Наступит день

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

После того как Реза-шах отклонил предложение союзников, распространились слухи о том, что Германия двинет войска через Турцию или Кавказ, чтобы оказать военную помощь Ирану. Но вскоре эти надежды близких к правительству кругов рассеялись. Посыпались проклятия и брань по адресу Гитлера, верхушкой овладели безнадежность и отчаяние.

Среди знати шли пересуды о Реза-шахе, о том, как он будет действовать дальше, куда уедет.

Естественно, совсем по-иному занимали вопросы о новом государственном строе, о дальнейшей судьбе страны умы народных масс. Революционные и демократические идеи постепенно привлекали все более и более широкие круги населения. Усиливались тенденции к объединению рабочих и крестьян, к сплочению разрозненных оппозиционных групп.

Общественные силы, которые тайно зрели в глубинах народа и долгое время подавлялись, теперь начинали поднимать голову, громко заявляли о себе, грозя мощным вулканом вырваться наружу и похоронить правящие классы под обломками ненавистной тирании.

Чувствуя этот народный подъем, господствующие круги, силы деспотии и реакции, уже заранее трепетали от страха и мучительно искали способа для предотвращения надвигающейся бури.

Этот страх объединял Реза-шаха, Хакимульмулька, мистера Томаса, мистера Гарольда и им подобных в одну общую трусливую волчью стаю. Мысль о возможности всенародного движения, о том, что угнетенные массы громко заявят о своем желании избавиться от деспотического режима, вызывала в них ужас. Лихорадочно готовясь к предстоящей борьбе, они не брезгали никакими средствами, прибегая ко лжи, клевете, лицемерию.

В то время, когда советский народ, миллионы советских бойцов, мужчин и женщин, с небывалым в истории человечества героизмом перенося тяготы войны, отстаивали от гитлеровских хищников свободу и будущее всего человечества, агенты империалистов Англии и Америки, сидя в Тегеране, вырабатывали вместе с представителями иранской деспотии планы будущей борьбы против крепнущего в Иране народного движения.

Правящие и имущие круги Ирана были в полном и самом обиходном смысле этого слова продажны. Беспринципность, отсутствие убеждений, алчность — вот что было характерно для этого класса и для каждого его члена в отдельности. А серхенг Сефаи был подлинным сыном своего класса.

То, что еще вчера называлось белым, сегодня можно было выдать за черное, только бы не лишиться служебного положения, имений, капиталов! Только бы сохранить власть и господство!

Поэтому серхенг, с исключительной энергией и настойчивостью доведший Керимхана и его товарищей до виселицы, теперь всячески затягивал дело Фрндуна и Хикмата Исфагани. Но выжидание это не было пассивным. Серхенг зорко приглядывался то к северу, то к югу, высчитывая и измеряя путь тех сил, которые двигались с разных сторон к Тегерану, стараясь предугадать дальнейший ход событий, раздумывая, как бы не просчитаться.

Кстати и Реза-шах за последнее время, казалось, забыл о тех, кто по его воле томился в тюрьме. Внимание его величества занимали другие, более важные для его короны вопросы.

И серхенг решил этим воспользоваться.

При очередной встрече с Хикматом Исфагани серхенг Сефаи был с ним значительно мягче. Выразив сочувствие, пообещав сделать все, чтобы облегчить его участь, Сефаи добавил многозначительно:

— К сожалению, не все зависит от меня. Не знаю, как повлиять на его величество, чтобы добиться его согласия на ваше освобождение. Быть может, вы чиркнули бы несколько слов мистеру Томасу? — с добродушной улыбкой неожиданно предложил он.

Но Хикмат Исфагани покачал головой.

— В настоящую минуту это нежелательно.

Не поняв сразу причины его отказа, Сефаи удивился:

— Или вы думаете, что с мистером Томасом уже не считаются? Его связывает с дворцом много звеньев. Одно порвется — останутся другие. Война и все прочее пусть вас не обманывает. Все это внешняя сторона дела. К тому же ведь его величество воюет не с Англией, а с русскими.

— Нет, — решительно возразил Хикмат Исфагани. — Как бы то ни было, а англичане послали против нас войска. После этого я до гроба не примирюсь с ними. Раз они нарушили нашу независимость — конец дружбе.

При слове "независимость" серхенг не без лукавства улыбнулся: значит, этот старый лицемер не хуже его понимает, что настало время, когда надо накинуть на себя тогу демократа и борца за свободу. Он уже решил использовать в будущем все выгоды своего заключения в темницу при режиме Реза-шаха.

Решив проверить свою догадку, серхенг прикинулся простачком.

— В таком случае вы, быть может, напишете фон Вальтеру?..

— Немцы союзники его величества! — сказал он спокойно.

