Наступит день

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Мамочка, я видела ситец с таким рисунком, что от одного вида можно с ума сойти! Еле сдержалась. А так хотелось купить себе на платье! восхищенно говорила только что вернувшаяся с базара Ферида, разгружаясь от своих покупок.

Она осторожно поставила на пол веретено и гребень для расчески шерсти, вытащила завернутые в бумагу и спрятанные на груди вязальные спицы и крючки.

— Ничего, дочка, — щуря глаза, утешала ее старая женщина. Бог милостив, накопим денег, и ты купишь себе на платье еще не такой материи.

— Где уж мне, мама, покупать себе на платье! — со вздохом проговорила Ферида. Затем она стала передавать услышанные на базаре новости. — Товары нынче вздорожали втрое против того, что было раньше. Поговаривают, что все будет еще дороже. — И, понизив голос, она зашептала на ухо свекрови: Говорят, будет война. Закроются все дороги. Неоткуда будет поступать товарам…

— Что ты болтаешь, детка? — испуганно ответила свекровь. — Не дай бог! Бедняки помрут с голоду!

— Такая, говорят, будет война, мама, что кровь поднимется до колен. Говорят, немцы требуют новых земель, а русские не дают. А эти проклятые англичане еще больше разжигают спор.

— Об инглисах и не говори! — прервала ее старуха. — Раз они влезли в дело, то без войны не обойдется. В прошлую войну умерла свекровь, да будет ей легка земля! И поныне помню, как покойная все твердила, что войну затеяли инглисы. И такой был голод, такой голод, что народ человечину ел. Не дай бог и гяуру такого голода!

Старуха отодвинула веретено и поднялась.

— А что если, пока не стемнело, сходить к гадалке? — проговорила она. Может, зря людей стращают?

Ферида удержала ее:

— Давай лучше Фридуна спросим. Он грамотный, и, наверно, знает про эти дела.

Она слегка приоткрыла дверь к Фридуну.

— Можно, братец Фридун?

Голос Фериды оторвал Фридуна от тяжелых дум.

— Пожалуйста, Ферида, заходи!

Войдя со свекровью, Ферида взволнованно передала обо всем, что слышала на базаре.

— Как думаешь, братец Фридун? — тревожно спросила она.

Фридун постарался доступно рассказать женщинам об отношениях между странами и о происках немецких и английских капиталистов.

— Вы не бойтесь! Если и начнется война, она не будет похожа на прошлую войну. Тогда у бедного трудового народа не было защиты, не было опоры. А нынче он имеет такую опору, как Советы. Советское правительство делает все, чтобы избавить мир от войны. Но если она и будет, то Советы постараются, чтобы война закончилась в пользу бедняков.

— Да возвысит аллах знамя советского правительства! — молитвенно подняв руки к небу, проговорила старая женщина. — Я сейчас вернусь, — сказала она невестке. — Схожу все-таки к гадалке. Так будет спокойнее.

Слова старухи вызвали у Фридуна смешанное чувство горечи и сожаления. Он вздохнул и, выйдя за женщинами в другую комнату, заметил вдруг покупки Фериды.

— Что это такое, Ферида?

После того как Фридун внес в семью мир и согласие, выше него для Фериды никого не было. В ее глазах Фридун был умнее, чище и благороднее всех, кого она знала. Особенно окрепло в ней это чувство уважения к Фридуну, после того как он начал читать им вслух книгу Горького.

Случилось это в прошлую пятницу. Серхан был свободен от работы. Вечером, после ужина, вся семья, как обычно, собралась вокруг самовара. Каждый говорил о своем. Мать рассказывала старинные истории, где обязательно участвовали дэвы и джины. Серхан по обыкновению возмущался существующими на дороге порядками и сетовал на условия работы, а Ферида передавала новости, услышанные от соседей.

Наконец, воспользовавшись наступившей минутой молчания, Фридун предложил почитать им книгу. Все с радостью согласились, и Фридун раскрыл "Мать" Горького.

