Наступит день

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Сажав в ладони монету, Аяз, весь дрожа от холода и страха, подбежал, шлепая босыми ногами по грязи, к одной из базарных пекарен и, взяв на два крана хлеба, сунул его под мышку и поспешил обратно к матери.

Неожиданно за какой-то сколоченной из досок лавкой он увидел гревшихся на солнце одетых в лохмотья таких же, как и он, ребятишек. Наблюдая издали за ними, Аяз заметил вдруг мальчугана, который, ловко сплетая пальцы, мастерил то верблюжью голову, то зайца, то собаку. Это было так забавно, что Аяз остановился поглядеть на фокусника. Тот продолжал делать фигуры, одновременно изображая тех зверей, которых показывал; он лаял, пищал, мяукал, ржал, блеял. Вокруг него столпились и взрослые.

Вдруг раздался истошный крик какой-то женщины:

— Держи вора!

Все обернулись. Оказалось, что кто-то из компании мальчишек утащил у зазевавшейся торговки пару носков и юркнул в толпу. Женщина продолжала вопить, покрывая своим голосом шум базара.

Подоспел здоровенный жандарм и схватил мальчишку за шиворот. Пытаясь вырваться, мальчишка впился жандарму в руку. Тот вскрикнул от боли, а ребята скопом кинулись на выручку к товарищу. Поднялся невероятный шум, все перемешалось.

С помощью подошедшего полицейского жандарм все же забрал сорванцов, прихватил за компанию и Аяза, и погнал их с базара.

Аяз грустно и растерянно ковылял вместе со всеми на своих худых ножках. Дойдя до каких-то развалин на окраине города, жандарм оставил детей, пригрозил им:

— Если увижу кого-нибудь на базаре, придушу!

Привыкшие ко всему, ребята быстро освоились на новом месте. Одни, привалясь к развалинам, повертывались к солнцу то одним, то другим боком, другие карабкались на стены, третьи, как куры, копошились в земле. Лишь Аяз одиноко стоял в стороне. К нему подошли двое: тот, что выделывал пальцами всякие-фигуры, и тот, что стащил у женщины носки.

— Умеешь в карман лазить? — спросил один из них.

Аяз молча покачал головой.

— А перевалить через стену на чужой двор можешь?

Аяз снова отрицательно покачал головой. Тогда тот, что стащил носки, ударил Аяза кулаком по голове.

— Чего головой мотаешь? Немой, что ли?

— Чего дерешься? — оттолкнул Аяз мальчишку.

Тогда второй оборванец с размаху ударил Аяза по лицу. Рот Аяза наполнился теплой кровью. В отчаянии он ухватил мальчишку за ноги. Началась потасовка. Но двое одолели одного и, оставив Аяза лежать на земле, бросились бежать. Убежали и остальные ребята, унося хлеб и деньги Аяза. Весь измазанный в крови и грязи, Аяз поднялся и сел. Наступили сумерки. С ужасом думал он о том, как ему теперь найти мать и братишку.

Плача, Аяз брел по незнакомым улицам, озираясь на большие и маленькие дома. Ночь он провел с другими бесприютными детьми в каком-то подъезде. Чтобы согреться, они спали там, тесно обнявшись с такими же, как они, бездомными собаками.

Странное дело — наутро Аяз не ощущал никакого голода, как будто и желудка у него не было, и чувствовал себя отдохнувшим и бодрым.

Он снова пошел бродить по городу в надежде найти мать. Открывались лавки. Моросил мелкий дождь. Побродив по городу несколько часов, Аяз почувствовал, как что-то, точно проснувшись, зашевелилось в нем и овладело всем его существом. Это был голод, нестерпимый голод.

Проходя по рядам магазинов, он почуял запах свежего хлеба. Пекарь раскладывал только что вынутые из печи хлебцы по полкам. Аяз еле удержался, чтобы не броситься на эти заманчивые хлебцы. Застыв на месте, он не сводил с них горящих глаз.

Пекарь окинул его пытливым взглядом. Аязу почудилось в его глазах какое-то участие, он сделал шаг вперед.

