Наступит день

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сертиб Селими сидел в просторном кабинете с огромным, во всю стену, окном и просматривал последний номер газеты "Эттелаат". В газете были напечатаны позаимствованные из лондонской и парижской печати обширные материалы о московских переговорах. Писалось в них о составе делегаций английского и французского правительств, высказывались предположения о возможных результатах этих переговоров между тремя державами, причем подчеркивалась неизбежность безоговорочного принятия советским правительством предложений Англии и Франции. Центральным вопросом, который занимал всю печать, был вопрос о Польше: газеты утверждали, что Франция и Англия озабочены больше всего соблюдением государственных интересов Польши, защитой ее суверенитета и независимости.

Сертиб Селими хорошо понимал, почему так много и так громко говорят о "национальной независимости" и "государственной безопасности" Польши представители крупнейшего в мире колониального государства, угнетающего сотни миллионов людей во многих частях света.

Он встал и, швырнув газету на стоявший в углу столик, вышел на балкон.

Сертиб Селими казался сегодня более обычного расстроенным и грустным. Он пришел к убеждению, что после тебризских расследований ему невозможно оставаться в министерстве внутренних дел.

Вначале все члены комиссии, обсудив материалы о поведении Гамида Гамиди, пришли к единодушному решению — указать в своем акте действительные причины, побудившие этого во всех отношениях честного и искреннего человека выступить против политики правительства.

И на самом деле произвол и беззаконие помещиков и землевладельцев перешли все границы допустимого. Города переполнены безработными и нищими. Положение народа невыносимо. А ведь все, чего добивался Гамид Гамиди, — это провести необходимые меры к облегчению тягостной для народа жизни.

В этом духе сертиб Селими и собирался написать заключение комиссии, но в результате интриги серхенга Сефаи комиссия в полном составе была, неожиданно вызвана к министру внутренних дел.

Выслушав сообщение комиссии, министр сказал:

— Как бы его величество не подумал, что комиссия состоит из единомышленников Гамида Гамиди. Ступайте и еще раз подумайте над заключением! Правительство его величества не может ставить интересы крестьян выше интересов помещиков и крупных землевладельцев.

И вот все члены комиссии, за исключением Явера Азими, словно потеряв рассудок, стали в один голос утверждать, что Гамиди не более как бунтовщик и предатель родины. Когда же сертиб Селими попытался возражать, ему было заявлено, что он может написать особое мнение, а комиссия в целом даст только такое заключение.

Сертиб Селими оказался в безвыходном положении. Он был неспособен погубить честнейшего Гамиди. А написать особое мнение значило дать в руки серхенга новый материал, которым тот воспользуется при первом же удобном случае, чтобы окончательно его потопить.

Как же быть?

Сертиб Селими не находил ответа.

А тут еще эта история с германским советником. В министерстве внутренних дел было восемь немецких советников, они вмешивались в повседневную работу отделов, проверяли каждого работника, от начальника отдельного района до высшего чина администрации, требовали назначения на ответственные посты бесчестных, продажных людей.

Сертиб Селими был из числа тех работников министерства, которые открыто выступали против подобных действий немецких советников. Но те, ни с чем не считаясь, настойчиво проводили свою политику.

Наконец, не выдержав их наглости, сертиб Селими без всякого стеснения выгнал из своего кабинета приставленного к нему германского советника Залкимда. За этот поступок он получил строгое предупреждение от министра.

Последнее время создалось настолько напряженное положение, что сертиб Селими не мог пересилить себя и посещать министерство. Чувствуя себя не совсем здоровым, он решил не выходить из дому.

Друзья и единомышленники сертиба из среды тегеранской интеллигенции и военных были хорошо осведомлены о неприятностях своего приятеля и не покинули его. Каждый вечер они приходили побеседовать с ним, обменяться мнениями, помочь советом.

И сейчас, услышав стук в калитку, сертиб Селими крикнул своему старому садовнику, который возился возле увитой виноградом зеленой беседки:

— Открой, старина! Это к нам.

В калитку вошли двое — Явер Азими и пожилой господин в штатском. Сертиб Селями поспешил по широкой лестнице навстречу гостям.

— Здравствуйте, здравствуйте, господин Хафиз Билури! — воскликнул он, протягивая обе руки смуглому пожилому господину с совершенно седыми, но еще густыми волосами и лицом, испещренным глубокими морщинами. — Здравствуй, мой дорогой! — повернулся сертиб Селими к Яверу Азими.

Затем он почтительно пропустил Хафиза Билури по лестнице и, взяв Явера Азими за локоть, пошел вслед за ним.

Они поднялись в гостиную. Сертиб Селими передвинул столик с нардами на середину комнаты.

— Пока сражайтесь тут, а я велю подать чай! — сказал он, выходя.

Хафиз Билури оглядел комнату. На передней стене висел в золоченой раме большой портрет Реза-шаха в профиль с сердито устремленным куда-то взглядом.

Других картин в комнате не было.

Перед портретом на пестром керманском коврике стоял изящный столик на золоченых ножках. На нем лежала вырезанная из слоновой кости человеческая рука, высоко держащая факел — символ света и разума. Украшенный рубинами и яхонтами, факел действительно искрился и как бы излучал пламя. В углу комнаты стоял большой стеклянный шкаф с книгами.