Читал он спокойно, внятно, выразительно. Каждое слово приобретало в его устах особенный, глубокий смысл. Порой он останавливался, чтобы разъяснить какое-нибудь не совсем понятное слово или выразить свое отношение к прочитанному. Особенно врезалось в память Фериды то место в книге, где говорилось о Софье. Здесь Фридун прервал чтение и произнес восторженно:

— Вот это женщина!

Слова эти как бы выражали его взгляд на женщину. И в воображении Фериды постепенно вырисовывался, хотя и несколько туманный, но привлекательный женский образ, отвечающий всем требованиям такого человека, как Фридун. Основной чертой этой женщины, думалось Фериде, должна быть преданность какому-нибудь делу, серьезное отношение к труду. Ферида не могла себе представить, чтобы Фридуну нравилась беспечная, праздная женщина.

Одна мысль потянула за собой другую, и перед Феридой возник неумолимый вопрос: "А что ты делаешь, чем занята?.." Эти суровые, трезвые мысли подсказали ей и решение.

У Фериды была небольшая сумма денег. Она собрала их по копейке, экономя на домашних расходах, чтобы купить себе новое платье. И вот сегодня она пошла с этими деньгами на базар и купила веретено, гребень для расчески шерсти, спицы и крючки для вязанья.

— Сколько времени может женщина сидеть без дела, братец Фридун? ответила она вопросом на вопрос. — Хватит мне слушать сплетни соседок и от нечего делать считать прохожих на улице. Буду чесать шерсть и прясть, потом вязать носки, перчатки, жакеты. И сама привыкну к работе, и Серхану хоть чем-нибудь помогу.

Подавленная всем укладом жизни и теперь прорвавшаяся в этой женщине воля к самостоятельности обрадовала Фридуна. Ни нужда, ни гнет, ни побои не могли убить в Фериде это стремление — найти пусть небольшое, но собственное место в жизни.

Сколько в Иране женщин, лишенных всех человеческих прав, но таящих в себе огромную творческую энергию! Сотни и сотни тысяч! Какие чудеса могли бы совершить они при иных условиях!

— Молодчина, Ферида! — проговорил Фридун радостно. — Ты идешь верной дорогой.

В тот же день после ужина Серхан сказал, что хочет поговорить с Фридуном наедине, и женщины вышли в другую комнату.

— Что с тобой, Серхан? Ты чем-то расстроен? — озабоченно спросил Фридун, заметивший, что Серхан вернулся домой не в духе.

— Ты знаешь, Фридун, — начал Серхан, — у персов есть поговорка: "Не знаю — и спокоен". Я ничего не знал и был спокоен, а от твоей книжечки совсем свихнулся. Лишь теперь у меня глаза открылись. Повсюду вижу насилие и произвол. Покой потерял. Ведь мало знать, что это плохо, надо еще это плохое заменить хорошим. Иначе какой же смысл видеть зло? Ведь того, кто видит змею и не убивает ее, проклинают. Так как же нам быть теперь?

Этот вопрос тяготил Фридуна не меньше, чем Серхана. На все вопросы был один ответ: надо создать свою "духовную родину".

— У тебя есть испытанные, верные товарищи? — спросил Фридун. — Ведь один в поле не воин.

— Как не быть! — отозвался Серхан. — Что за человек без верных товарищей? У меня такие товарищи, что за них жизнь отдать не жалко.

— Ну и прекрасно. В следующую пятницу приведи одного-двух сюда и познакомь меня с ними.

Серхан задумался, перебирая в памяти, кого из товарищей привести к Фридуну.

— А ведь эту беседу можно было вести и при Фериде! — заметил Фридун.

— Женщине нельзя верить! — ответил Серхан шутливо.

— Нет, мой друг, ты не прав! — серьезно возразил Фридун. — Выкинь это из головы. Женщины угнетены больше нашего, а работать могут не хуже нас. — И он рассказал Серхану о новом начинании Фериды. — Твоя жена заслуживает настоящего уважения.