— Что ты хочешь, малыш? — спросил пекарь по-персидски.

— Я не понимаю, — слабым голосом ответил Аяз по-азербайджански.

Пекарь улыбнулся.

— Ты из Тебриза? — спросил он на ломаном азербайджанском языке.

— Нет, дяденька, я из Ардебиля, — ответил Аяз.

— Ты — сирота?

Аяз рассказал, что потерял мать в городе и не может ее найти.

— Пройди сюда, — сказал пекарь и поднял доску, которая загораживала вход в лавку и в то же время служила стойкой. — Будешь помогать мне.

Так Аяз остался у пекаря. Днем он помогал своему хозяину в торговле, а ночью таскал воду и, чисто помыв ноги, месил ими тесто. Теперь Аяз был сыт, но ни на одну минуту не забывал об отце и матери.

Однажды, горько плача, он рассказал своему хлебопеку о своем горе.

— Я хочу, к своим родителям, дядя!

Старик выслушал его и, по-видимому, пожалел.

— Ладно, малыш, ты работал честно, и я отправлю тебя в Ардебиль, сказал он мягко. — Дам тебе даже немного денег, и ты сам доберешься до своей деревни.

Не прошло и недели, как осуществилась мечта Аяза: пекарь посадил его в кабину шофера огромной красной машины. Она была переполнена людьми и нагружена багажом.

— Помоги ему в Ардебиле проехать в родную деревню, жалко парнишку, сказал пекарь шоферу, которого хорошо знал.

Этот старый хлебопек был первый добрый человек, которого встретил Аяз на все то время, что они с матерью вышли из родного дома. Вглядываясь в его старое лицо, чтобы навсегда запечатлеть его в своей памяти, Аяз невольно вспомнил об отце.

Черные тучи обволокли небо над Тегераном. Ветер, пригнавший их с Каспийского моря через Гилянские леса, к вечеру стих, и тучи, еще больше сгустившись, зловеще повисли над городом. Началась гроза. С каждой вспышкой молнии, точно огненным кинжалом прорезавшей небо, Сария сильнее прижимала Нияза к груди и в страхе шептала:

— Аллах разгневался на людей за их зло и хочет сжечь землю!

Она искренне верила, что гроза предостерегает людей от дурных поступков. Если люди забыли возвещенные пророками указания бога, то провидению ничего не осталось, как напомнить о себе людям через молнии и громы.

Но в то же время надо было защитить горевшее в жару тело сына от ливня и молнии.

Взявши Нияза за руку, она притаилась в укрытии возле базара.

— Ма-ма, хле-ба! - плакал Нияз.

— Проклятье дню, в который ты явился на свет! — не выдержала Сария.

Мальчик, впервые услышавший от матери такие злые слова, зарыдал во весь голос. И это словно встряхнуло Сарию.

— Не плачь, дитя мое! — проговорила она, прижимая мальчика к груди и едва сдерживая рыдания. — Пойдем… Может, отыщем корку хлеба.

Гроза прошла, и Сария покинула укрытие. Пройдя по базару, она вдруг увидела мужчину, который опорожнял у канавы ведро. Это были обычно не употребляющиеся в пищу бараньи кишки.

Подождав, пока мужчина уйдет, Сария промыла в канаве выброшенные кишки и бережно завернула их в подол. На грязных улицах набрала она щепок и бумаги, взяла у какого-то лавочника, что грелся у жаровни, уголек и, уйдя в укромное место за базаром, развела небольшой костер. Нанизав кишки на тонкий прутик, она стала слегка поджаривать их.

— Ешь, сынок! — сказала она, подавая сыну. Соблазнившись запахом жареного мяса, Сария также проглотила несколько кусочков и сразу почувствовала себя бодрее. Но мысль об исчезновении Аяза и Гюльназ не переставала терзать ее. Эти мысли оставили ее только ночью, когда ей снились приятные сны: деревья, канун Новруз-байрама, семья готовится к светлому празднику весны, она моет рис для плова, Гюльназ жарит изюм на масле, а в стороне сидит старик Муса и посасывает чубук…

Наутро, к радости Сарии, горячее солнце залило все вокруг своим живительным светом.

