Наступит день

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Смерть матери тяжко обрушилась на Гюльназ. В первые дни девушка впала в полное отчаяние. Казалось, в ней были уничтожены все чувства, поддерживавшие волю к борьбе_ и ее существом овладело сознание безнадежного одиночества; на всем обширном свете у нее не осталось ни одного близкого человека. Она была одна, совсем одна, и ей неоткуда было ждать поддержки. Ее удивляло, как это она не убила себя, не легла в могилу вместе с матерью, примирилась с жизнью в этом аду. Но для кого она будет жить дальше, ради чего, ради кого будет переносить новые муки? Фридун был казнен, бог весть где кончил жизнь отец!

Однако все эти горькие мысли оказались не в силах до конца убить в ее молодом, здоровом организме жажду жизни, погасить неясные мечты. Надо было жить, жить, жить!.. Она никому не дала бы счастья своей смертью. Умереть было легко и возможно в любую минуту. И, наконец, разве уж в самом деле ей не для кого жить? А маленькая Алмас, которую они оставили по дороге в Тегеран в бедной крестьянской семье? А потерявшийся в тесных, кривых переулках большого города Аяз?

Только бы знать, только бы увериться в том, что ее маленькая сестренка и брат живы! Гюльназ нашла бы в себе силы порвать связывавшие ее путы и выбраться из этой страшной темницы. Она отыскала бы Алмас и Аяза, она нашла бы счастье с ними в любой полуразвалившейся каморке, за сломанным столом, у слабо тлеющего очага.

Нет, ради этого стоило жить, стоило мужественно переносить все обиды и удары судьбы. С завтрашнего же дня она пойдет бродить по улицам, искать Аяза, а найдя его, тотчас же отправится в деревню, где осталась Алмас. Она вернется с ними в родное село, откроет заколоченные двери своего дома и засветит в нем огонек. И духи предков, приходя по четвергам к родному пепелищу, благословят ее, односельчане будут уважать, говоря:

— Молодчина Гюльназ, не дала погаснуть родному очагу!..

В эти минуты, отдаваясь радужным мечтам, Гюльназ совершенно забывала и себя и весь окружающий мир, создавая в своем воображении светлые картины будущей вольной, спокойной, счастливой жизни в своем селе с братом и сестрой. Перед ее глазами оживали детские годы, незабываемые картины сельской жизни, ясные солнечные дни, темные звездные ночи, зелень трав и деревьев. В ушах ее звучали привычные голоса, пение петухов, лай собак, чириканье птичек, шум воды. Воспоминания уводили ее в далекое прошлое, она видела отца, мать, ощущала тепло их любви к ней — к своему первенцу; она видела братьев, сестру, наконец, Фридуна, ту незабвенную лунную ночь, когда они прощались у ворот, гумно, на котором некогда они молотили и веяли хлеб. Все это вливало в нее новые силы, звало к жизни, к деятельности.

Вечером по окончании работы она садилась у порога и шептала тихо, точно разговаривая с кем-то:

— Там уже наступают холода… По вечерам чувствуется дыхание Савалана… Желтеют и осыпаются деревья…

Устремив взор в неведомую даль, она долго сидела молча и вновь начинала шептать:

— Пройдет еще некоторое время, и по утрам на село будет опускаться туман, а вечерами дым из труб будет подниматься к небу и смешиваться с низко нависшими облаками. Сиротливо будут блеять овцы, мычать коровы. Вороны и совы будут садиться на кучи кизяка. Почему-то совы прилетают к нам в село только осенью… Мать всегда выходила к совам с дарами на подносе, когда они садились на кизяк в нашем дворе… Как теперь наш дом? Не очень ли развалился?..

В эти минуты вместе с родным домом, семьей, с безмятежными днями минувшей жизни она вспоминала и злых людей, разрушивших их очаг, развеявших по ветру их маленькое счастье, — помещика, жандармов, приказчика Мамеда. И тогда девушка чувствовала, как снова вскипает в ней гнев и усиливается жажда мести.

— Надо отомстить! Месть! Месть!

Месть обидчикам превращалась для нее в цель жизни. Она не могла считать себя удовлетворенной, не отомстив злодеям, которые разбили жизнь всей ее семьи. Это они убили ее отца, мать, Фридуна, Нияза! Это они обрекли ее, Гюльназ, на мучительное прозябание в притоне Гамарбану.

