над тобой одно и то же небо! И все же — чем лучше положение крестьян? Ничем! Пожалуй, даже хуже. Нет, я не отказываюсь от надежды на крестьянство.

— Вы все знаете народную поговорку, — начал внимательно слушавший до сих пор Курд Ахмед: — Во рту не станет сладко оттого, что будешь без конца повторять: халва, халва. Чтобы сварить халву, нужны мука и масло, мед и дрова. Никто не спорит: режим Пехлеви невыносим. Но сколько бы мы ни ругали шаха, он от власти не откажется. Его должен свалить народ. А народ состоит не только из рабочих. Он состоит из рабочих и крестьян.

Да еще из трудящихся города и деревни — из учителей, врачей, служащих, ремесленников и даже, наконец, из мелких и средних купцов и лавочников. Пока все они не объединены вокруг одного центра, уничтожить деспотию не удастся. Короче говоря, мое предложение таково — развернуть работу среди всех слоев населения.

— Но надо же на кого-нибудь опираться! — прервал его Ризван.

— Да, конечно! Опираться надо на народ — на рабочих в первую очередь, а также на крестьян и, наконец, на всех передовых, свободомыслящих людей, сказал Курд Ахмед решительно.

— Мы не первые в истории человечества начинаем эту борьбу, — сказал Керимхан, воспользовавшись наступившей тишиной. — Давайте вспомним опыт борьбы других народов. Возьмите близкую нам Россию. Разве Ленин не бился над объединением рабочих, крестьян и всех честных людей России? Разве не в этом была одна из главных причин победы большевиков, великолепно разрешивших эту задачу?

Присутствующие внимательно слушали Керимхана, в голосе которого слышалась сила великой убежденности. Даже Ризван опустил голову. Ферида сожалела о том, что у этих людей, выступающих против правительства, нет полного единомыслия, и это пугало ее. Ей было непонятно противопоставление крестьян рабочим. Когда говорили о рабочих, она думала о Серхане, а когда говорили о крестьянах, она вспоминала своих родителей, которые и по сей день жили в деревне. Разве их разделяла когда-нибудь вражда?

— Рабочие и крестьяне — одна семья! — невольно вырвалось у Фериды. Она даже покраснела от неожиданности.

Раздались рукоплескания. По комнате прошел веселый гул голосов. Лица прояснились.

Курд Ахмед воспользовался этим, чтобы переключить внимание товарищей на ближайшие конкретные задачи.

— Друзья, — начал он, — ни один думающий человек не может отрицать того, что здесь говорилось. Но мне бы хотелось, чтобы, обсуждая цели далекого будущего, мы обращали особое внимание на вопросы сегодняшнего дня. Недаром говорят, что будущее принадлежит тому, кто умеет правильно видеть настоящее.

Курд Ахмед встретил взгляд Арама, который все это время сидел погруженный в глубокое раздумье. Но как бы почерпнув во взгляде Курд Ахмеда силу и уверенность, он также вмешался в разговор:

— Я тоже уверен, что в борьбе за свободу рабочие и крестьяне имеют одну общую задачу и одну цель. Но эту задачу можно разрешить лишь при правильном учете условий настоящего времени. Я имею в виду и внутренние и внешние условия. Германия обрушила на Европу всю свою военную мощь. Чемберлен допытался, столкнув немцев с русскими, отыграть на Москве то, что он проиграл в Мюнхене. Эта попытка не удалась. Теперь он сколачивает антирусский фронт в Иране, Турции и на всем Востоке. Первая обязанность иранских рабочих и крестьян заключается в том, чтобы расстроить планы этого матерого поджигателя войны.

Слушая речь Арама, Фридун понял, насколько шире, чем он думал, фронт борьбы и какие далеко идущие перспективы и задачи имеет начатое ими, казалось бы, небольшое дело.

— Германия тоже старается проникнуть на Восток, — добавил Фридун. — А ведь всем нам известно, что наши правители готовы продаться кому угодно, только бы это был враг нашего могущественного северного соседа. В этом вся суть.

— Это объясняется тем, — вставил Ризван, — что наш северный сосед государство рабочих, а наши правители — ставленники дармоедов. Ясно, что западные страны им больше по сердцу.