Сария снова попыталась найти какую-нибудь работу. Она стремилась к этому прежде всего из-за Нияза. Мысль, что она может потерять мальчика, приводила ее в ужас. С его утратой оборвалась бы последняя нить, связывавшая ее с жизнью. После потери Гюльназ и Аяза она жила одной надеждой на Нияза и ни на шаг не отпускала его от себя, цепко держа за руку. Даже ночью, когда сон сковывал ее усталое лицо, она не выпускала его из своих объятий.

Но мальчик, которому только что исполнилось семь лет, не мог выдержать длившегося месяцами голода и холода. Нияз таял как свеча.

Жить дальше нищенством было невозможно. И Сария, собрав последние силы, отправилась на шелкомотальный завод. Первое, что бросилось ей в глаза на дворе завода, был большой навес шириной в два-три метра, тянувшийся во всю длину двора.

Под навесом работало до сотни женщин, которые, сидя за небольшими деревянными станками, приводили их в движение.

В глубине двора, где навес кончался, группа других женщин, засучив рукава до локтя, возилась около больших чанов, из которых поднимался пар, распространяя вокруг неприятный запах. Женщину кипятили коконы и мотали шелк.

Самой дерзкой мечтой Сарий было попасть в число этих женщин, работать, как они, и зарабатывать себе и сыну кусок хлеба. Еле волоча ноги, она подошла к стоявшей у чана смуглой женщине.

— Скажи, сестрица, где хозяин?

Смуглая женщина повернула к ней мокрое от пара лицо и, тяжело дыша, сердито огрызнулась:

— Почем я знаю, в какой он преисподней!

Застыв на месте, Сария уже раскаивалась, что обратилась к этой женщине. Такой ответ показался ей дурным предзнаменованием.

Но одна из работниц, девушка с голубыми глазами и пышными каштановыми волосами, подняла голову.

— Почему огрызаешься, Фатьма? У тебя ведь не денег просят? Спрашивают о хозяине, ты и отвечай. — Потом она повернулась к Сарии: — Хозяин в конторе, вон в том конце двора.

Сария поблагодарила и собралась уходить, но не сделала и двух шагов, как та же голубоглазая девушка догнала ее.

— Ты что, работы ищешь? — участливо спросила она.

— Да, дочка! Только бы на хлеб ребенку заработать!

— Если хозяин откажет, — зашептала она на ухо Сарии, — так повидай Гоар-ханум. Она добрая, поможет. Работает в конторе у хозяина. Она высокого роста, стройная, с черными глазами. Сразу узнаешь.

Растроганная участием незнакомой девушки, Сария улыбнулась ей:

— Какое у тебя доброе сердце, дочка! А как тебя звать? Лицо девушки озарилось улыбкой, но она не успела ответить, как грубый мужской голос крикнул:

— Не болтайся, Фируза! Иди на работу!

Это был начальник цеха, и Фируза поспешила к своему чану.

Направляясь к конторе, Сария обернулась, чтобы еще раз взглянуть на добрую девушку, но та уже склонилась над горячим чаном.

Сария шагнула в контору. Это была продолговатая комната, разделенная шелковой занавеской надвое. В первой половине были полки, на которых лежали куски желтого и белого шелка. Посреди комнаты стоял длинный узкий стол, заменявший прилавок.

За прилавком с аршином в руке стоял мужчина с длинным носом и глазами навыкате. Перед ним лежал кусок желтого шелка. Отложив аршин, он помял в пальцах шелковую материю и сказал стоявшему против него господину:

— Чем плохой шелк? Вы только поглядите, какая прочность! Десять лет носи, не износишь! Клянусь прахом пророка, материал мне самому дороже обходится.

— Не могу дать больше! — решительно сказал покупатель и двинулся к выходу, но хозяин остановил его.