И действительно, решение жены возбудило в Серхане уважение. Из тяжелой обузы, какой была для него жена, она превращалась в ощутительную подмогу. Теперь, когда у него открылись глаза на мир, он видел, что в бесправном, рабском положении находятся и жены соседей и жены знакомых, родственников. Причем они, бедные, даже не представляют себе иной жизни, считают, что все это в порядке вещей.

Да, его новый друг до конца убедил Серхана в необходимости коренной ломки скучной, тягостной, темной жизни. И только все еще крепко сидевшее в нем мужское самолюбие не позволяло Серхану в присутствии Фридуна попросить у Фериды прощения за прошлое.

Хикмат Исфагани хорошо был осведомлен о всеобщем и резком недовольстве, вызванном ухудшением экономического положения в стране. Наиболее открыто это недовольство выражали крестьяне и неимущие слои городского населения. Но обмануть "темных", каком считал, людей казалось Хикмату Исфагани делом несложным.

Серьезнее озабочивало его то, что недовольство охватывало даже зажиточных землевладельцев и средний торговый класс. Они ведь лучше разбирались, больше знали, стояли ближе к тому источнику, где мутили воду заправилы торговой политики. И это пугало Хикмата Исфагани больше всего. Они могли разоблачить дельцов, искусственно создавших кризис при поддержке английского и германского торговых представительств.

А ведь в обществе утвердилась за ним слава "патриота", "демократа", "прогрессиста"!

Надо вовремя совершить резкий поворот влево, отмежеваться, пока не поздно, от Никпура, Бадра, Манук Мартина, тем более, что все необходимые операции уже завершены, нужный товар заперт в складах, а подлежавший реализации реализован по ценам, которые вполне устраивали Исфагани.

Да, одними статьями Софи Иранпереста в газете "Седа" трудно было обмануть широкие слои народа.

Окутанный легкими облачками табачного дыма, прислушиваясь к успокоительному бульканью воды в кальяне, Хикмат Исфагани обдумывал детали предполагаемых мероприятий и, когда решение созрело, велел позвать Курд Ахмеда.

Курд Ахмеда он знал давно, знал и то, что по складу характера, по натуре этот человек — прямая противоположность ему самому. Ему было хорошо известно, что Курд Ахмед — убежденный демократ, что он безукоризненно честен, прямолинеен и искренен. Используя в собственных интересах эти качества Курд Ахмеда, Исфагани поэтому смело доверял ему все свои дела.

Были у Хикмата Исфагани и иные соображения. То, что у него служит такой человек, как Курд Ахмед, должно было еще больше утвердить во мнении общества его репутацию демократа, опирающегося на самых честных и благородных людей. Уже одного этого было достаточно, у Курд Ахмеда имелось много друзей в Азербайджане и Курдистане, среди которых он пользовался большим авторитетом. А это было очень важно для Хикмата Исфагани, который рассчитывал в нужный момент использовать личные связи своего поверенного.

Что же касается политических убеждений Курд Ахмеда, то Хикмат Исфагани мог быть совершенно спокоен: условия, созданные деспотическим режимом Пехлеви, были таковы, что Курд Ахмед не мог представлять собой сколько-нибудь реальной опасности.

Наконец, сама по себе игра в "демократизм" и "патриотизм" доставляла Хикмату Исфагани не меньше удовольствия, чем игра в нарды.

Когда Курд Ахмед вошел в кабинет, Хикмат Исфагани, сидевший в кресле, окинул его сердитым взглядом.

— У меня нет бороды, и потому слов моих не ценят, — начал он с народной поговорки. — Вы видели, что натворили эти подлые люди? Вы видите, что делается на рынке? Отличный бухарский каракуль упал до шестидесяти реалов за штуку, а всего три месяца назад стоил девяносто… Расстроили всю экономическую жизнь страны!

Курд Ахмед прекрасно понимал, что Хикмат Исфагани разыгрывает перед ним нужную ему сейчас роль. За многие годы службы он достаточно хорошо изучил своего хозяина. Все поведение Исфагани показывало, что для него настал момент "полевения".