— Вот именно поэтому и рабочие и крестьяне должны иметь в настоящих условиях один общий девиз: борьба против деспотии, против империализма, борьба за полную независимость родной страны. Вот вокруг каких лозунгов мы должны собирать народ, открывать ему глаза на истинное положение вещей… сказал Курд Ахмед. — Друзья мои, дорогие друзья! Все мы являемся верными сыновьями нашего народа. Все мы добиваемся того, чтобы Иран превратился в передовое современное государство, стал независимым, свободным и просвещенным. Однако ни радужными грезами, ни самыми сердечными пожеланиями свобода не добывается. Действительное несчастье современного Ирана заключается в том, что пехлевийская клика настежь распахнула перед империалистическими хищниками южные ворота страны, а на севере воздвигла железную стену. Пока существует эта стена, пока страна наша терпит гнет иноземного капитала, Иран не будет ни независимым, ни свободным. В настоящий момент наша первая задача — рассказать народу всю правду, подготовить его к предстоящим тяжелым боям. Для этой великой цели необходимо объединить в одном лагере всех наиболее честных и преданных нашему делу людей — и рабочих, и крестьян, и интеллигентов, и, если хотите, бакалейщиков. Мы должны донести наше слово до народных масс, жаждущих хлеба, работы и свободы. Надо наметить план ближайших конкретных мероприятий.

— Я предлагаю начать с издания подпольного журнала, — сказал Фридун, глубоко почувствовав всю правдивость слов Курд Ахмеда.

— Найти сразу средства на издание журнала будет трудно, — возразил Керимхан Азади. — Для начала давайте выпустим хотя бы небольшую брошюру. А назовем ее так, как сказал Курд Ахмед: "Работы, хлеба и свободы!"

Это предложение было горячо поддержано всеми присутствующими. Подготовка брошюры была поручена Фридуну, Керимхану Азади и Курд Ахмеду, а для распространения ее выделили Ризу Гахрамани, Серхана, Фериду и Ризвана.

Поздно ночью, когда друзья расходились, Фридун передал им то, что слышал от Шамсии.

— Братья, — добавил он, — начинается тяжелая пора. Будьте осторожны. Его величество приказал министру внутренних дел бросать в темницу каждого, кто вызовет малейшее сомнение в благонадежности.

Впервые за весь вечер Керимхан Азади улыбнулся.

— Не бойся, дорогой друг! — сказал он. — И без того вся страна сплошной застенок. Мы будем взрывать его изнутри. А господа пусть себе бесятся, сколько им влезет. Чем крепче уксус, тем скорее лопнет посуда!..

Фридун и Риза Гахрамани молча шли долой по тихим, пустынным улицам, погруженные в думы о предстоящей борьбе, о судьбе дела, которое они начали. Фридун вспоминал каждое слово Керимхана Азади, который произвел на него сильное впечатление. То и дело перед его взором возникал этот человек, на лице которого было написано глубокое понимание жизни, а в глазах отражалось внутреннее напряжение мысли.

— Мне кажется, — поделился Фридун своими впечатлениями с Ризой Гахрамани, — что он видел и пережил больше, чем все мы вместе взятые, что он лучше нас понимает жизнь и правильнее ее представляет.

— Да, — подтвердил Риза Гахрамани. — Он побывал в водовороте жизни и главное — вышел из него целым. Мы же только собираемся по-настоящему окунуться в борьбу. Он был участником кровавых битв и вернулся закаленным бойцом, а мы впервые берем в руки оружие. Ты представляешь разницу между закаленным воином и молодым бойцом, который еще не знает, как он выдержит предстоящий бой?

— Да, только жизненный опыт может наложить на человека отпечаток той твердости, которую я наблюдал в лице и глазах Керимхана Азади.

Они молча прошли мимо полицейского постового и свернули в свой переулок.

Небо было покрыто клочьями облаков; между ними в просветах мерцали звезды. Они напомнили Фридуну деревню, Гюльназ, дядю Муссу. И ему захотелось снова рассказать Ризе Гахрамани о том, что пришлось ему видеть и пережить в деревне, но товарищ неожиданно спросил его:

— Ты продолжаешь давать уроки Шамсии-ханум?

— Да, занимаюсь с ней два часа в день, но мне кажется, она мало понимает из того, что я ей говорю.

— Чего ты хочешь от этих баловней судьбы? Даже тысячи таких учителей, как ты, не сумеют научить их чему-нибудь. Ведь подобных учеников не касается дыхание самого главного учителя — дыхание жизни.

— Очень может быть, что ты прав.

— Не "может быть", а так и есть. Хорошо еще, что эта барышня к тому же не презирает тебя.

— Нет, нет! У Шамсии-ханум очень общительный, добрый нрав. На завтра она даже пригласила меня к себе на званый вечер в Шимран.

