Наступит день

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Фридун знал, что теперь он вне закона и его удел — жить, постоянно чувствуя смертельную опасность, нависшую над головой.

Порой ему казалось, что положение его было бы гораздо легче, если бы он не бежал, а предстал перед судом. Он мог бы тогда открыто рассказать судьям о бесчеловечности помещиков, нарисовать перед ними картину невыносимой жизни крестьян. Он смягчил бы сердца судей, пробудил бы в них жалость и сострадание к несчастной крестьянской доле.

Но где нашел бы он правду и справедливость? Разве судьи прислушались бы к его голосу, когда все они плоть от плоти таких, как Хикмат Исфагани, приказчик Мамед и другие!

Нет, нет! Кроме бегства из деревни, у него не было иного выхода. Лишь глупец и трус, не понимающий своих прав и обязанностей перед народом, может вручить свою судьбу в руки подлых законников или жандармов!

Путь избран. Возврат к прошлому невозможен.

В первое же воскресенье по прибытии в Тегеран Фридун отправился по адресу, полученному от Курд Ахмеда, в товарный склад Хикмата Исфагани. Тут было большое оживление. Люди сновали взад и вперед, получали товар, грузили его на автомобили, дроги, повозки. Но Курд Ахмеда на складе не было.

Фридун долго топтался в конторе склада, пока служащий не обратился к нему:

— Какой товар угоден господину?

— Мне надо видеть господина Курд Ахмеда, — смущенно ответил Фридун.

— По приказанию хозяина господин Курд Ахмед отбыл в Басру. Когда вернется, неизвестно.

И вот Фридун. сидел теперь в Тегеране в одном из полуразрушенных домов окраины.

Комната, в которой поселился Фридун, была кое-как приспособлена для жилья.

Фридун разглядывал отсыревшие по углам стены и потолок. В нишах была расставлена всевозможная посуда и домашняя утварь: фаянсовые тарелки, глиняная лампа, заржавленная кружка. Внимание Фридуна привлекла разукрашенная фарфоровая чаша с портретом Насреддин-шаха в овале.

В комнату вошла согбенная старушка и, увидев чашу в руках Фридуна, сказала дрогнувшим голосом:

— Любуешься, сынок? Любуйся, любуйся! Целого мира стоит!.. Только осторожней, не разбей!

Последние слова вырвались у нее помимо воли.

— Не бойся, мать, не разобью! — ответил Фридун и осторожно водворил чашу на прежнее место.

Женщина облегченно вздохнула.

— Правда, сынок, все это суета сует, но все-таки иметь вещь приятно. Если душа дэва заключена в склянке, как говорится в сказках, то моя душа — в этой чаше. Стоит ей разбиться, как я тотчас же испущу дух.

Сквозь низкие окна в комнату ворвались с улицы голоса. Это возвращались с работы ученики из сапожной мастерской. Солнце близилось к закату. Скоро должен был прийти Серхан, сын хозяйки, который возвращался по четвергам именно в это время.

Старуха поправила подушки на тахте и, прищурив добрые глаза, снова повернулась к Фридуну.

— Мечтала я, что будет у меня внук, я вручу ему чашу и тогда спокойно закрою глаза. А невестка не родит. Какие только заговоры и талисманы не пробовала! Ничего не помогает.

— Будет у тебя внук, мать, будет. И Серхан твой и невестка еще молоды.

— Но когда же? Я уж все глаза проглядела. Боюсь умереть, и тогда чаша…

— Ты опять о чаше, мать?! — проговорил, входя в комнату, Серхан, крепкий бронзоволицый мужчина высокого роста, и протянул руку Фридуну. Салам! Тоска меня забирает, когда слышу разговоры матери о чаше, и обидно становится за людей. Каждый связал свою жизнь с какой-нибудь вещью: один с золотом, другой с лавкой, третий с поместьем… Человек отдал душу чашам, которые сам же своими руками сотворил. Сделался их рабом, невольником… Будь проклята такая жизнь!

Часто видел Фридун своего квартирохозяина Серхана, паровозного машиниста, угрюмым, раздраженным. Он вносил с собою в дом какую-то гнетущую тоску, напряженность. Ласковое лицо матери тотчас же становилось серьезным и озабоченным, а жена Серхана Ферида невольно бледнела.