— Да, положение незавидное! — подтвердил Курд Ахмед.

— Мало сказать — незавидное! Катастрофическое положение! Ка-та-строфическое!.. Когда я размышляю о положении народа, мне невольно приходит на ум одна притча… Не знаю, слышали ли ее вы? Некий человек, взяв с собой слугу, поехал из деревни в город. Путь был далекий, и ночь застала их в поле. Господин слез с лошади, поужинал и, положив седло под голову, улегся спать, а слуге приказал стеречь коня. Особенного доверия к слуге он не питал, поэтому часто просыпался и каждый раз звал слугу:

"Али-бала!"

На зов хозяина слуга откликался:

"Что прикажешь, господин?"

"Что ты делаешь, сын мой?"

"Звезды считаю, господин".

"Считай, сын мой, считай. А лошадь на месте?"

"Да, господин, на месте".

Хозяин опять уснул, но через некоторое время проснулся и кричит:

"Али-бала!"

"Что прикажешь, господин?"

"Что делаешь, сын мой?"

"Я все раздумываю, господин, чего больше: звезд на небе или дынь на этом баштане?"

"Раздумывай, сын мой, раздумывай. Это неплохо. Лошадь на месте?"

"Да, господин, на месте".

А когда хозяин проснулся в третий раз и окликнул уснувшего слугу, лошади не было видно. Конокрады уже увели ее.

"Что прикажешь, господин?" — тихо спросил слуга.

"Что ты делаешь, сын мой?"

"Я думаю, господин, вот о чем: что лошадь украли, черт с ней! Но на кого придется нагрузить седло?"

— Так вот, мой дорогой, — продолжал Хикмат Исфагани, рассказав притчу, — я раздумываю теперь вот над чем: что разбогатели и набили карманы эти никпуры, черт с ними, но как же быть с бедным людом? Как его накормить и одеть?

— Надо полагать, об этом позаботятся такие добрые попечители, как вы! сказал Курд Ахмед, поняв, что Хикмат Исфагани подходит наконец к самой сути дела.

— А как же иначе? Ведь это мой народ, и я должен о нем позаботиться. Прошу вас, мой милый, выделите пятьдесят тысяч туманов и раздайте взаймы наиболее пострадавшим мелким и средним торговцам. Предупредите их: никаких процентов мне не надо. Затем выделяю двадцать тысяч туманов на оказание помощи нуждающемуся населению Тегерана, Тебриза, Мехабада и Мешхеда.

Выслушав приказание, Курд Ахмед направился к выходу, но Хикмат Исфагани остановил его у порога:

— Лично займитесь этим делом, сударь… чтобы деньги попали по прямому назначению, наиболее нуждающимся, а не просочились в карманы шарлатанов и мошенников из провинциальных органов власти.

Все громче раздавались голоса за заключение торгового договора с Советами. И эти голоса исходили не только из народных масс, но и из самых разнородных прогрессивных кругов, которым не безразличны были национальные и экономические интересы Ирака. Отдельные купцы, владельцы промышленных предприятий, кустари начинали открыто настаивать на торговом договоре с богатой и сильной страной.

Курд Ахмед понимал, что разъяснить народу истинное положение вещей можно с помощью печатного слова, вовремя выпущенной листовки… Мысль эта стала особенно настойчивой в связи с лицемерно-лживыми писателями в газете "Седа".

— Здравствуйте, господин Курд Ахмед! — услышал он вдруг знакомый голос и, подняв голову, увидел перед собой Фридуна.

Курд Ахмед сделал движение, чтобы обнять беглеца, но вовремя сдержался и только крепко пожал ему руку. Затем, пройдя с Фридуном в маленькую комнату конторы склада, щелкнул английским замком.

— Где вы застряли, дорогой мой? — взволнованно спросил он.

— Садитесь-ка и рассказывайте, что с вами было?

Фридун вкратце рассказал о своем путешествии в Тегеран, о своих мытарствах в поисках работы, о своем житье у Серхана.