— Да куда вы бежите! Гоар-ханум, — обернулся он к занавеске, принеси-ка господину стаканчик чаю.

Из-за занавески показалась высокая красивая женщина. Взглянув на нее, Сария нашла в ней все приметы, названные Фирузой.

— Подай господину стаканчик чаю! — с некоторой робостью в голосе сказал хозяин.

Гоар-ханум молча, ленивой походкой ушла за занавески. Хозяин вынужден был уступить покупателю:

— Ладно, берите, пусть обрушится мой дом!

Он отобрал куски материи и отложил их в сторону. Покупатель дал ему задаток.

— Когда приду за покупкой, уплачу остальное, — сказал он и вышел из конторы.

Хозяин тяжело вздохнул и, устало присев, спросил Сарию, которая стояла в дверях:

— Тебе что, старая?

Сария не успела ответить, как шелковая занавеска раздвинулась и оттуда вышла с самоваром в руках Гоар-ханум. Она шла во двор, чтобы опорожнить самовар, но Сария под влиянием внезапно вспыхнувшей мысли протянула к ней руки.

— Дай, ханум, я его вытрушу и почищу!

Гоар-ханум отдала ей самовар и, гордо подбоченясь, стала, как настоящая барыня, следить за ее движениями. Сария проворно опорожнила самовар, вытряхнула уголья, почистила и подала Гоар-ханум.

— Ты умеешь стегать одеяла, тетушка? — спросила Гоар-ханум.

— В этом деле я мастерица, — похвалилась Сария. — Такие одеяла стегаю, что только ханам ими укрываться.

— А стряпать умеешь?

— Конечно, умею, госпожа!

Гоар-ханум мельком взглянула на хозяина и снова обернулась к Сарии:

— Завтра придешь, я дам тебе шерсть и материю. Сделаешь мне два одеяла. Если понравится, награжу щедро, а нет, прогоню прочь. Где живешь?

Сария коротко рассказала, что пришла сюда из деревни и пристанища не имеет.

Гоар-ханум сказала повелительно:

— Ладно! Возьми своего мальчика и пройди в тот угол двора. Там, рядом с баней, есть землянка. Будешь жить там. Сейчас выкупайся, приведи себя в порядок, а завтра примешься за работу.

Фридун с группой товарищей прохаживался по солнечном стороне университетского двора и прислушивался к разговорам студентов.

— Опасную игру затеяли фашисты, — говорил один из студентов. — Захватив Болгарию, они теперь двигаются дальше.

— Кажется, война меняет свое направление и идет к Востоку.

— Захват Балкан Гитлером создает серьезную угрозу для Советов.

— Знаете, братцы, с Советами тоже шутить опасно, сильная держава!

— Что сильная держава, это верно. Но следует учесть, что у них и идеология совсем иная.

О Советском Союзе студенты говорили сдержанно, как бы опасаясь друг друга, и умолкали, если к ним приближался кто-нибудь, не внушавший доверия.

Здесь, в студенческой среде, Фридун, как и всюду, замечал два лагеря. Симпатии студентов, вышедших из простого народа, преданных идее независимости и прогресса Ирана, были безраздельно на стороне Советов. И наоборот, студенты из богатых семей, из реакционных кругов Ирана рассматривали усиление СССР как несчастье для себя и всячески восхваляли Германию, Англию и Америку.

Обострение политического положения на Балканах и приближение военных операций непосредственно к Ирану придавали этим спорам особенно острый характер.

Фридун систематически передавал товарищам разговоры среди студентов. Товарищи подтверждали, что те же разговоры они слышат и в рабочей среде.

— Сейчас не время сидеть сложа руки, — сказал как-то Риза Гахрамани. Необходимо выпустить хоть листовку, если не можем выпустить брошюру.

И они решили назвать листовку — "Надежда народов и оплот мира".

Вечером того же дня после захода солнца Фридун сидел в своей новой квартире на южной окраине города и обдумывал содержание листовки. Внезапно к нему постучались. Это был Явер Азими, переодевшийся в штатский костюм. Не садясь, он второпях передал Фридуну предупреждение сертиба Селими:

— Положение тяжелое. Заключенных ожидает казнь.