В то же время Фридун ясно чувствовал разницу в характере страха этих двух женщин. В страхе матери наряду с глубокой любовью была и ласка и немая покорность. В отношениях Фериды к мужу чувствовалась скрытая враждебность и упорство.

Вот и сегодня Серхан вернулся с работы мрачный; он сидел с Фридуном за столом и молча пил чай, который очень любил.

Уже выпив пять стаканов, он ожидал, когда подадут ему следующий. Маленькая, по сравнению с мужем, Ферида, быстрая и расторопная в движениях, принесла шестой стакан чаю и поставила перед Серханом.

— Отнеси это и вылей на могилу своих родителей! Я чаю хочу, а не мутной водички, — вскричал вне себя муж. И сильным движением оттолкнул от себя стакан…

Стакан ударился об стену и разбился вдребезги, горячий чай обжег Серхану руку. Это еще больше рассердило его, и он ударил жену, наблюдавшую за ним ненавидящими глазами.

— Убирайся вон!

Ферида не тронулась с места.

— Убирайся, говорят тебе! Убью!

— Бей! — вскричала Ферида. — Бей, сколько хочешь!

Серхан замахнулся, чтобы повторить удар, но Фридун вскочил и удержал его за руку.

— Как не стыдно! — проговорил он глухо. — Ведь вы мужчина!

На глазах Фериды показались слезы, но она не стонала; стояла прямо и гордо.

Вошла мать Серхана и, увидя эту картину, всплеснула руками.

— Что это, сын мой! — проговорила она, дрогнувшим голосом и повернулась к невестке: — Уйди, дочка! Уйди в ту комнату!

Ферида молча вышла. Мать принялась убирать осколки разбитой посуды. Серхан выбежал, хлопнув дверью.

— Он не виноват! — как бы извиняясь за сына, начала мать. — Работает, устает. Разве это у него работа? Хуже каторги! Не знает ни дня, ни ночи! Да еще всякий проходимец требует денег или подарков. Не дает — стращают, грозятся прогнать со службы, а даст — сам останется голодным, жена голой. Нет, он не виноват. Уж, видно, опять какая-нибудь неприятность, а он излил гнев на эту бедняжку…

Фридун молча слушал, старуха продолжала:

— Эх, сынок, жизнь женщины все одно, что жизнь собаки. Покойный отец его тоже обходился со мной не лучше. У меня, пожалуй, ни одного целого ребра не осталось. И этот такой же! Да и все бедняки такие! Про богатых не могу сказать, а у бедняков жены каждый день биты. Есть ли на свете хоть одна женщина, довольная своей жизнью?

— Сами мы во всем виноваты, — раздался голос Фериды из другой комнаты. — Отдали себя в полную их власть!

— Не говори так, детка! — с упреком в голосе ответила мать. После аллаха первый господин женщины — муж. Он может и убить ее, если захочет.

— Нет, — упрямо продолжала из-за двери Ферида, — этого не должно быть. Вчера я опять разговаривала с этой приезжей из Баку. Она говорит, что в Баку, да и повсюду в России, никто не смеет даже словом обидеть женщину, не то чтобы поднять на нее руку. Ни отец, ни муж, никто!..

— Ты поменьше слушай эту приезжую, детка! У русских одни законы, у нас другие.

— Будь прокляты наши законы… Сбегу я отсюда!

Старуха пошла в комнату, где находилась невестка, и прикрыла за собой дверь. Но Фридун долго слышал приглушенный спор двух женщин.

Жизнь этой семьи возбудила в Фридуне много новых мыслей. Он чувствовал невольное и глубокое уважение к Фериде, восстающей против семейного гнета. Раздумывая над ее судьбой, Фридун видел, что появилось уже новое поколение, стремящееся к новой, достойной человека жизни.

Наутро Серхан молча ушел из дому и вернулся только через четыре дня, усталый, разбитый и по-прежнему молчаливый. Вечер прошел без всяких происшествий.

Ночью, когда все уже спали, Фридун — услышал вдруг голос Фериды из соседней комнаты.

— Серхан! Серхан! — звала она мужа. — Ты слышишь меня?