В свою очередь Хикмат Исфагани силился определить, говорит ли серхенг искренне, или просто его испытывает. Конечно, Исфагани не сомневался в том, что и мистер Томас и фон Вальтер без особого труда добьются его немедленного освобождения, стоит ему лишь намекнуть на это. Но он никогда к ним не обратится. Он предугадывал, что в будущем эта просьба может дурно отразиться на его карьере. В случае поражения немцев помощь, оказанная ему фон Вальтером, может уронить его в глазах общества. Любой скажет, что Хикмата Исфагани арестовал Реза-шах, а освободили нацисты. Помощь же мистера Томаса вообще нежелательна — ненависть к англичанам всех слоев населения была отлично известна Хикмату Исфагани.

Не получив ответа, серхенг решил поставить вопрос яснее.

— Я еще понимаю, по каким мотивам вы не хотите обратиться к мистеру Томасу, — с невинным видом сказал он. — Но почему вы колеблетесь насчет фон Вальтера? Немцы же наши старые друзья?

— Друзья-то друзья, — задумчиво проговорил Хикмат Исфагани, — но иной раз друг бывает опаснее врага. Не они ли, серхенг, втянули нас во всю эту историю?

— А мистер Гарольд? — спросил Сефаи. — Американцы же в войне не участвуют, держатся в стороне!

— Ну, что делать! — улыбнулся Исфагани. — Раз ты так советуешь, придется написать мистеру Гарольду.

Но серхенг Сефаи решил дать понять старому политикану, что ему все ясно, как божий день.

— Пишите, пишите! Ведь почти все считают американцев демократами, сторонниками свободы. Вот и выйдет: арестовал деспот Реза-шах, а освободила демократическая Америка. Это и будет ваш капитал, господин Исфагани… Пишите!

Написав несколько строчек, Хикмат Исфагани сложил и протянул серхенгу бумагу.

— Вот, серхенг, прошу тебя доставить мистеру Гарольду.

— Но… — протянул серхенг. — Но это обойдется вам весьма дорого, господин Исфагани.

— С этим я не буду считаться, серхенг. Как бы дорого это ни обошлось… — воскликнул арестованный.

— Весьма, весьма дорогое предприятие!.. — опять затянул серхенг.

— Знаешь, что, господин серхенг? — проговорил Хикмат Исфагани резко. Я — купец и в торге люблю ясность. Изволь, скажи, сколько ты за это хочешь?

Серхенг не обратил внимания на раздражение заключенного. Ему было хорошо известно, как горячится этот коммерсант, когда речь заходит о деньгах.

— Боюсь, что не сойдемся, — отпарировал он с полным хладнокровием.

— Так ты назови свою сумму, а уж потом начинай гадать. Говори, что ты хочешь?

— Шамсию!

Хикмату Исфагани показалось, что целая гора свалилась у него с плеч. Он даже облегченно вздохнул.

— Каждая девушка должна принадлежать какому-нибудь мужчине. Бери Шамсию и будь счастлив!

— Если теперь же договоримся и насчет приданого, все будет в полном порядке.

Хикмат Исфагани снова почувствовал приступ лихорадочной дрожи.

— Ладно, говори! — с горечью сказал он.

— Что тут говорить? Вы знаете цену всему не хуже меня: сто тысяч туманов и поместье в Ардебиле.

У Хикмата Исфагани круги пошли перед глазами. Но он все же не решился отказаться от сделки: в этом случае серхенг, не спрашивая Реза-шаха, самолично распорядился бы им. Разговор между ними носил такой характер, что если он уж возник, то должен был обязательно привести к обоюдному согласию. В противном случае серхенг ни за что не оставит его в живых, как участника этой несостоявшейся сделки.

Они переглянулись, как два хищника, готовые растерзать друг друга. Но этот же инстинкт хищников подсказал им, что их спасение в согласии и единении.

— По рукам! — проговорил Хикмат Исфагани и протянул серхенгу руку.

Серхенг пожал ее. Затем положил перед Хикматом Исфагани блокнот и ручку.

— Извольте написать! — сказал он хладнокровно. — Условие хорошо, когда оно зафиксировано на бумаге.

Дрожащей рукой Хикмат Исфагани написал требуемое и положил бумагу рядом с письмом к мистеру Гарольду.

— Сегодня ночью я отпущу вас домой, — положив бумагу в боковой карман, сказал с улыбкой серхенг.

Но эта улыбка показалась Хикмату Исфагани оскорбительной, какая-то тяжесть легла ему на сердце, омрачая настроение. Каждый раз при невыгодной торговой сделке он бывал точно в таком же состоянии.