Поняв, что спасти Керимхана, доктора Симоняна и арестованных с ними товарищей не удастся, Фридун после долгого молчания сказал тихо, но внятно, подчеркивая каждое слово:

— Наш долг — продолжать их дело. А если погибнем и мы, придут другие товарищи.

— Сертиб просил передать, что и ему грозит опасность. Он окружен агентами жандармерии.

— Передайте сертибу, чтобы не падал духом. Когда нужно будет, мы его поддержим, как только сможем.

На вопрос Фридуна о настроении в воинских частях Явер Азими ответил:

— Нет ни одной части, где бы не было немецкого офицера. На занятиях солдат готовят к борьбе с русскими.

— А солдаты как?

— Девяносто девять процентов из них — дети крестьян и рабочих. Они не поднимут оружия против русских. А наши товарищи по возможности разъясняют им, что русские — друзья трудового народа.

Фридун попросил его наладить систематическую работу среди близких солдатам младших офицеров. Затем он пошел проводить товарища до калитки.

После ухода Явера Азими Фридун решил включить в листовку специальное обращение к солдатам и младшему офицерскому составу иранской армии. Он чувствовал приближение решающих боев; созданному ими отряду предстояло скоро пройти первое испытание. В день этого испытания они, организаторы и вдохновители, поведут народ в решающее наступление на кровавую деспотию. Но успех этой армии будет зависеть от качества той работы, которую они ведут сейчас в подполье, от степени политической сознательности ее рядовых и командиров.

И накануне решающих боев Фридун готовился пока начать наступление с пером в руках.

Мысли его были ясны и четки.

Фридун уже написал первое слово: "Товарищи" — как вдруг со двора послышался многоголосый человеческий говор.

Отложив перо, Фридун встал. Через замочную скважину он увидел приближавшихся к его дверям двух жандармов и человека в штатском, освещающего дорогу карманным фонарем.

Он распахнул окно, выходившее на задний двор, чтобы выпрыгнуть, но увидел, что оттуда на него направлены ружейные дула.

— Вы привыкли убегать через окно! — влетев в комнату, крикнул жандармский офицер. — На этот раз опоздали!..

Когда Фридун со связанными за спину руками выходил из комнаты, он был внутренне готов противостоять любым испытаниям.

Об аресте Фридуна Ризе Гахрамани сообщила Ферида. В первую минуту он так растерялся, что даже не сразу понял, что сказала ему плачущая Ферида. Он молча стоял, застыв на месте. Но, вспомнив о том, что такая же участь может постигнуть и других товарищей, особенно Курд Ахмеда, Риза начал действовать. Он назначил срочное собрание товарищей в доме старика Саркиса, где скрывался Арам Симонян. Об этом он поручил Фериде немедленно сообщить Курд Ахмеду и Серхану.

Первым на собрание, которое происходило в погребе, пришел сам Риза. Он сообщил Араму об аресте Фридуна. Это известие ошеломило Арама.

— Мы должны спасти его любой ценой! — воскликнул он. — Завтра я переоденусь и выйду в город. Надо действовать! Так, отсиживаясь по подвалам, мы можем потерять поодиночке всех товарищей!

— Выкинь эти бредни из головы! — резко прервал его Риза Гахрамани. Если арестуют тебя, заключенным в тюрьме не станет легче. Нужна сугубая осторожность.

— А как же быть? — нетерпеливо спросил Арам. — Сидеть и спокойно смотреть, как вешают наших товарищей?!

— Что поделаешь, — тихо, но решительно сказал Риза Гахрамани. Выходит, что без жертв не обойдешься.

Когда собрались Курд Ахмед, Ферида и Серхан, Риза Гахрамани сразу приступил к делу:

— Мне кажется, что некоторые товарищи, до сих пор шедшие впереди и руководившие нами, должны хотя бы временно укрыться. Я имею в виду в первую очередь Курд Ахмеда. Предлагаю ему выехать из Тегерана.