— Что тебе? Говори.

— Я хочу спросить тебя, Серхан, кто я в этом доме?

— Ты, видно, с ума сошла! — проговорил Серхан, и тахта под ним заскрипела.

Однако Ферида продолжала спокойно, но упрямо:

— Мы, Серхан, кладем головы на одну подушку, так почему же ты не хочешь делиться со мной своими заботами, горем? Ведь вижу я — тяжелая у тебя служба, а тут еще заботы о доме… Почему ты всегда молчишь, Серхан?

— Спи лучше! — огрызнулся Серхан. — Твои плечи не для этого груза!

— А ты пробовал?

— Ладно, чего ты хочешь?

— Я хочу сказать, что и я человек. Но ты, как придешь домой, всегда молчишь. Что гнетет тебя? Откройся мне! Если я и не буду тебе полезна, то хотя бы облегчишь душу, разделишь со мной заботу.

Слышно было, как Серхан поднялся и сел на постели.

— Ладно, скажу, только отстань. Начальник хочет женить сына. И мы должны выложить каждый по пятьдесят туманов, чтобы сделать подарок. Иначе грозятся прогнать с работы. Вот и поделим заботу, найди мне не все пятьдесят, а только половину — двадцать пять туманов!

— Ну и что же? Что плохого в том, что ты открылся мне? — вздохнула Ферида. — По крайней мере теперь знаю, отчего у тебя мрак на душе.

— Будто оттого, что ты знаешь, мне стало легче! — мрачно ответил муж и снова замолчал.

А Ферида говорила еще долго, ласково утешала его и обещала придумать что-нибудь.

Наутро, после ухода Серхана на службу, Фридун отнес к часовщику свои ручные часы.

— Сколько дашь?

Часовщик оглядел Фридуна и взял часы.

— Сохранились неплохо, — сказал он, наконец осмотрев их. — Девяносто туманов.

— Бери! — сказал Фридун. Хотя он и хорошо знал нравы иранских купцов, но вступать в торг ему было противно.

Серхан вернулся снова через четыре дня и вечером, во время обычного совместного чаепития, когда Фридун искал повода заговорить с ним, неожиданно первый прервал молчание.

— Прошу прощенья, господин Фридун, — начал он с некоторым смущением. Раскаянье грызет меня… Но в какой семье не бывает раздоров?

В голосе его слышалась необыкновенная для него мягкость.

— Я-то готов забыть все, что было, — прервал его Фридун, — но вам бы следовало попросить прощенья у Фериды.

Серхан посмотрел на него удивленно.

— Я знаю, что работа у вас тяжелая, жизнь трудная, но к чему делать ее еще более трудной? — спокойно продолжал Фридун. — Жена может внести в вашу жизнь хотя бы маленькую радость. Зачем же вам отказываться от этой радости! Мало ли у вас и без того горечи в жизни? Ну как? Обещаете?

Искренность и сердечность, звучавшие в голосе и словах Фридуна, удержали Серхана от резкого ответа. Он выслушал его молча, в сильном смущении, и ничего не ответил.

— Теперь у меня к вам еще одна просьба, — продолжал Фридун. — Возьмите эти деньги. Это плата за комнату, за два месяца вперед. Я знаю, они вам нужны теперь. Нет, не удивляйтесь… Простите меня, в тот вечер я, сам того не желая, невольно подслушал ваш разговор с Феридой. На другой же день я хотел вручить эти деньги вашей матери, но она наотрез отказалась их взять. У вас, Серхап, прекрасная семья. Вам достаточно изменить свое поведение дома, и, уверяю вас, тяготы жизни покажутся вам куда менее значительными.

Казалось, эти ласковые слова неожиданно влили в сердце Серхана тепло, наполнили его грудь спокойной радостью и светом.

— Такого я еще не слыхивал, — порывисто сказал Серхан, обнимая и целуя Фридуна. — Будем братьями!

На другой день, проснувшись рано, Фридун вытащил из-под подушки спрятанную еще с вечера книгу и углубился в чтение.