Серхенг Сефаи давно мечтал прибрать к рукам несметные богатства Хикмата Исфагани. Эта мечта была теперь близка к осуществлению, Хикмат Исфагани, которому пошел уже восьмой десяток, хотя и обладал завидным здоровьем, явно приближался к своему закату. По расчетам серхенга, старик мог прожить еще лет восемь — десять. Но мог умереть и раньше. Единственная его законная наследница — Шамсия-ханум. У Хикмата Исфагани было пять жен, но детей, кроме Шамсии, он не имел.

И конечно, не любовь влекла серхенга к Шамсии, а только этот холодный расчет. Но на его пути к заманчивой цели стояли два препятствия: сама Шамсия и сертиб Селими.

Для него было ясно, что Хикмата Исфагани можно выпустить на свободу лишь после того, как девушка выразит согласие на его, серхенга, предложение.

О, серхенг хорошо изучил этих господ. Очутившись па свободе, Хикмат Исфагани, сославшись на то, что девушка заупрямилась, мог вовсе отказаться от своего собственного, данного в тюрьме обязательства.

Поэтому серхенг Сефаи решил предварительно лично переговорить с Шамсией. Он надеялся, что при данных обстоятельствах ее не придется долго уговаривать. А сертиба, насколько Сефаи знал, девушка не любила и выходила за него замуж поневоле.

— Шамсия-ханум, — начал Сефаи, входя в гостиную Исфагани, — я хочу возобновить с вами разговор, имевший между нами место два года назад.

— Он приведет к тем же результатам, — ответила девушка, слегка нахмурившись. — Ведь за это время не произошло ничего нового.

— Если подумаете хорошенько, то вы безусловно найдете, Шамсия-ханум, что кое-что новое все же произошло…

— Вы имеете в виду арест отца и сертиба? Но, как мне кажется, это "новое" может возбудить во мне не любовь, а, напротив, ненависть к вам.

— Я благодарю вас, ханум, за напоминание о сертибе. Это поможет мне яснее изложить вам мою мысль. Вы говорили о любви. В этой связи прошу вас ответить на один мой вопрос. Неужели вы по любви выходите замуж за сертиба?

Этот вопрос оскорбил девушку. Слезы навернулись у нее на глазах.

— Для вас, — с трудом выговорила Шамсия, — между этой деревянной мебелью, — она коснулась стула, на котором сидел серхенг, — и живой девушкой нет никакой разницы. Поймите же наконец, что здесь у меня бьется живое сердце и оно не может бросить меня в объятья человека, к которому я не расположена. Напрасно вы считаете нас, женщин, бесчувственными, бездумными существами, которые могут жить с любым мужчиной, потакать любым его желаниям!

— Уверяю вас, ханум, — хладнокровно прервал ее серхенг, — тысячи женщин выходят замуж, не имея никакого представления о любви. Любовь приходит позже.

— Вы правы. Сотки тысяч иранских девушек и женщин вынуждены жить, не зная, что любовь — чувство, составляющее высший смысл семейной жизни. Но я не хочу жить так! Я не вещь, не мебель, я живой человек!

— Как вам угодно, ханум! Меня послал к вам господин Хикмат Исфагани. Жизнь его зависит от вашего согласия.

Эти слова, произнесенные с тем же хладнокровием, прозвучали как угроза. Вслед за тем серхенг Сефаи положил перед девушкой подписку, данную ее отцом.

Прочитав ее, Шамсия скомкала и швырнула бумажку на пол.

— Какая низость! — вырвалось у девушки, и она закрыла лицо руками.

Серхенг Сефаи поднял скомканный лист, аккуратно расправил его, сложил и сунул в карман.

— Помните, ханум, что я даю вам на окончательный ответ всего один день, — предостерегающе сказал он и вышел.

Но Шамсия не могла прийти ни к какому решению. Она прекрасно понимала, что этот человек способен уничтожить и отца и сертиба. Не должна ли она пожертвовать собой ради этих двух близких ей людей? Или, быть может, прибегнуть к обману? Обещать серхенгу свою руку, а после освобождения отца отказаться от брака и выйти замуж за сертиба?

Лишь после ареста сертиба Селими Шамсия начала понимать, насколько чист и благороден этот человек, насколько он дорог ей. В груди девушки затеплилось какое-то новое, глубокое чувство. Теперь она горько сожалела о том, что увлекшись честолюбивой мечтой о браке с принцем Шахпуром, оттолкнула от себя сертиба.

Мысль о том, что для спасения отца и сертиба надо обмануть серхенга, казалось Шамсии единственным выходом. А подлинным ее избранником будет сертиб.

Но… разве серхенг Сефаи оставит их в покое? А что может противопоставить интригам способного на все серхенга такой прямой и честный человек, как сертиб Селими?