— Предложение разумное! — первым высказался Серхан.

— Хорошо! — сказал Курд Ахмед с усилием. — Я попрошу у Хикмата Исфагани разрешения и поеду на север. Кстати там у нас есть кое-какие дела. Руководство нашей организацией в Тегеране будет осуществлять Риза Гахрамани. Помните одно: наступление деспотии и реакции ни в коем случае не должно ослаблять пашу борьбу.

— Наоборот, — возбужденно заговорила Ферида. — Я чувствую себя так, будто сейчас должна идти в открытый бой.

— Но пока что — терпение и выдержка! — заключил Курд Ахмед.

Прощаясь, товарищи расцеловались.

Все мысли Ризы Гахрамани были с Фридуном. Надо было что-то делать, срочно принять меры, хотя бы для того, чтобы задержать следствие по его делу. Иначе оно будет рассматриваться вместе с делом первой партии арестованных, на спасение которых от смертной казни не было надежды. Всякий, кого вздумали бы судить с ними, заранее обречен.

Риза побежал искать сертиба Селими.

Узнав, что Селими находится в доме Хикмата Исфагани, Гахрамани поспешил туда. Привратнику он сказал, что по неотложному делу должен видеть Шамсию-ханум.

Выслушав Гахрамани, Шамсия сильно взволновалась.

— Хорошо! — после некоторого раздумья сказала она. — Дело ранее арестованных находится у серхенга Сефаи. Это близкий приятель моего отца. Я поговорю с отцом, постараюсь уговорить его повлиять на серхенга. Наконец, я сама отправлюсь к серхенгу.

— Как по-вашему, ханум, стоит ли сказать об этом и Селими? — спросил Риза. — Удастся ему что-нибудь сделать?

— Что может сделать господин Селими? — с горечью возразила Шамсия. — Он сам еле носит голову на плечах.

— Но что же нам делать, ханум? — с тревогой спросил он. — Значит, надежда только на вас?

— Я сделаю все, что в моих силах! — ответила сердечно девушка.

— Я рассчитываю на вас, ханум.

Прощаясь с ней, Гахрамани задержался на секунду.

— У меня к вам просьба, — сказал он. — Не говорите пока о происшедшем Судабе-ханум.

Проводив Гахрамани, Шамсия тотчас же направилась к отцу, который полулежал на оттоманке и о чем-то напряженно думал. По выражению его лица девушка поняла, что отец чем-то расстроен.

— О чем ты так задумался, папа? — спросила она, обняв отца, и наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку.

— Я думаю о том, дочь моя, как бы не упустить из рук ста тысяч туманов, — просто ответил Хикмат Исфагани.

Шамсия, обычно не выносившая разговоров о торговле и деньгах, притворилась заинтересованной.

— Какие сто тысяч, папочка?

Хикмату Исфагани было приятно, что в его дочери наконец-то проснулся интерес к таким прозаическим вещам. Он объяснил себе эту перемену тем, что дочь взрослеет.

— При поддержке мистера Томаса я закупил в английском торговом представительстве сто тонн сахара. Я его запрятал и начал закупать весь сахар, какой только был на рынке, рассчитывая на каждой тонне заработать по нескольку сот туманов. Как раз в это время выяснилось, что советское торговое представительство получило большую партию сахара. Если этот сахар будет выпущен на рынок, я погиб. Я потеряю не только сто тысяч туманов прибыли, но еще понесу большой убыток.

— А ты закупи сахар и у русских, — простодушно посоветовала девушка.

— Вот в том-то и вопрос, — продадут ли русские этот сахар мне? Они подымут крик, что нельзя создавать монопольное положение на рынке, нельзя оставлять население без сахара и так далее. Всего, что они могут сказать, нельзя и предвидеть.

Хикмат Исфагани бросил на дочь косой взгляд.

— Хорошей торговле ты меня учишь! Рассказывай лучше о своем деле… Зачем пришла?

Шамсия снова бросилась обнимать отца.