— Я нашел себе нескольких верных товарищей, — добавил он и рассказал о Серхане, Фериде, о стрелочнике Рустаме, с которым познакомил его Серхан. Искренние и преданные люди. Я прихожу к мысли, что у нас очень много людей, жаждущих свободы, готовых до последней капли крови бороться за нее. Но нужна сила, которая бы спаяла мысли, желания, волю тысяч и тысяч людей.

Слушая Фридуна, Курд Ахмед светлел. Он рад был видеть в своем новом молодом друге беспокойного, ищущего человека, охваченного высокими стремлениями. А Фридуну казалось, что сказанного им недостаточно, что он сумел выразить лишь самую незначительную долю того, что осмыслил и продумал за это время.

Он искал еще более ярких слов, точных выражений.

— Нам необходимо иметь свою "духовную родину"! Надо создать политическую организацию! — наконец воскликнул он, устремив на Курд Ахмеда горячие глаза.

— А вы подумали о том, что ждет вас на этом пути? — негромко спросил Курд Ахмед. — Каторга, виселица!

— Знаю! — с еще большей горячностью ответил Фридун, уловив в вопросе Курд Ахмеда нотки сомнения. — Чтобы освободить других, надо же кому-нибудь пожертвовать собой.

Тут он вспомнил Павла Власова, Николая, и будто в ударах собственного пульса почувствовал горячую кровь горьковских героев, призывавших его к бесстрашной борьбе.

— За нами пойдут не только огромные народные массы, — заговорил он с жаром. — Пойдут не только серханы, мусы, рустамы и все, кто сегодня нуждается в куске черствого хлеба. С нами пойдет немало и сравнительно обеспеченных людей. Ведь современный строй не только не в силах наполнить желудки людей, но и насытить их душу, их разум, сознание… Духовный голод великое несчастье нашего общества.

Говоря это, Фридун думал о таких людях, как сертиб Селими.

— У вас светлая голова, Фридун! — выслушав горячую речь своего молодого друга, сказал Курд Ахмед и взял его за локоть. — Но теперь пойдем. Я думаю, вам пора сменить комнату: засиживаться на одном месте для вас не безопасно.

Выйдя на улицу, они взяли фаэтон. Курд Ахмед, как бы защищаясь от палящего полуденного солнца, велел поднять верх экипажа и сказал извозчику адрес.

Лошади, украшенные разноцветными кисточками и обвешанные колокольчиками, понеслись по улице, поднимая густую пыль.

— Ха-ха, хо-хо, фыс-фыс! — взмахивая кнутом, покрикивал извозчик то на лошадей, то на носильщиков, тащивших на спине громоздкую поклажу, то на аробщиков и дрогалей, что еле плелись за своими клячами или быками.

По дороге Фридун не без юмора рассказал Курд Ахмеду о своем первом квартирохозяине, который ежедневно по утрам ссорился и разводился с женой, а вечером снова мирился; о второй снятой им комнате, где молодые курильщики опиума звали его в свою компанию; наконец, о семье Серхана и даже о фарфоровой чаше матери Серхана с портретом Насреддин-шаха.

Услышав от Фридуна о братьях Сухейли, Курд Ахмед заметил:

— Скверные люди! Каждый вздох их пронизан ложью.

Фридун рассказал о двух счетных книгах, которые ему приходилось вести у своих хозяев, и попросил у Курд Ахмеда разъяснений.

— Это очень распространенный в торговом мире прием, — усмехнулся Курд Ахмед, дивясь неопытности Фридуна. — В официальной книге показывают уменьшенные доходы, чтобы избежать налогов. Надо будет подыскать вам более подходящее место, они вас могут запутать. Такие уж люди! Каждого своего служащего они стремятся сделать сообщником в незаконных сделках и махинациях… Откажетесь — вам житья не будет.

Фридун рассказал о встрече с сертибом Селими. Он передал Курд Ахмеду высказывания сертиба о населяющих Иран национальностях, о продажности представителей высшего света.