Наконец Шамсия решила посоветоваться с кем-нибудь из близких друзей. Тут она вспомнила о Судабе. Она давно не встречалась с этой девушкой.

Шамсия застала свою подругу за письменным столиком, та что-то писала. При появлении Шамсии Судаба поспешно убрала свои записи и пошла ей навстречу.

— Что ты так бледна, моя дорогая? Что с тобой? — спросила она подругу.

И Шамсия рассказала ей все без утайки.

— Посоветуй что-нибудь, Судаба! Скажи, что мне делать?

— Сестра моя, — с трогательной нежностью заговорила Судаба. — Ни серхенг, ни отец твой не могут дать тебе счастья. Эти люди имеют лишь одну цель — богатство и власть. Меньше всего они заботятся о твоем счастье. Безразлична им и судьба нашего народа. Какому только государству не продавали они эту несчастную страну? Да и какое, по правде говоря, счастье может быть для тебя и для меня, когда народ наш изнывает под гнетом, гибнет от голода, живет в нищете?

Шамсия слушала, отодвинувшись от подруги и глядя на нее расширенными от удивления глазами. Но Судаба продолжала горячо убеждать Шамсию:

— Откажись от них всех. Только среди простых трудовых людей правда и честь. Там можно найти и счастье!

— А как же отец? — невольно вырвалось у ошеломленной Шамсии. — А наши имения? Как же я могу оставить все это?

— Забудь об этом! Пойдем к хорошим, искренним, чистым людям! Они живут в бедности, но у них все в будущем, они стремятся к великим, благородным целям.

Все эти слова казались Шамсии загадочными и опасными. Куда зовут ее? Что это за непонятный, чужой, суровый мир?

— Спасибо, сестрица, — холодно сказала Щамсия и поднялась уходить. Прости за беспокойство.

И вернулась домой.

На другой день, когда снова явился серхенг Сефаи, Шамсия еще колебалась. Но серхенг щедро сыпал обещания: в случае согласия он немедленно освободит ее отца, облегчит положение сертиба Селими, а ей предоставит полную личную свободу.

Однако, заметив, что все эти речи не смягчили девушку Сефаи резко поднялся.

— Прощайте, ханум! — сказал он сурово. — Что прикажете передать от вас отцу? Возможно, вы больше не увидите господина Хикмата Исфагани.

Шамсия в ужасе и отчаянии опустила руки.

— Я согласна, серхенг, — едва прошептали ее похолодевшие губы.

Серхенг Сефаи сидел у себя в кабинете и в ожидании ответа мистера Гарольда на записку Хикмата Исфагани раздумывал о дальнейшей судьбе сертиба Селими. Он намечал план уничтожения этого гордого, непокорного человека и своего соперника.

По тайному распоряжению Реза-шаха, что соответствовало и личным интересам серхенга, сертиб Селими не должен был остаться в живых. Он не был уничтожен до сих пор лишь потому, что Реза-шах надеялся вынудить сертиба к признанию в связи с советским посольством. Но, несмотря на все муки и истязания, сертиб неизменно отвечал на эти обвинения отрицательно.

И вот теперь настал момент, когда с сертибом Селими необходимо было покончить. В поднимающемся освободительном движении он мог стать очень опасной для правящих кругов политической фигурой. Сертиб обладал влиянием в той среде, которая, быть может, побоялась бы примкнуть к Керимхану, но охотно последовала бы за сертибом Селими. Попутно с гибелью сертиба серхенг расчищал дорогу себе.

Но как это сделать?

Вначале серхенг надумал повесить сертиба в его же камере, инсценировав самоубийство. Потом он решил, что еще удобнее было бы отравить сертиба пищей. Так или иначе, оба эти способа были наиболее испытанными в его практике.

Но не успел серхенг окончательно избрать способ убийства сертиба, как к нему позвонил по телефону Хакимульмульк. Министр двора был явно встревожен. Передавая распоряжение падишаха об освобождении Хикмата Исфагани, он не мог скрыть своего волнения.

"И боится же этот плут за себя!.." — подумал серхенг, явно уловив дрожь в голосе министра.

— Кроме того, его величество приказывает, чтобы сертиб Селими был приведен к молчанию! К молчанию!.. — нервно закончил Хакимульмульк и дал отбой, даже не выслушав ответа серхенга.

Серхенг вызвал двух своих агентов. Это были здоровенные парни с бычьими шеями и мускулистыми руками.

— Его величество велит привести сертиба к молчанию. Готовьтесь! многозначительно сказал он им.

Оба вопросительно уставились на серхенга.

— Способом самоповешения, господин серхенг, или?..

— Сколько дней, как сертиб объявил голодовку? — не отвечая на их вопрос, спросил серхенг.

— Пять дней ничего в рот не берет.