— Да что ты? — удивился Риза Гахрамани. — Я б на твоем месте не поехал. Пить шербет из слез бедноты! Есть хлеб, который замешан на крови угнетенных!

Фридун не стал спорить со своим другом, в груди которого, казалось, клокотала ненависть всех нищих и голодных к богачам.

— Я еще подумаю, — уклончиво ответил он, — утро вечера мудренее…

Со вчерашнего дня Фридун всем нутром почувствовал, что жизнь его обрела совершенно иной, глубокий, благородный смысл. Прежнюю свою жизнь он сравнивал со светильником, который едва тлел в пустой, заброшенной пещере. Так бесплодно и догорел бы он до конца, ни одному путнику не осветив дороги, или погас бы от внезапного порыва ветра.

Теперь светильник этот стал факелом, вознесенным на высокую гору. Он освещает путь находящемуся в вечном движении беспрерывному потоку людей.

И, быть может, когда-нибудь от этою небольшого, но яркого огня займется великий очистительный пожар. Тогда выпрямится спина дяди Мусы, согбенного под тяжестью заботы о куске хлеба; сотрутся с лица тети Сарии следы бесконечных горестей; заблестит свет надежды и счастья в глазах Гюльназ. Тогда вся деревня, миллионы трудящихся навсегда избавятся от тяжких цепей гнета и нищеты.

Охваченный этими мечтами, Фридун забыл, что часы уже показывают шесть… В это время к дому подкатила роскошная машина. Через минуту раздался звонок, и в комнату вошел высокий молодой человек.

Распечатав протянутый им конверт, Фридун прочитал следующую записку:

"Дорогой учитель! Как мы условились, посылаю за вами машину. Шофер предупрежден обо всем. Не опаздывайте! С глубоким уважением. Шамсия".

— Ладно! Сейчас спущусь! — сказал Фридун щеголеватому шоферу.

Когда шофер вышел, он снова пробежал глазами записку и улыбнулся.

Риза Гахрамани, который в это время находился в комнате, хмуро отложил газету и исподлобья взглянул на Фридуна. Тот прочитал записку вслух.

— Итак, меня ждут везиры и придворные, — не без иронии заключил Фридун, завязывая галстук. — Как говорится у поэта: "Я раб, которого обслуживают султаны!"

— Иди, братец, только не очень задерживайся. Я боюсь, что пользы от великосветского "солнца" ты не получишь, а обжечься можешь.

— Не беспокойся, друг мой, постараюсь вернуться целым и невредимым, все так же улыбаясь, ответил Фридун и вышел из комнаты.

Через несколько минут машина уже мчалась по дороге в Шимран.

Только теперь, сидя в комфортабельном автомобиле, Фридун почувствовал вдруг колебание, но об отступлении уже нечего было думать.

"Будь что будет! Порой и ошибка полезна", — сказал он себе и стал обдумывать, как вести себя на балу.

В аристократическом обществе, которое должно было собраться у Шамсии-ханум, в кругу людей, которые привыкли чувствовать себя господами положения уже от рождения, он должен был держаться без тени смущения, свободно и естественно.

Что ж, он постарается безукоризненно выполнить свою роль!

Тем временем машина была уже в Заргенде. Расположенное на склоне живописной горы, в десяти — пятнадцати километрах к северу-востоку от Тегерана, это дачное место славилось своими водоемами и фонтанами, цветущими садами и парками.

По соседству с Заргендой расположился другой живописный утолок Шимран, который, как и Заргенда, служил в жаркие летние месяцы местом отдыха и увеселений для тегеранских аристократов. Кое-кто из них имел здесь сады площадью в десять и больше гектаров. В тени этих роскошных садов возвышались дворцы, где весело и беспечно проводили время высокопоставленные тунеядцы. Имел свой дворец в Шимране и Хикмат Исфагани.

Фридун и раньше бывал здесь с товарищами, но они только издали любовались красотой этих парков и дворцов. Высокие ограды закрывали туда доступ таким, как они, беднякам.

Тем с большим интересом ехал Фридун на сегодняшний званый вечер.

Шофер остановил машину у высоких ворот. На гудок вышел седобородый старик и, широко распахнув ворота, пропустил их в парк.

Выйдя из машины, Фридун посмотрел на сверкавшее белизной здание и остановился, пораженный роскошью дворца.

Вот на что растрачивались плоды трудов таких людей, как Серхан и старик Муса! Вот какая пышная и праздная жизнь шла среди цветников за высокими толстыми стенами. И это в голодном и нищем Иране!