— Обещай, что исполнишь мою просьбу, какая бы она ни была.

— Раньше скажи, что за просьба.

— Нет, обещай, потом скажу.

— Ладно, говори!

Шамсия рассказала, что ни за что ни про что арестовали ее учителя и добавила, что у бедняги остались дома мать и сестры.

— Жалко их, — продолжала она. — Поговори с серхенгом Сефаи, чтобы он выделил дело учителя и разобрал его отдельно…

При этих словах Хикмат Исфагани отстранил от себя дочь.

— Я не могу вмешиваться в эти дела. И ты не впутывайся! Займись-ка лучше чем-нибудь другим.

— Нет, папочка! — сквозь слезы заговорила девушка. — Ты должен это сделать! Разве ради тебя я не готова пожертвовать собой? Если спасешь Фридуна, это может тебе еще когда-нибудь пригодиться… Серхенг ни за что не откажет тебе. Ведь он тебе друг, папа.

— Не откажет! Друг! — проворчал Хикмат Исфагани. — Как бы не так! Сказать легко!..

Потом он поднялся и добавил, сердито глядя в глаза дочери:

— У меня нет никаких друзей. Все они друзья не мне, а моим деньгам. Вот им! Видишь! Им!.. — при этом он вынул из кармана пачку денег и, помахав ими в воздухе, швырнул на стол. — Видишь, этому они друзья! "Друг серхенг Сефаи устроит!.." Знаю, как он устроит! Одна его улыбка обходится мне в тысячу туманов. А за этакое дело он сдерет с меня десять, двадцать тысяч туманов, — И он неистово закричал: — Нет, нет! Я не швыряю денег на ветер!

По выражению лица Хикмата Исфагани девушка поняла, что он действительно палец о палец не ударит для этого дела, и в ее голове мелькнула рискованная мысль.

— Ты должен это сделать, папа! Понимаешь, должен! — настойчиво проговорила она. Тут замешано и мое имя… А это может коснуться и тебя…

Сказав это, она закрыла лицо руками,

Хикмата Исфагани объяли удивление и страх. Он шагнул к дочери и взял ее за руку.

— Или… или… — начал он заплетающимся языком и, испугавшись своей собственной мысли, замолчал. Губы его дрожали. Только теперь поняла Шамсия, на какой опасный шаг она решилась. От стыда и испуга по ее телу пробежал неприятный холодок. Поняв мысль отца, она стала искать способ, как придать иное толкование своему признанию. Тут, подобно утопающему, который хватается за соломинку, она вдруг вспомнила Судабу.

— Фридун возлюбленный Судабы, а она моя лучшая подруга.

Хикмат Исфагани облегченно вздохнул.

— Раз он возлюбленный Судабы, пусть это дело и улаживает господин Хакимульмульк. Мне нет до них дела! — сказал он резко. Но затем на лице его появилась лукавая улыбка. — Впрочем, знаешь что, дочка? Иди и будь совершенно спокойна. Я сам поговорю с серхенгом Сефаи… Даю тебе слово, что мы спасем твоего учителя.

Ничего не понимая, Шамсия вышла. Оставшись одна, она долго думала над возникшим у отца замыслом. Но так и не могла разгадать его.

Шамсия сомневалась в искренности отца, ей казалось, что он дал обещание, чтобы только избавиться от ее приставаний и успокоить ее. Эти сомнения зародили в ней смелую мысль — обратиться к серхенгу Сефаи лично. Она верила, что серхенг не в силах будет ей отказать. Это подсказывал ей женский инстинкт.

И, позвонив серхенгу, она сказала, что имеет к нему небольшое дело и ждет его у себя.

Сама того не замечая, она говорила с ним по телефону так, как никогда не говорила с ним раньше. Голос ее звучал по-особому ласково.

Удивленный и обнадеженный тоном девушки, серхенг Сефаи прибыл точно в назначенную минуту.

Шамсия встретила его благоухающая, в нарядном белом платье. Все это произвело на серхенга впечатление приятного сна.