— Очень ослаб?

Они не поняли смысла его вопроса и оба одновременно простовато ответили:

— Не очень, серхенг. У него крепкое здоровье.

— Остолопы! — рассердился серхенг. — Как может быть крепок человек, который пять дней ничего не ест? Сделайте ему специальный укол. Укрепите организм…

Только теперь они сообразили, что значил вопрос серхенга.

— Будет исполнено! — скова в один голос воскликнули палачи.

— Возьмите! — сказал Сефаи, передавая им небольшую шкатулку и шелковый зеленый платок. — Акт о смерти вложите в шкатулку… Для его величества!

Серхенг был из тех людей, которые способны годами хранить в душе самое незначительное слово, когда-то хотя бы слегка ранившее их сердце. Успокаиваются они, только смертельно отомстив обидчику. Приводя в исполнение повеление его величества Сефаи вспомнил небольшую словесную стычку, которая произошла у него с сертибом Селими два года назад в Шимране на званом вечере у Шамсии. Ему захотелось своими глазами увидеть, как встретит смерть этот надменный сертиб. И Сефаи спустился вниз.

Человек в белом халате уже готовил смертельную иглу. Двое здоровенных парней с бычьими шеями пошли за сертибом.

Сефаи подсматривал в небольшое оконце, выходившее в комнату, где должна была совершиться смертельная операция, и ждал появления сертиба.

Наконец ввели сертиба. Он держал голову высоко, как всегда, когда его водили на допрос.

Когда дверь захлопнулась, сертиб остался с глазу на глаз с человеком в белом халате.

Серхенг искал на его лице следы испуга, ожидая увидеть, как побледнеет сертиб, как задрожат его губы, но сертиб, избавившись от минутного удивления, еще выше поднял голову и окинул палача, облачившегося в белый халат, гневным взглядом.

— Я не болен! — коротко сказал он.

— Серхенг приказал сделать вам укрепляющий укол. Организм не выдержит пятидневного голода.

— Благодарю. Мне не нужно никаких уколов! — И сертиб повернулся, чтобы выйти, но в дверях появились два здоровенных парня.

— Не упрямьтесь, сертиб! — сказал один из них.

— Лучше по доброму согласию, — добавил другой и сделал шаг к сертибу.

Селими остановил его, подняв руку. Внезапно повернувшись, он заметил в оконце глаза подглядывавшего за ним серхенга.

— Серхенг! — громко и отчетливо сказал сертиб Селими. — Четыреста лет тому назад жил в Италии человек по имени Джордано Бруно. Он был сожжен на костре такими же, как ты, черными палачами. Знаешь, что он сказал своим убийцам, умирая? Не знаешь? Так послушай. Он сказал: "Господа, вы обрекаете меня на смерть, потому что сами вы объяты смертельным страхом!" Серхенг! Ты бледен!.. Приходит конец твоему черному миру! Убив меня, ты не остановишь зари нового дня… — Сертиб сорвал с себя сорочку и смело протянул руку: Делай свое дело, палач!..

И человек в белом халате вонзил иглу в напрягшуюся руку.

По мере того как яд расходился по телу, сертиб бледнел все больше, но до последнего момента не терял самообладания. Яд действовал быстро. Вскоре сертиб зашатался и опустился на койку, а еще через мгновение могучее, стройное, как чинар, тело сертиба, несколько раз сильно вздрогнув, вытянулось. Но серхенгу Сефаи казалось, что оно все еще шевелится и что от этого сотрясается здание тюрьмы.

Тем временем человек в белом халате и двое здоровенных парней поставили свои подписи на акте, свидетельствовавшем о смерти сертиба Селими, вложили его в шкатулку, а шкатулку завернули в шелковый зеленый платок.

Два дня пробыл Муса в камере с Фридуном. В течение этих двух дней Фридун прилагал все старания, чтобы внести некоторый покой в расстроенный душевный мир старика. Изредка в памяти Мусы возникали отдельные обрывки реальной жизни.

В одну из таких минут просветления Муса рассказал, как его однажды били, требуя, чтобы он указал, где находится Фридун.

Из отрывочных разговоров дяди Мусы Фридун пришел к выводу, что серхенгу известно о нем все: и то, что произошло в деревне, и многое из последующей его деятельности.

Он понял, что серхенг Сефаи мог обвинять его, не только опираясь на сомнительные агентурные сведения, а на основании подлинных фактов и неопровержимых доказательств. Но не это пугало Фрндуна. Больше беспокоило его другое — не добрался бы серхенг Сефаи до Курд Ахмеда и Ризы Гахрамани.

На третий день Фридуна и старика Мусу вывели из камеры. Фридуна повели по длинному коридору к кабинету серхенга, а старика поволокли в противоположную сторону.