Охваченный горькими мыслями, Фридун медленно шел по аллее между мощными ветвистыми деревьями. Впереди, на небольшой круглой площадке, в изысканном вечернем туалете встречала гостей Шамсия.

Фридун поклонился своей ученице и скромно остановился поодаль.

Шамсия в сопровождении нескольких девушек и молодых людей подошла к Фридуну.

— Прошу познакомиться!

Фридун, чувствовавший неловкость в кругу этих разряженных и чуждых ему людей, протянул руку близко стоявшему к нему высокому молодому человеку, но тот, отодвигаясь, насмешливо процедил:

— Не лучше ли начать с дам?

Фридуна обдало дурным запахом, исходившим изо рта этого аристократа.

И вдруг Фридун как бы очнулся от внутреннего толчка, точно услышал голос, говоривший ему: "Как могут смутить тебя эти дармоеды и бездельники?" И он почувствовал себя выше и сильнее их.

Фридун повернулся к девушке, которая стояла рядом с ним:

— Извините, ханум!

В глазах окружающих отразилось любопытство. Все точно насторожились. Услышав в голосе Фридуна нотки искренности и силы, незнакомка скользнула по нему ласковым, ободряющим взглядом и протянула руку.

Воспользовавшись этим, Шамсия поспешила представить ее:

— Судаба-ханум! Дочь министра двора!

Фридун с интересом посмотрел на девушку. Ее большие, ясные глаза показались ему прекрасными. Окончательно овладев собой, Фридун пожал благоухающие тонкими ароматами ручки дам и повернулся к мужчинам.

Разбившись на группы, гости разгуливали по обширному парку. Вечерняя прохлада нежно ласкала лицо, лучи заходящего солнца освещали верхушки чинар.

Через каждые десять-пятнадцать шагов стояли готовые к услугам лакеи. Угадав по легкому движению гостей их желание, слуги бесшумно подлетали с подносами, на которых были чай, кофе, шербет, сладости, фрукты, сигары или папиросы.

Перед дворцом с мраморными колоннами, играл оркестр. Некоторые из гостей танцевали, но общество еще не было достаточно оживленно, и большинство присутствующих просто прогуливалось по аллеям парка.

Изредка Фридун встречался со своими новыми знакомыми, но те каждый раз окидывали его невидящим взглядом и проходили мимо. Лишь одна из девушек, первая, с которой он познакомился, Судаба-ханум, при встрече улыбалась ясными глазами и заговаривала с ним.

Узнав о том, что он недавно из Азербайджана, она стала проявлять к нему еще больший интерес. Составивший о ней мнение как об искренней и простой девушке, Фридун не мог понять, почему окружавшие ее молодые люди и девушки были заметно холодны и даже высокомерны с дочерью министра двора. И только впоследствии он узнал причину такого отношения аристократической молодежи к Судабе-ханум.

Судаба родилась в Азербайджане, в бедной крестьянской семье. Много лет тому назад, когда ей было всего три месяца, министр двора взял в плен ее мать и сделал своей женой. В высших аристократических кругах Судабу и ее мать долгое время презрительно называли: "Военные трофеи"…

В 1920 году кровный отец Судабы, азербайджанский крестьянин, участвуя в тебризском восстании Шейх-Мухаммеда Хиябани, захватил в плен ее будущего отчима Хакимульмулька, возглавлявшего тогда один из отрядов шахских войск, отрезал ему усы, символ мужества, и одно ухо. В таком виде он отпустил незадачливого вояку, на прощание сказав:

— Ступай и скажи своим господам, чтобы они отстали от нас!

Но когда восстание было подавлено, Хакимульмульк вздернул своего обидчика на виселицу, а прославленную красавицу — его жену привез вместе с дочерью-малюткой в столицу, хотя имел уже здесь двух жен и от каждой по нескольку детей.

Не желая быть свидетелем постоянных ссор между женами, Хакимульмульк, следуя велениям пророка, выделил каждой из них по дому в разных концах города.

Мать Судабы тоже вынуждена была поселиться в отведенном ей доме. Но в груди ее не угасла горячая ненависть к насильнику и убийце любимого мужа. Старый развратник официально объявил красавицу своей женой. Дочь ее росла, как подобает дочери министра двора, но всегда чувствовала пренебрежительное отношение к себе аристократического круга. Лишь впоследствии мать открыла Судабе тайну ее рождения. Девушка замкнулась в себе. Судаба уже давно ощущала себя чужой в среде раболепствующей, продажной знати и в удушливой атмосфере деспотического режима. В том обществе, где ей приходилось вращаться, она с искренним дружелюбием относилась лишь к Шамсии, та отвечала ей тем же.