— Мне кажется, это честный и убежденный человек, — закончил Фридун свой рассказ.

— Знаю его! — сказал Курд Ахмед после некоторого раздумья. — Человек интересный. Безусловно честный, но несчастный: в силу низов не верит, а верхи ненавидят. Верит одному шаху, хотя тот очень подозрительно к нему относится. Врагов у сертиба много: хотя бы наш Хикмат Исфагани, да и большинство министров и придворных… Но наиболее опасный и сильный враг его — серхенг Сефаи, который, подкапывается под него терпеливо, медленно, но основательно.

— У них личная вражда?

— И личная и общественная. Сертиб человек честный, а серхенг лгун и лицемер. Сертиб любит свой народ, а серхенг готов ради карьеры поступиться чем угодно. К этому надо добавить, что оба любят дочь Хикмата Исфагани. Но Шамсия-ханум все свои надежды связывает с наследным принцем Шахпуром и одинаково равнодушна к ним обоим. Серхенг Сефаи не верит в серьезность намерений Шахпура и поэтому наиболее опасного соперника видит в сертибе Селими. Он не сомневается, что покинутая Шахпуром Шамсия-ханум из них двоих предпочтет сертиба.

Тем временем фаэтон остановился в переулке за проспектом Стамбули.

Курд Ахмед отпустил извозчика, пересек вместе с Фридуном небольшой, коридор и позвонил.

Дверь им открыла немолодая женщина, хозяйка квартиры. Курд Ахмед представил ей Фридуна.

— Будет вам сыном. А вы, я уверен, будете ему матерью!..

— Добро пожаловать! Готова к услугам!

Спустившийся со второго этажа среднего роста молодой мужчина с мускулатурой, выдававшей в нем человека тяжелого физического труда, прервал их разговор.

— Здравствуйте, сударь мой! Приятно видеть вас! — громко приветствовал он Курд Ахмеда.

Курд Ахмед пожал ему руку и обернулся к Фридуну.

— Знакомьтесь! Это Риза Гахрамани, железнодорожник. Будете жить вместе.

— Очень рад, — проговорил Фридун, протягивая руку. Гахрамани крепко сжал руку Фридуна в своей большой ладони.

— Добро пожаловать, дорогой друг! Прошу входить!

Они поднялись по лестнице и вошли в продолговатую комнату, которая всеми тремя окнами выходила на улицу. У крайних окон стояло по кровати, которые были накрыты красными клетчатыми покрывалами. Посреди комнаты стоял обеденный, а в углу письменный стол. На полу перед кроватями лежали небольшие коврики. Остальная часть земляного пола была обнажена, что придавало комнате убогий вид.

— Вот ваша постель! — сказал Гахрамани, указав Фридуну на одну из кроватей. — Чем богаты!.. — улыбнулся он.

Фридун обратил внимание на вдумчивые и добрые глаза своего соседа, глядевшие просто и открыто. Раз у человека такие глаза, с ним можно будет быстро сдружиться.

Когда Фридун сообщил, что он переезжает на другую квартиру, семья Серхана сильно огорчилась. Особенно была удручена этим Ферида. Она молчала, но в ее глазах светился упрек.

— Да вы не огорчайтесь! — проговорил Фридун, заметив, какое тягостное впечатление произвела его неожиданная новость. — Я до могилы не забуду вас. И где бы ни жил, буду всегда наведываться к вам.

Первой прервала молчание Ферида.

— Возьми хоть его новый адрес, — обратилась она к Серхану. — Иногда будешь навещать.

— Я буду жить в переулке за проспектом Стамбули с одним товарищем по имени Риза Гахрамани. Он тоже работает на железной дороге. Может быть, ты его знаешь, Серхан?

— Да что ты?! — радостно воскликнул Серхан. — Как не знать? Это ремонтный мастер. Несколько раз ремонтировал и мой паровоз. Замечательный парень!.. Откровенно говоря, если б не к нему, не отпустил бы тебя.