"Не последний ли раз я его вижу?" — подумал Фридун с грустью, посмотрев вслед старику. И действительно, Фридун видел его в последний раз.

С болью в сердце он вошел в кабинет.

— Надеюсь, теперь вы не сомневаетесь, что мы все знаем? — обратился к Фридуну серхенг. — Ничто не скрыто от нас, поверьте. И самое разумное для человека в вашем положении — это назвать своих сообщников и указать, где они находятся.

— Все это лишнее, серхенг, — твердо сказал Фрндун. — Я жду приговора.

Подгоняя ударами прикладов, его повели обратно в камеру и на этот раз долго не вызывали на допрос.

Когда его снова потащили к серхенгу, нервы у Фридуна были напряжены до крайности. О последних политических событиях он ничего не знал и никак не мог ожидать какой бы то ни было перемены в настроении серхенга. Вошел он к нему весь подобранный, готовый встретить любое испытание.

Серхенг сидел, склонившись над столом, и что-то читал. Он показался Фридуну не то усталым, не то расстроенным. Щеки его впали, под глазами темнели синяки, лицо, имевшее всегда цвет крепкого чая, поблекло.

Уже целый час серхенг читал и перечитывал письмо, написанное Судабой под диктовку Курд Ахмеда; он читал его, останавливаясь на каждой строчке, изучая каждое слово. И, читая, старался прийти к какому-нибудь решению.

Прочитав это письмо в первый раз, серхенг был взбешен. Но чем больше он перечитывал его, тем больше понимал необходимость считаться с его содержанием.

Он не сомневался в том, что Фридун связан с большой группой бесстрашных и энергичных людей, способных на любой подвиг. Сопоставив этот факт с грозным для правящих кругов положением внутри страны, серхенг Сефаи решил освободить Фридуна.

В будущем это могло сослужить ему неплохую службу. Реза-шах, по существу, был уже готов к отречению. А с его отречением падало последнее препятствие, сдерживавшее мощный поток освободительного народного движения. Поэтому-то сегодня и нельзя отказываться ни от одного шага, который может принести пользу в будущем.

Именно это соображение заставило серхенга Сефаи приветствовать Фридуна как старого доброго знакомого:

— Пожалуйте, пожалуйте, господин Фридун! Садитесь, прошу вас. Хочу вас порадовать.

Фридун молча сел, теряясь в догадках.

— Глубоко изучив и всесторонне рассмотрев дело, я пришел к выводу, что во имя правды и справедливости следует освободить вас из заключения, продолжал серхенг Сефаи все тем же доброжелательным тоном. — Да, да, во имя правды и справедливости! Ведь в нашем деле правда и справедливость должны стоять на первом месте, А человек должен жить ради добрых дел и получать удовлетворение от своих добрых поступков. Не так ли, господин Фридун?

— Конечно! — только и мог выговорить в ответ Фридун, пораженный переменой, происшедшей в серхенге.

Серхенг поднялся из-за стола, подошел к Фридуну и протянул ему руку.

— Видите ли, господин Фридун, — сказал он почти заискивающе, — я давно уже убедился в том, что вы не виновны, и даже заготовил соответствующее решение. Но проведению этого, решения препятствовала деспотическая натура Реза-шаха, человека лишенного, к сожалению, совести и чести. Быть может, вы не верите тому, что я говорю? Но это истинная правда. Сегодня мне наконец удалось вырвать у начальства согласие, и я спешу поздравить вас: вы свободны!…

И серхенг вручил ошеломленному Фридуну пропуск на право выхода из тюрьмы.

— Я надеюсь, — продолжал серхенг с улыбкой, — что после этого мне удастся встретиться с вами в иных, более приятных условиях. Ведь мы, можно сказать, старые друзья. Не так ли?

— Прощайте… старый друг! — сказал Фридун и, взяв пропуск, направился к выходу,

Серхенг пошел проводить его. Вдруг Фридун, как бы вспомнив что-то, остановился и повернулся к нему.

— Я хочу вас спросить, серхенг.

— Сделайте милость.

— Как-то в мою камеру был помещен один умалишенный. Как вам известно, он мой дядя. Это несчастный, забитый человек. Где он? Что с ним?

Некоторое замешательство отразилось на лице серхенга.

— Господин Фридун, — начал он уклончиво, — это был старый, больной человек. Мы, конечно, лечили его, но не могли вылечить. Спустя два дня после перевода из вашей камеры старик скончался.

Не говоря более ни слова, Фридун вышел из кабинета. Он спешил поскорее вырваться из этого ада.

Голубое небо, чистый воздух наполнили грудь Фридуна невыразимой радостью; кажется, он мог бы птицей взвиться в поднебесье: его распирало желание обнять покрытые пылью чинары и целовать каждый их лист.