Вдруг толпа гостей пришла в движение. Головы почтительно склонились. Оркестр оборвал мелодию.

— Шахпур идет! Пойдемте навстречу, — тихо сказала Фридуну Шамсия и поспешила к новому гостю.

Наследный принц медленно шествовал в окружении свиты военных. Он держался очень прямо, вскинув голову, как бы стараясь казаться выше своего роста. Лицо его было невыразительно, холодно и ничего, кроме высокомерия, не отражало.

Увидев угодливые улыбки, услышав благоговейный шепот, Фридун ощутил отвращение и скуку.

— Неужели вам не интересно видеть Шахпура? — очевидно уловив выражение его лица, прошептала Судаба.

— Ничего интересного Шахпур не представляет, — с полным равнодушием ответил Фридун. — Самый обыкновенный человек.

Судаба испытующе, с некоторым удивлением посмотрела на Фридуна.

— Люблю смелых людей! Вот сертиб так же, как и вы, стоит в стороне, сказала она и вместе со всеми поспешила навстречу принцу.

Сертиб действительно стоял в стороне и спокойно наблюдал за церемониалом встречи.

Принц шел очень медленно и порой на мгновенье останавливался, чтобы милостиво протянуть кому-нибудь руку или снисходительно спросить о здоровье.

Поравнявшись с сертибом, Шахпур мельком взглянул на него. Тот, не меняя положения, слегка наклонил голову.

— Не метите ли вы, сертиб, в депутаты меджлиса? — сказал человек в военной форме, как тень следовавший за Шахпуром. — Вы сменили мундир на сюртук?

Это был серхенг Сефаи, начальник политического отдела министерства внутренних дел. По укоренившейся привычке, сострив, он сам тут же громко расхохотался.

Это был среднего роста человек, с глуповатым лицом, но хитрыми глазами. Голос его был гибок и вкрадчив, как и полагалось человеку его рода занятий.

Сертиб не мог оставить без ответа открытый вызов и ответил невозмутимо:

— Под сюртуком честь сохраняется подчас лучше, чем под мундиром, серхенг!

Однако серхенг, даже не изменив благодушного выражения лица, пропустил слова сертиба мимо ушей.

— В мирное время сертиб носит военный мундир, но когда в воздухе пахнет порохом, облачается в костюм дипломата! — с милостивой улыбкой заметил услышавший словесное состязание Шахпур.

— Честный дипломат — все тот же боец за родину! — подчеркнув слово "честный", ответил сертиб принцу.

— Господа, прошу к танцу! — вмешалась Шамсия, чтобы положить конец этому неприятному разговору. Затем она обратилась к принцу: — Прошу вас, ваше высочество!..

И гости двинулись туда, где играл оркестр. Проходя мимо, Шамсия шепнула на ухо сертибу:

— Умерьте свой пыл, сертиб!

Фридун подошел к сертибу Селими и прочитал в его глазах все ту же нескрываемую заботу и печаль.

— Простите, сертиб, но, должен признаться, ваше поведение, хотя и несколько резкое, доставило мне огромное удовольствие.

— Я не умею поступать иначе: что у меня на сердце, то и на языке.

— Но этот серхенг все же кажется добродушным человеком.

— Не верьте, мой друг, — возразил сертиб, — даже в его смехе заключена смертельная отрава. От таких можно ожидать все, что угодно. Такие люди способны пригласить к себе в дом и угостить отравленным пловом, убить человека руками его же родного брата, придушить его в темнице, а потом справить торжественный траур. Это так типично для иранских правителей. Вспомните хотя бы их вероломство по отношению к маздакидам!

Разговор коснулся Шахпура и Шамсии. Фридун заметил, как сердито сдвинулись брови сертиба.

— Сердцами обоих молодых людей руководят низменные политические расчеты, — тихо сказал сертиб. — Господин Хикмат Исфагани с давних пор зарится на иранский престол. Если он сам и не сможет этого достигнуть, то во всяком случае будет добиваться того, чтобы будущий повелитель был игрушкой в его ловких руках. А в своей игре этот интриган не брезгует никакими средствами.

— Может быть, в ваших отзывах об этом человеке есть некоторое пристрастие? — спросил Фридун.