Явер Азими расставил кости на столике и пригласил старого учителя. Но вошел сертиб Селими, и в знак уважения к старшему товарищу Явер Азими уступил ему место за столиком, а себе придвинул другой стол. Они любили нарды и всегда играли с большим увлечением, но на этот раз игра шла вяло. Сертиб Селими то и дело допускал ошибки.

Увидя это, Билури закрыл доску и отодвинулся.

— Скажите лучше, что вы решили насчет тебризской комиссии? — спросил он.

Сертиб Селими окинул друзей рассеянным взглядом.

— Все еще обдумываю!

— А что, если вы вообще ничего не напишите? — спросил Билури, как бы подсказывая еще один возможный выход из положения.

Не желая сразу отвергать совет старого учителя, сертиб достал коробку с сигарами и, предложив гостям, закурил сам.

— Человек должен оставаться верным себе! — проговорил он наконец, выпуская дым. — Надо открыто изложить свою точку зрения. Будь что будет! Самое страшное, что может постигнуть меня, — это смерть. А я никогда не боялся ее.

— Правильно, — поддержал его Явер, — мужество везде берет верх! Мы вдвоем напишем свое мнение и представим государю.

— Не вдвоем, а я один, — решительно возразил сертиб Селими. — Ты еще молод, и тебе незачем рисковать…

— Да, осторожность необходима, молодые люди, — заметил Билури. — Что пользы, если народ лишится горстки своих достойных сынов, которые ему так нужны? Надо поступать обдуманно… Не поговорить ли вам еще раз с министром?

— Это ничего не даст! — с нетерпением ответил сертиб.

Он поднялся, подошел к портрету Реза-шаха и долго, внимательно смотрел на него.

— Ведь он совсем один! Один! И ничего не знает обо всех этих безобразиях…

— Не знает о них? — с сомнением спросил Явер Азими.

— Конечно, — с горячей уверенностью сказал сертиб Селими. — Подумайте только, какая стена из низких людей стоит между ним и народом, — все эти продажные министры, придворные, сановники, чиновники, серхенги сефаи и хакимульмульки. Лицемеры и негодяи! Если бы можно было уничтожить эту стену и окружить повелителя подлинными патриотами, преданными народу и трону людьми!

Выслушав друга, обычно спокойный и хладнокровный Билури резко встал, взял вырезанную из слоновой кости руку с факелом и, словно охваченный каким-то новым чувством, поднял ее высоко над головой, как бы желая осветить все вокруг.

— Спасение в свете науки, культуры, в просвещении! — воскликнул он. Родина наша вступит на путь расцвета лишь тогда, когда все наши сограждане будут просвещенными; тогда и шах, и везир, и купец, и крестьянин, дружно взявшись за руки, станут жить одним стремлением — освободить страну от ига иноземцев!

— А разве он не этого же хочет? — спросил Сел ими, кивнув в сторону портрета шаха. — Он хочет того же, что и вы, уважаемый друг. Не он ли уничтожил влияние духовенства и власть религии над умами? Он провел нам дороги, снял с наших женщин позорную чадру… Но ему мешают бессовестные люди, которым нет дела до счастья родины.

— Ах, если бы это было так! — с тяжелым вздохом проговорил Хафиз Билури и с горечью посмотрел на сертиба Сели-ми, в словах которого ощущал горячую убежденность и непоколебимую веру. Ему было до боли жаль этого прямого и искреннего человека.

Сертиб Селими был крайне удивлен, получив приглашение Хикмата Исфагани на чашку чая. Было ли это поощрением чувства сертиба к дочери Хикмата Исфагани Шамсии или тут скрывались какие-нибудь иные расчеты?

Заинтересованный сертиб Селими отправился в загородный дом Хикмата Исфагани в Заргенде. Когда машина, проехав мимо пышных садов, отгороженных высокими заборами, остановилась у ворот дома Хикмата Исфагани, сертиб Селими увидел выходившего оттуда Курд Ахмеда, к которому относился с глубоким уважением.

— Что вас не видно, сударь? — сказал он, дружески пожимая Курд Ахмеду руку. — Не мешало бы хоть изредка вспоминать друзей!

— Очень признателен, сертиб! — сухо ответил Курд Ахмед, который отдавал должное благородному характеру сертиба, но избегал его как представителя высшей администрации. — Всегда готов к вашим услугам.

Сертиб справился о гостях Хикмата Исфагани, но Курд Ахмед ничего не мог ответить, так как в комнатах не был.

— Я зайду к вам на днях! — сказал сертиб Селими на прощание.

Сделав несколько шагов по широкой аллее сада, сертиб Селими увидел Хикмата Исфагани в обществе маленького толстого человека с рыжими бровями и огромной лысиной. В одно мгновение любопытство исчезло, уступив место раздражению. Он сразу узнал фон Вальтера.

Несмотря на настойчивые домогательства со стороны фон Вальтера, сертиб упорно уклонялся от встречи с ним и сейчас он хотел было повернуть обратно, но заметивший его Хикмат Исфагани быстро пошел к нему навстречу.