Есть ли на свете что-либо более желанное, более сладостное, чем воля?!

Фридун и прежде любил мечтать, вглядываясь в далекие горизонты, в синее бездонное небо, но никогда земля и небо не вызывали в нем столь восторженной, столь светлой, как бы благоухающей радости.

Ему показалось странным, что в городе так много военных и больше обычного автомобилей. Чтобы уразуметь причину этого, он обратился с вопросом к первому прохожему.

Тот с удивлением оглядел его и, в нескольких словах рассказав о последних событиях, спросил:

— Откуда ты, братец?

— Из крепости Гасри-Каджар.

— Скоро, бог даст, она будет снесена! — уверенно сказал прохожий.

Волнение Фридуна усилилось, когда он приблизился к дому Ризы Гахрамани. Время, прошедшее после той ночи, когда его бросили в темницу, показалось ему равным десятилетию.

Фридун быстро взбежал по лестнице знакомого дома. Открыла ему старая хозяйка. Не веря глазам, она застыла на месте; но после минутного оцепенения бросилась к нему и стала целовать.

— Слава богу! Слава богу! — бормотала она, вытирая слезы. — Вернулся живой! Дай бог, чтобы отворились двери всех тюрем, чтобы радость стала общим уделом!

Расспросив хозяйку о ее житье-бытье, Фридун справился о Ризе Гахрамани. Женщина сказала, что дома он бывает редко — все занят.

— Ни дня, ни ночи не разбирает, — махнула она рукой. — Говорит, шаха скоро прогонят и для всех будет свобода. Вот тогда народ будет избавлен от полицейских и жандармов. Немцы, какие были все сбежали. Из наших господ тоже многие уезжают туда, — она показала на юг. — Народ боится только одного как бы англичане опять не замутили все. Никак не дадут людям спокойно заняться своим делом.

Затем добрая женщина согрела воды, дала Фридуну смену белья и костюм Ризы Гахрамани и Фридун поспешил к Курд Ахмеду.

Он шел, с любопытством озираясь вокруг. И улицы и люди казались ему какими-то новыми, особенными. В движениях, в голосе, в глазах людей он угадывал предвестие чего-то важного, большого; казалось, все ожидали только призыва, сигнала к бою, чтобы пойти на приступ против гнета и деспотии.

Эти наблюдения еще более воодушевили Фридуна. У него было одно желание — организовать, сплотить тысячи и миллионы обездоленных, но мужественных людей, готовых, как он, к смертельной схватке с шахской деспотией, с засильем империалистических держав.

Курд Ахмед был в кабинете Хикмата Исфагани и информировал его о торговых делах, когда в дверях появился Фридун. Курд Ахмед с трудом скрыл от Хикмата Исфагани охватившую его радость.

— Будьте любезны подождать немного, сударь! — обратился он к Фридуну, как к незнакомому посетителю.

Но Хикмат Исфагани неожиданно сам поднялся навстречу Фридуну.

— О, господин Фридун! Рад видеть тебя. Садись, садись! Оба мы сидели в тюрьме этого подлеца, сына собаки. Я приму тебя, компаньоном в мое дело. Мы должны быть друзьями и работать совместно. Ты — демократ, и я — демократ. Мы не должны более выпускать из рук знамя свободы. Присаживайся, друг!

Фридун сел, но не мог скрыть презрительно-насмешливой улыбки.

— Знаю, чему ты улыбаешься, — сказал Хикмат Исфагани. — Мы коммерсанты, и ничто не ускользает от нашего острого взгляда. Уж, верно, думаешь про меня, что и этот мерзавец суется в ряды демократов? Но, клянусь аллахом, что за все двадцать лет пехлевийской деспотии я был в душе демократом. В стране должна быть полная свобода. Мы должны свободно закупать товары в Америке, Англии, Франции, — тут он остановился на мгновение и продолжил: — и в Советской стране. Нет, что ни говори, но сладость свободы ни с чем не сравнить!

— Но вот о земле вы ничего не говорите, господин Хикмат Исфагани, рассмеялся Фридун. — А ведь первое условие демократизма — это скорейшая передача помещичьей земли крестьянам.

— Ну что же, — с полным хладнокровием ответил Хикмат Исфагани, рассмеялся Фридун. — А ведь первое условие де — и поставим вопрос о земле. Мы найдем законные способы разрешить и этот вопрос.

— С самого начала хочу предупредить вас, сударь, что за подлинную демократию у нас еще будет с вами война, — заметил Фридун.

— Милый друг, зачем нам война? Присмотримся к Америке, к Англии и постепенно будем вводить такую же демократию у себя.