Но разве одна ее семья пострадала от этих насильников? Конечно, нет. Из всего, что она успела увидеть в жизни, она знала одно: нет числа их жертвам. На каждом шагу от склонов Савалана до улиц столицы она встречала сотни и тысячи таких же обездоленных и несчастных, как она. И могучий внутренний голос призывал ее отомстить не только за себя и за свою семью, а за всех обиженных. Но…

Но что она может сделать против повелителей и господ, вроде Хикмата Исфагани, старшего жандарма Али, приказчика Мамеда, Гамарбану. Узнай они о занимавших ее мыслях, эти господа могли бы в один миг стереть ее с лица земли.

В такие минуты Гюльназ вновь чувствовала себя ничтожной и слабой, окруженной непроницаемым мраком. Ночью мучили ее кошмары; ей снилось, что она завязла в болоте, в смрадном болоте без конца, без края. С огромными усилиями вытаскивает она ногу из липкой грязи, затем принимается вытаскивать другую, но густая грязь, точно клеем, облепила ее ноги до колен, сжимает их до боли, не дает шевельнуться; она делает все новые усилия, ей тяжело дышать, она задыхается; после долгих трудов ей снова удается вытащить ногу и шагнуть вперед, но болото вновь обступает ее. Так до утра бьется она, чтобы выбраться из трясины, и не может. И у нее возникает мысль: только смерть положит конец этим мучениям!

А Алмас? А Аяз?

Вероятно, Алмас давно нет в живых. Как могли выходить больную девочку два немощных старика, к тому же не имевших куска хлеба? Да и мать согласилась оставить ее у незнакомых людей только потому, что не надеялась на ее выздоровление. Хорошо помнит Гюльназ: мать положила девочку на колени старей крестьянки, как кладут покойника в могилу, и, отвернувшись, вытерла слезы. После того мать ни разу громко не произнесла ее имени. Да, они ушли из той деревни, заживо похоронив Алмас.

Конечно, погиб и Аяз. Это чудовище, этот жестокий и жадный город, поглощающий даже взрослых, сильных, закаленных людей, ни за что не пощадил бы слабого, беспомощного ребенка.

Теперь настала очередь Гюльназ. Ей надо было выбирать: либо умереть с честью, либо подняться на верхний этаж и присоединиться к барышням Гамарбану. Третьего не дано!

А Гамарбану уже сделала выбор и приняла решение.

Целый день с утра до ночи Гюльназ работала, не разгибая спины, по ночам ее мучали кошмары, и вся жизнь ее превращалась в сплошную муку. Работала она машинально, не задумываясь над тем, что делает. Все это вызывало недовольство Гамарбану. Как-то она разбила две дорогие вазы. Возмущенная Гамарбану бросилась на нее с кочергой, но, встретив застывший в отчаянной решимости взгляд девушки, не решилась ее ударить, отшвырнула кочергу в сторону и разразилась страшной бранью:

— Смотри мне, поганая девка! Такое с тобой сделаю, что сама станешь искать смерти!.. — Она отошла от девушки па несколько шагов и, остановившись вполоборота, закричала, зловеще размахивая руками: — Мне надоело с тобой возиться! Скоро, скоро я расправлюсь с тобой!

Застыв на месте, Гюльназ проводила глазами Гамарбану, пока та не скрылась за дверью. Она хорошо поняла смысл ее угрозы, и у нее мгновенно созрело решение. Схватив посуду с керосином и коробок спичек, Гюльназ бросилась в свой подвал. Мысль работала четко и ясно. Поставив посуду с керосином на кирпичный пол, она оглядела серые мрачные стены своей каморки, словно прощаясь с ними. Потом она порывисто, всем телом приникла к холодной стене и в отчаянии стала тереться щекой о ее шершавую поверхность. Простояв так с минуту, она оторвалась от стены, прошлась по коморке из угла в угол, зацепилась за что-то ногой. Подняла и посмотрела. Это были старые лохмотья, снятые с мертвой матери. В бессилии она упала на колени, и, спрятав лицо в лохмотьях, громко зарыдала.

Со двора до нее донеслись какие-то звуки. Ей показалось, что ее зовут. Вскочив с места, она быстро заперла дверь на крючок. Подняла посуду и опрокинула на себя керосин. С плеч ее потекла по телу холодная маслянистая жидкость. Вздрогнув, она отбросила посуду и принялась шарить спички. Долго шарила она, не находя их. Холод проникал в самое сердце. Она торопливо водила руками по полу и наконец наткнулась на коробок. Он лежал у ее продолговатой жесткой подушки.

Еще минута, и ее тело обовьет горячее красное пламя и раз навсегда избавит от оскорблений, унижений, мук.

Она чиркнула спичку. Вспыхнула искра, и тотчас же загорелось маленькое слабое пламя, осветившее всю каморку.