— Я понимаю, на что вы намекаете. Конечно, я был бы недостойным и подлым человеком, если бы забыл кровь моего отца. Но тем не менее мой отзыв об Исфагани совершенно беспристрастен и справедлив.

— Насколько я знаю, в убийстве вашего отца повинен не один Хикмат Исфагани?

— Смерть моего отца — результат кровавой политики, ввергнувшей Иран в пучину бедствий. К сожалению, трудно предсказать, как долго будут творить свое грязное дело окружающие шаха предатели, закупленные оптом и в розницу на английские и американские деньги! — едва слышно сказал сертиб.

— Я хочу разлучить вас, — подойдя к собеседникам, с деланной улыбкой сказала Шамсия. — Сертиб, уделите и мне немного внимания.

И взяв сертиба под руку, девушка увлекла его за собой. Сертиб неожиданно почувствовал, что ее надушенные, обнаженные руки дрожат.

— Что с вами, Шамсия? — с улыбкой спросил он, заглядывая девушке в глаза.

— Вам хорошо улыбаться!.. А у меня болит сердце! Не хотите ли потанцевать со мной?

Под звуки вальса сертиб легко закружил Шамсию, догадавшись, что девушка намеревается кого-то подразнить, вызвать чью-то ревность.

Сделав круг, сертиб огляделся. Недалеко от них танцевала с Шахпуром Судаба, но, даже склоняя головку к плечу принца, девушка была печальна. В свою очередь сертиб поймал на себе взгляд Шахпура и прочитал в нем откровенную неприязнь.

— Этой вашей услуги я никогда не забуду, — прошептала ему на ухо Шамсия, довольная тем, что сумела уколоть высокого гостя.

Сертибу стало жаль девушку; как могла она опуститься так низко! Так измельчать!..

В десять часов вечера, когда на темном небе ярко блестели южные звезды, Фридун собрался уходить. Шамсия предложила ему свою машину, но сертиб, казавшийся еще более хмурым, чем в начале вечера, сказал, что он подвезет Фридуна.

В машине сертиб долго молчал. По-видимому, это званый вечер его не развлек, а только утомил.

— Ну, как вам все это понравилось? — спросил он наконец, когда они выехали на Тегеранское шоссе.

— Из всех людей высшего света, которых я сегодня наблюдал, на человека похожа только дочь министра двора; Судаба проста и естественна.

— Да, вы не ошиблись, — подтвердил сертиб. — Эта девушка совершенно иного склада. — И он вкратце рассказал историю жизни Судабы. Аристократическая среда не признает ее. С юных лет Судаба выслушивает колкости и насмешки. Наверно, это помогло ей стать вдумчивой и глубокой.

Фридун вспомнил вдруг Наташу из повести Горького. Бросила же она своих богатых родителей и примкнула к революционерам! Что же связывало Судабу с этими пустыми, мелкими людьми?

Он высказал это сертибу.

— Ничего не поделаешь! — пожал плечами тот. — Жить дервишем, замкнуться в себе, притаиться в своем углу не хватает сил. Вот и сносишь всякую боль. И только про себя думаешь: когда же общество станет милой, близкой, родной семьей для каждого человека на земле?

Фридуну даже стало жаль сертиба, который, как видно, не знал о существовании искренних, честных людей — людей с возвышенными стремлениями и благородными порывами.

— Люди, о которых вы мечтаете, господин сертиб, имеются, но не там, где вы их ищете; они в так называемых низах. Это чистые сердцем, благородные душой люди.

— Может быть, вы и правы, — задумчиво ответил сертиб. — Там в низах, люди, конечно, правдивее и чище. Но они невежественны и грубы…

— Они вооружатся знанием, сертиб, и в мире станет светлее.

— Возможно, вы правы, мой друг! — улыбаясь, сказал сертиб. — Мир станет светлее и лучше. За это стоит бороться, стоит страдать и рисковать. Не надо бояться правды! Вот поэтому — признаюсь вам — я и решил написать лично его величеству о всех моих соображениях. Ему одному по силам очистить нашу жизнь от всей гнили. И я решил взять на себя эту смелость открыть шаху глаза на действительное положение вещей.

Фридун понял, насколько крепко сидят в этом человеке несбыточные надежды. И все же он не счел нужным таить от него свои мысли.

— Я боюсь, что вас постигнет горькое разочарование, господин сертиб, сказал он мягко. — Повторяю — честные люди и истинные патриоты находятся далеко не там, где вы ищете. Вы найдете их в трудовом народе.

Сертиб ничего не ответил. Он глубоко задумался.