Эту книгу он нашел как-то среди старых, потрепанных книг у букиниста. В ней были собраны речи Шейх-Мухаммеда Хиябани, произнесенные им в Тебризе в 1920 году, когда он возглавлял демократическое движение. Это были смелые призывы к борьбе против гнета тегеранской деспотической власти. И все же, несмотря на то, что в книге много говорилось о свободе и прогрессе, в ней не было ответа на вопрос, как же надо добиться такой жизни и как строить ее.

Фридун был настолько увлечен чтением, что не замечал времени. Но вот кто-то осторожно постучал в дверь, и появилась голова Серхана.

— Входи, входи, Серхан! — позвал Фридун.

— А я — то думаю, что это наш гость спит так долго? — проговорил Серхан, входя. — Оказывается, он тут книжки читает! Вставай, вставай, братец! Давай покушаем, а там опять читай, сколько угодно.

Фридун опустил книжку, поглощенный навеянными ею мыслями.

— Видно, интересная книжечка! — сказал Серхан, улыбнувшись. — Оденься, позавтракаем, а потом и мне расскажешь.

Фридун быстро оделся и прошел на маленький дворик умыться. Тем временем мать Серхана и Ферида быстро убрали комнату Фридуна.

Была пятница, свободный от работы день у Серхана.

— Вот послушай, что тут написано, — сказал Фридун и, развернув книгу, стал читать: — "Поднимись, народ, распрями свою спину! Встряхнись, скинь с себя вековой сон невежества и апатии! Разбей цепи угнетения! Стань хозяином своей жизни и своего труда! Строй жизнь так, чтобы пробить потомкам путь к прогрессу и счастью!.."

Серхан слушал с напряженным вниманием. Некоторых слов он не понимал, не все выражения были ему ясны, но он чувствовал в них что-то большое и светлое. Он повернулся к двери и позвал Фериду:

— Ферида! Поди сюда! И ты послушай!

Ферида вошла и села рядом с ним.

Фридун читал, останавливаясь на отдельных местах книги, чтобы разъяснить их и кстати, высказать свои мысли, которые его так волновали.

— "Маленькая сила, будучи хорошо организована, может на своем пути к правде и справедливости повести за собой большую силу. Это доказывает великий подвиг, совершенный большевиками в России в 1917 году под руководством Ленина…"

— Ленин!.. Россия!.. — тихо повторил Серхан, как бы выражая в этих словах свои самые сокровенные думы.

И именно в этих словах Фридун уловил ясный и отчетливый призыв: "Хорошо организованная сила… Ленин… Большевики…"

Он вспомнил об Азербайджане, о происшествии на гумне, о Хикмате Исфагани, который кричал: "Да это же большевик!.. Настоящий большевик!"

Почему это все хикматы исфагани так боятся этого слова? Почему одного этого имени достаточно, чтобы подвергнуться преследованию властей? Это слово и означает организованную силу, созданную Лениным и вставшую на защиту прав народа.

Те же мысли, по-видимому, волновали и Серхана.

— Скажи-ка, Фридун, — проговорил он, — почему наше правительство жестоко карает всякого, кто добром отзывается о России? Достаточно назвать кого-нибудь большевиком, как его уже тащат на казнь! Послушать наших господ, так даже кости большевиков давно должны были превратиться в прах. А приезжие рассказывают, что жизнь в России с каждым днем становится лучше. Неужели не стыдно нашим господам так безбожно врать?

Тут вмешалась Ферида:

— Конечно, богатеи ничего хорошего о большевиках не скажут! А вот такие, как ты да я, живущие своим трудом, только и говорят, что о счастье народа в России. Не так ли, братец Фридун?

— Конечно, так! — ответил Фридун, радуясь тому, что в сердцах этих забитых нуждой и лишениями людей таятся светлые надежды и благородные мысли. — Да, по рассказам знающих людей, там не найдешь ни одного безработного, открыто множество школ, где учатся дети народа, все без исключения. У всех в Советской России, от самых главных начальников и до последнего крестьянина, одинаковые права. Там ни один человек не смеет обидеть или оскорбить другого, не то что бить. Там не существует ни взяточничества, ни злоупотребления служебным положением. Большая и чистая жизнь в Советской России!..

Фридун говорил, а Серхан и Ферида, сидя рядом, с затаенным дыханием ловили каждое его слово.