И тут снова проснулась в ней непобедимая сила жизни. Ах, как хорошо жить! В каждом углу, в каждой щели даже этой мрачной холодной каморки скрывается подлинное счастье. Каждый кирпич в стене представлялся ей окном, за которым сверкает солнце. Под живительными его лучами зеленеют луга, цветут деревья, и яркий день зовет к жизни и к радости. Вот налились колосья на нивах… А вот и Фридун. Он помогает отцу — старику Мусе. Они молотят хлеб на току. Потом садятся под скирдой, пьют холодную разбавленную простоквашу и тихо беседуют.

— Человек рожден, чтобы жить! — говорит Фридун. Гюльназ подходит к ним и протягивает руки, чтобы обнять Фридуна. Ничего, что отец и мать здесь и смотрят на нее. Она обнимает Фридуна при них. Что в этом стыдного?..

Огонь начал обжигать пальцы Гюльназ, но в то же мгновение каморка погрузилась во мрак. Догоревшая спичка, обуглившись, упала на пол.

Гюльназ вернулась к действительности, но залитое солнцем село, гумно, люди, сидящие под скирдой, продолжали еще мелькать перед ее глазами. Вот Фридун манит ее к себе. Аяз кличет ее, маленькая Алмас протягивает к ней обе руки: — Иди, сестричка! Идя ко мне!

Гюльназ бессильно опустилась на постель. В разгоряченной голове ее зашевелилась ясная и простая мысль:

"Нет, я не обагрю рук своей кровью. Это грех, большой грех! Если суждено умереть, пусть кровь моя прольется на их руки. Только не на мои!"

Казалось, эту же мысль выражали стены, каждый кирпич. Отовсюду она слышала повелительный голос: "Разбей свои цепи, выйди на свет!.."

Нет, это ей не мерещилось. Это не был бред. Она была в полном сознании. Казалось, будто она проснулась после долгого сна и только теперь впервые по-настоящему увидела мир, который до этой минуты рисовался ей в туманной пелене. Словно сбросив с себя какой-то тяжелый груз, она решительно поднялась. Зажгла небольшую лампу. Сняла с себя пропитанное и пропахшее керосином платье и бросила его в угол. Достав из-под подушки старое рваное белье, обтерла им тело и надела единственное чистое платье. Потом она поднесла к намоченному в керосине платью горящую спичку, и оно сразу вспыхнуло.

Гюльназ распахнула дверь, и свет от пламени горящего платья вырвался наружу и отогнал от порога ночную тьму. Кто-то поспешно сбежал по лестнице во двор и, увидя сквозь открытую дверь подвала Гюльназ у ярко горящего пламени, закричал неистово:

— Пожар! Пожар! Гюльназ подожгла дом!..

Люди сбежались вниз и столпились у входа в подвал. Каменным изваянием стояла Гюльназ у горящего платья и не сводила глаз с пламени.

Гамарбану влетела в каморку и остановилась перед Гюльназ.

— Ты что, девка, взбесилась? Вздумала дом поджечь?

Гюлъназ молчала. И это окончательно вывело Гамарбану из терпения.

— Ступай вон!.. Коли дрова! — вскричала она и, схватив девушку за плечи, потащила к выходу.

Гюльназ резко повернулась к ней.

— Сама наколешь! — крикнула она и толкнула ее с такой силой, что та пошатнулась и едва удержалась на ногах.

У входа в подвал стояли женщины и с удивлением наблюдали эту сцену.

Гюльназ выпрямилась и вскинула голову.

— Я тебе не раба! И никогда ею не буду! — раздался ее звонкий голос.

Ошарашенная этой неожиданной вспышкой, Гамарбану поспешила уйти. И, конечно, не гнев был причиной ее молчаливого ухода, хотя поведение Гюльназ доводило ее до бешенства.

Неуступчивость девушки Гамарбану объясняла одним упрямством. Понятие чести, достоинства, морали были совершенно чужды ей, и она даже не представляла себе, что они могли вооружать человека непреоборимой силой сопротивления. Свой притон она считала образцом и неотъемлемой частью общества, в окружении которого она жила. Очень часто, когда от выпитого вина у посетителей туманились головы, Гамарбану не стеснялась говорить даже самым почетным гостям:

— Мои ханум почище ваших жен! Эти делают открыто то, что те делают тайком.

Перед Гамарбану было существо маленькое, бессильное, но гордое и исполненное достоинства. И чем больше непокорности проявляло это слабое существо, тем сильнее поднималось у хозяйки желание сломить ее гордость, растоптать ее достоинство. Но все чаще она чувствовала себя утомленной этой борьбой. Тогда она как-то смягчалась, вспоминая поговорку: "Чего не сломит сила, покорит слово", и круто меняла свое обращение с Гюльназ. Браня себя за излишнюю жестокость, она прибегала к ласкам и уговорам.