— Но имеется ведь и другая демократия! О ней вы не упомянули, господин Исфагани.

— Знаю, знаю, о какой демократии ты говоришь. Советская демократия? Нет, мой дорогой, она у нас не пройдет. В нашей стране такая крайняя демократия невозможна. Нам больше всего подходит английская, американская демократия…

— А разве не английская и американская демократии довели Иран до края пропасти? Сорок лет народ изнывает под тяжестью этой "демократии".

— В будущем меджлисе обсудим и это, сударь. Пока всего хорошего! Дай бог вам здоровья.

— До свидания! — усмехнувшись, ответил Фридун и вышел вслед за Курд Ахмедом.

Пройдя два шага, Курд Ахмед остановил Фридуна.

— Постой-ка! Дай поглядеть на тебя! Ведь ты вырвался из рук палачей. Спасся из-под ножа мясника! Как я счастлив! — И Курд Ахмед, не выдержав, бросился обнимать товарища.

— Слышал? — спросил Фридун, кивнув в сторону кабинета Хикмата Исфагани. — Борьба еще впереди. Низложением Реза-шаха страна еще не получит действительной свободы.

— Конечно! — ответил Курд Ахмед. — Настоящая борьба только начинается. Это будет трудная и жестокая борьба.

Курд Ахмед подробно рассказал Фридуну о международном и внутреннем положении, о ходе военных действий, о работе организации и, наконец, о людях — Хавер, Араме, Ризе Гахрамани, Фериде и многих других.

Затем разговор зашел об арестованных товарищах. Фридун рассказал обо всем, что видел и пережил в заключении.

— Ничего, брат! — проговорил Курд Ахмед. — Наступают последние дни деспотии, они несут возмездие всем насильникам. Кровь павших товарищей не пропала даром: все ближе весна свободы!

— Ты знаешь, друг, даже в мрачной темнице я жил надеждой на эту весну. Я знал, что вы работаете не покладая рук. Значит, ряды наши не расстроены. Эта мысль придавала мне силу и стойкость. Я не падал духом даже в самые страшные дни, когда ко мне втолкнули моего несчастного дядю, доведенного до сумасшествия.

— Как? — радостно вскрикнул Курд Ахмед, останавливаясь. — Ты нашел дядю Мусу?

— Нашел и тут же потерял, — с грустью проговорил Фридун и, рассказав о трагической судьбе старика Мусы, опустил голову.

— Ну, за все твои мучения я приготовил тебе приятный сюрприз, — сказал Курд Ахмед, чтобы рассеять тяжелые мысли друга.

Фридун поднял голову и вопросительно посмотрел на Курд Ахмеда.

— Нет, не скажу, — проговорил Курд Ахмед. — Пойдем домой, сам увидишь.

Войдя во двор Курд Ахмеда, Фридун у самых ворот столкнулся с Аязом. Мальчик при виде Фридуна на минуту остановился, пораженный, потом с радостным криком бросился к нему. Тот приподнял его на руках и прижал к груди.

— Аяз, милый! — только и смог выговорить Фридун и стал осыпать лицо мальчика горячими поцелуями.

— А я не стал уличным, хотя и остался на улице! — поспешил сообщить Фридуну мальчик как самую радостную весть, когда тот опустил его на землю.

Лицо мальчика покрылось легким румянцем. Оно сияло и улыбалось. В его словах Фридун уловил глубокое значение и сказал серьезно:

— Знаю, Аяз! Ты всегда был хорошим мальчиком и таким будешь впредь.

Когда они вошли в комнату и уселись, Фридун засыпал Аяза бесконечными вопросами, но из взволнованного, несвязного рассказа мальчика он не смог узнать что-нибудь достоверное о судьбе тети Сарии и Гюльназ. Увидя помрачневшее лицо друга, Курд Ахмед рассказал ему все, что знал о Гюльназ от Хавер,

— Хавер и Ферида обещали сегодня узнать адрес этой женщины, и завтра мы пойдем туда за Гюльназ, — закончил он.

Подали чай. Подавляя в себе волнение, Фридун снова заговорил об общих вопросах. Курд Ахмед рассказал о последних событиях в жизни организации.

— Через час будет митинг, — добавил он, посмотрев на часы.

— Пойдем?

— Обязательно пойдем! — согласился Фридун.

Вскоре они вышли из дому, Фридун хотел до митинга пройтись по городу. Солнце клонилось к закату.

— Ты видел Судабу? — спросил Курд Ахмед, когда они вышли на проспект Лалезар.

— Нет. Из тюрьмы зашел домой, а оттуда прямо к тебе.

— В таком случае зайдем к ней, а оттуда вместе отправимся на митинг… Славная девушка и всей душой предана нашему делу. Она будет тебе очень рада. Пойдем!