— Мне кажется, что и тем, кто потерял всякую надежду, иногда улыбается счастье, — проговорил серхенг с нежностью.

Шамсия заявила, что она всегда питала к нему уважение, и приказала лакею накрыть обед на двоих.

После обеда девушка открылась ему во всем и добавила:

— Я знаю, что исполнить мою просьбу очень трудно… Но я убеждена, серхенг, что при вашем уме вы сможете обосновать любой вопрос в желательном вам направлении… Скажите, что это верно!..

Серхенг Сефаи задумался, что-то прикидывая в уме.

— Хорошо! — наконец сказал он и заглянул в улыбающиеся глаза девушки. Для вас я готов даже на риск.

В награду Шамсия протянула ему руку. Серхенг взял эту маленькую теплую ручку и поднес к губам.

"Так я овладею и ее сердцем!" — взволнованно подумал он.

После ухода дочери Хикмат Исфагани довольный прошелся по комнате.

"Ага, господин Хакимульмульк! Теперь я, кажется, поймал тебя за хвост!" — подумал он, потирая руки.

Ему казалось, что наступил момент, когда ему удастся наконец "уличить" Хакимульмулька в антигосударственном заговоре.

Согласно планам Исфагани, следствие по делу Фридуна надо было пока что затянуть, а тем временем шепнуть шаху о роли Хакимульмулька в этом заговоре; серхенга же Сефаи следовало приблизить к себе, обещать ему Шамсию и подсказать, в каком направлении повести дознание, чтобы Хакимульмульк не вышел сухим из воды.

О, тогда… Тогда этой старой лисе не удержать своей головы на плечах!

Исфагани послал человека за серхенгом.

Радушно приняв гостя, поговорив и пошутив с ним, Хикмат Исфагани вынул из шкатулки дорогой бриллиантовый перстень и надел его на палец серхенгу.

— Я заказывал его специально для тебя! Люблю тебя, приятный ты молодой человек!

Хикмат Исфагани, по обыкновению, действовал со всей осторожностью и обходил основной вопрос.

Лишь после обеда, когда серхенг, взглянул на часы, собрался уходить, Хикмат Исфагани задержал его у самого порога и, как бы случайно вспомнив, спросил насчет дела Фридуна. Чтобы рассеять всякие сомнения в серхенге, Хикмат Исфагани намекнул, что этим особо интересуется одно из иностранных посольств.

— Слушаюсь? Я всегда готов к вашим услугам, — сказал серхенг Сефаи, скрыв, что подобный же разговор имел накануне с Шамсией-ханум; затем он добавил, желая набить цену своей услуге: — Выделить дело этого человека будет очень трудно. Но ничего не поделаешь! Я не в силах отказать в вашей просьбе…

Долго после ухода серхенга Хикмат Исфагани прикидывал, во что обойдется ему это одолжение, останавливаясь то на пяти, то на десяти тысячах, и, рассердившись, принялся наконец бранить себя: "Да что ты, глупый человек, мучаешь себя? Пяти тысяч туманов за глаза хватит! Пошли ему, и конец! Считай, что собака слопала".

С таким решением он прилег отдохнуть, но тут его стала мучить новая мысль: "А не ограничиться ли тремя тысячами туманов?.."

Возбужденный и довольный, вышел серхенг от Хикмата Исфагани. Наконец-то этот человек, всегда смотревший на него с высока и считавший себя благодаря своему богатству и влиянию недосягаемым, попался ему в руки. Теперь серхенгу представлялась возможность основательно сбить с него спесь.

Страшна и беспомощна месть маленького человечка, с трудом пробившего себе путь к власти. Серхенг Сефаи относился к разряду таких людей.

О, он не упустит удобного случая! Наконец-то наступил момент, когда он сможет поставить господина Хикмата Исфагани, этого норовистого верблюда, на колени.

И от Хикмата Исфагани серхенг отправился прямо к везиру Хакимульмульку, чтобы через него довести до сведения шаха о причастности Хикмата Исфагани к делу мятежников и таким образом добиться своих далеко идущих целей.