И теперь, услышав из уст девушки грозное: "Я тебе не раба и никогда ею не буду!", Гамарбану отступила.

Она не набросилась на Гюльназ и не стала рвать ей волосы, хотя это доставило бы ей огромное удовольствие. Не сделала она этого потому, что боялась, как бы девушка не ответила ей ударом на удар.

Уже сидя наверху в своей комнате, Гамарбану, постепенно успокоившись, подумала:

"Пожалуй, небезопасно в нынешнее смутное время держать Гюльназ в одним доме с моими ханум. Как бы она не сбила их с толку. Завтра все они могут восстать против меня, если увидят, что я оказалась бессильной против этой мужички!.."

Эти сомнения Гамарбану имели под собой почву. И на самом деле, среди женщин, находившихся в заведении Гамарбану, было немало таких, которые начинали думать именно так и относились к Гюльназ со скрытым уважением.

"Нет, нет! — твердо решила Гамарбану. — Ее нельзя здесь держать!"

Решение пришло сразу: надо перевести Гюльназ в один из уединенных домиков-особняков, которые она держала для "особых" гостей. Там она могла по-иному расправиться с непокорной. Гамарбану решила произвести это переселение под большим секретом, чтобы никто из ее окружения об этом не знал.

Она вышла на веранду и окликнула слугу:

— Скажи этой собачьей дочери, чтобы сейчас же собрала своя тряпки. Да вызови фаэтон. Я отвезу ее к ее родным. Пускай отправляется в свою деревню подметать навоз в хлеву. Из нее человека не сделаешь.

Не прошло и получаса, как от дома Гамарбану отъехал напряженный в пару фаэтон, в котором сидели, отвернувшись друг от друга, Гамарбану и Гюлъназ.

Девушка наивно полагала, что настал день ее избавления, на самом же деле она была в положении арестанта, которого переводят из общей камеры в карцер.

Спустя два дня, вечером, когда удлинялись тени и в воздухе ощущалась прохлада, раздался стук у ворот заведения Гамарбану. Это был необычный стук: кто-то стучал молоточком по прибитому к воротам железу нетерпеливо и повелительно.

— Кто это ломится в ворота? — сердито вскричала Гамарбану. Посмотрите-ка, кому там не терпится? — приказала она слуге.

Когда отперли ворота, Гамарбану сразу узнала Хавер.

— Добро пожаловать, милая ханум! Рада видеть тебя в моем доме. Сама пожаловала! Своими ножками! — В этих словах звучали одновременно и ирония и неподдельная радость.

Гамарбану с раскрытыми объятиями пошла навстречу Хавер; и вдруг увидела входивших вслед за ней двух незнакомцев — мужчину и женщину. Она остановилась как вкопанная, и на ее лице отразилась тревога.

— Где Гюльназ? — взволнованно спросила Хавер, шагнув к ней.

Первая мысль, мгновенно промелькнувшая в голове Гамарбану, была притвориться, будто она никакой Гюльназ не знает и самую Хавер видит впервые, но тут же пройдоха отказалась от этой мысли.

— Ну что ж, приехали за ней, и хорошо! — проговорила она, стараясь скрыть свою растерянность. — Пожалуйте в комнаты, выпейте чайку, за чаем и поговорим.

— Нам некогда, ханум, — не удержалась Ферида. — Позовите Гюльназ, и мы уедем.

— Не предугадать капризов судьбы! — сокрушенно выговорила Гамарбану. Тяжелая доля досталась бедной девушке. Через месяц после смерти матери растаяла и она, как свеча. Не выдержала потери.

И она скороговоркой рассказала о том, как содержала у себя Гюльназ и ее мать, какие муки перенесла Сария, прежде чем попасть к ней, и как она окончила свое земное существование. Тут же стояли открывший ворота слуга и толстая ханум, ходившая когда-то к Хавер вместе с Гюльназ. Кивая головами, они подтверждали слова своей госпожи. Ханум даже достала платочек и стала вытирать катившиеся из глаз слезы. Глядя на нее, расплакалась и Гамарбану.

Фридуну противно было смотреть на лицемерные слезы и на все поведение этих женщин. Ему душно было в их грязном притоне.

— Не плачьте, ханум! — с глубокой ненавистью выкрикнул он.

— Слезами ничего не добьетесь! Скоро-скоро вам придется отвечать за все ваши подлости.

Фридун круто повернулся и вышел вместе с Хавер и Феридой. Опешившая Гамарбану проводила их недоумевающим взглядом и вдруг накинулась на оторопевшего слугу:

— Чего торчишь!… Ступай запри ворота!…