— Добро пожаловать, господин сертиб! — с изысканной вежливостью приветствовал он. — Прошу познакомиться: это наш друг фон Вальтер.

С нескрываемой неприязнью сертиб Селими пожал руку немцу, который, ответив крепким рукопожатием, даже решился пошутить:

— У восточных людей руки обычно бывают горячие, а у господина сертиба очень холодная рука.

Хикмат Исфагани, которому молчание сертиба показалось слишком явным проявлением неуважения к фон Вальтеру, улыбаясь, заметил:

— Зато сердце у господина сертиба горячее.

Фон Вальтер добавил многозначительно:

— Горячее сердце — хороший признак.

Сертиб снова промолчал.

Прогуливаясь по аллее между рядами высоких деревьев, Хикмат Исфагани заговорил о передачах берлинского радио на персидском языке.

— Народ наш невежествен, многого не знает, во многом не разбирается. Он слышал только о том, что существуют какие-то нацисты, но ничего не знает об их высоких целях и стремлениях. Необходимо, чтобы берлинское радио чаще и дольше вещало для Ирана. Ведь простой народ, чего доброго, может подумать, что немцы то же самое, что англичане и американцы.

— Я непременно сообщу о вашем пожелании господину Геббельсу, улыбнулся фон Вальтер. — А каково мнение господина сертиба по этому поводу? Вы слушаете наши передачи?

Сертиб встретился с острым взглядом из-под густых рыжих бровей и не оставил без ответа непосредственно к нему обращенный вопрос.

— Слушаю, но не регулярно.

— Жаль, очень жаль! — вмешался Хикмат Исфагани. — Я лично не пропускаю ни одной передачи. Как только наступает время, так даже уши начинают чесаться! Ха-ха-ха!..

— Это потому, что вы к ним привыкли! — улыбнулся сертиб. — Всякая привычка подобна опиуму. От нее трудно отделаться.

Фон Вальтер, прислушивавшийся к каждому слову, не преминул про себя отметить, что сертиб сравнил немецкую пропаганду с опиумом. Но Хикмат Исфагани, обрадованный тем, что сертиб наконец-то заговорил, продолжал с улыбкой:

— Вы совершенно правы, господин сертиб. Радио, пресса все равно что опиум. Пользуешься ими — наживаешь головную боль, а без них — скучаешь.

— Это верно, но отчасти! — подхватил фон Вальтер, решив внести ясность в вопрос. — Конечно, на свете немало радиопередач и газет, действие которых сходно с опиумом. Но германское радио возвещает миру лишь истину, как в науке, так и в политике…

— Как, например, преподносимая миру расовая теория! — спокойно вставил сертиб Селими.

Хикмат Исфагани косо посмотрел на него, а фон Вальтер сделал вид, что не уловил иронии, заключенной в словах сертиба.

Совершенно верно, господин сертиб, расовая теория, — подтвердил он, величайшее открытие немецкой научной мысли, указывающее путь к спасению человечества.

— Ну конечно, конечно! — вмешался Хикмат Исфаганн, весьма смутно представлявший себе сущность расовой теории. — Расовая теория — великая проблема… Человечество вздохнет свободно только тогда, когда будут сняты все границы и откроются торговые пути…

— Что такое история человечества? — прервал его фон Вальтер. — Борьба племен, наций, рас! Кровь, вечно кровь! Нам суждено раз и навсегда осушить эту кровь. Как вы думаете на этот счет, господин сертиб?

В тоне фон Вальтера сертибу Селими почудился открытый вызов; оставить этот вызов без ответа он считал невозможным.

— Кровопролитиям может положить конец лишь вечный и нерушимый мир между нациями и расами, но не взаимная вражда и ненависть, — сказал он спокойно и твердо.

— При условии, если каждая нация знает свое место.

— Конечно, — подтвердил сертиб Селими, вкладывая в свои слова нужное ему значение. — Каждая нация должна жить у себя дома в соответствии со своими вкусами и желаниями, и отнюдь не лезть в чужой дом и не диктовать там свою волю.

Фон Вальтер, нервно затеребив волосы на висках, приготовился к решительному прыжку.

— Вы, господин сертиб, умный человек, любите свою нацию и хотите мира. Вот мы и предлагаем вам свою дружбу и мир.

Уловив наконец, подлинное значение затеянного спора, Хикмат Исфагани воскликнул:

— Так будьте друзьями, будьте союзниками, господа! Что пользы от вражды? — И он попытался соединить руки фон Вальтера и сертиба.

— Это верно! От дружбы с немцами вы ничего не потеряете, — проговорил фон Вальтер, протягивая руку сертибу Селими. — Эта дружба поднимет вас на такую высоту, что глаза людей всего Ирана с благодарностью будут устремлены на вас, сертиб.

Оскорбленный этой выходкой политического авантюриста, осмелившегося навязывать ему позорную сделку, сертиб Селими с негодованием отвел руку.

— Ваша рука пригодится кому-нибудь другому, господин фон Вальтер, сказал он, бледнея, — а я не привык торговать родиной.