Когда Фридун, попрощавшись, собрался уходить, Ферида поднесла ему подарок.

— Первая пара — тебе, братец Фридун, — сказала она, протягивая только что связанную пару носков. — Носи на здоровье.

А мать Серхана, взяв из ниши фарфоровую чашу с портретом Насреддин-шаха, зачерпнула ею из ведра воды и, по обычаю, плеснула вслед Фридуну:

— Счастливого пути, сынок!

Курд Ахмед подробно разъяснил Фридуну, каким образом небольшая кучка коммерсантов, сговорившись с иностранными торговыми представительствами, вызвала экономический кризис по всей стране.

— Молчать нельзя! — сказал Курд Ахмед, ярко обрисовав перед Фридуном картину созданного кризисом всенародного бедствия. — Необходимо открыть народу глаза на истинное положение вещей. Надо выпустить листовку.

Это предложение обрадовало Фридуна, как первый шаг на пути к практической деятельности.

— А есть где напечатать?

— Нет! Пока не установим связи с какой-либо типографией, придется размножить листовку от руки…

Текст листовки Фридун составил за один вечер и прочитал Ризе Гахрамани. В листовке четко и ясно говорилось о непримиримой борьбе между угнетателями и угнетенными, о том, что трудовой народ добьется свободной и радостной жизни только тогда, когда свергнет власть угнетателей и грабителей. Затем они оба отправились к Курд Ахмеду. Курд Ахмед несколько раз с большим вниманием прочитал листовку. Четко выраженная в ней мысль о разделении общества на два непримиримо враждебных лагеря удовлетворила его, однако текст в целом, по его мнению, был составлен слишком отвлечённо и не касался жгучих практических вопросов действительности.

— Надо затронуть более животрепещущие темы, надо правильные мысли подкрепить близкими и понятными каждому читателю примерами. Далее, надо подчеркнуть, что угнетатели являются врагами не только неимущих слоев населения, но и всей нации, всей страны, всего государства в целом, так как они бессовестным образом предают национальные интересы. Замечания Курд Ахмеда были единодушно одобрены. Фридун и его товарищ уже собрались уходить, чтобы скорее сесть за переделку листовки, когда Курд Ахмеду сообщили, что пришел сертиб Селими.

— Простите! — после минутного колебания сказал он и, поручив своей хозяйке приготовить чай, вышел во двор навстречу гостю.

Фридун и Риза Гахрамани почтительно поднялись, и Курд Ахмед представил их Селими.

— Это мой друг из Азербайджана, учитель, — сказал он, указывая на Фридуна. — Приехал в Тегеран поступать в университет. А это, — продолжал он, повернувшись к Ризе Гахрамани, — мастер, работает на железной дороге, отлично знает паровозы.

— Это похвально, что вы приехали сюда учиться, — сказал сертиб Селими, обращаясь к Фридуну. — Путь к спасению каждой нации, да и не только нации, но и всего человечества, пролегает через стены университета. Если в этом деле у вас встретятся какие-нибудь затруднения, прошу без стеснений обращаться ко мне.

Фридун поблагодарил.

— Господин сертиб — просвещенный человек, — вставил Курд Ахмед. — Он помог многим учащимся университета.

— Я имел случай лично убедиться в благородстве помыслов господина сертиба, — сказал Фридун.

— Где это? — заинтересовался сертиб.

Фридун напомнил ему ночь в чайной и добавил, что он находился среди спавших там крестьян.

— Как азербайджанец, я считаю долгом принести вам свою признательность за сердечный отзыв о моей родине.

— А вы знаете, чем кончилось дело Гамида Гамиди? — спросил сертиб Селими, решив, что Фридун слышал весь разговор в чайной, и, встретив его вопросительный взгляд, сообщил: — Дан приказ об аресте большой группы людей… По всему видно, что Гамида Гамиди ожидает тяжелая участь.

— Может быть, на этот раз восторжествует справедливость? — спросил Фридун.

На губах сертиба Селими появилась горькая усмешка.

— Справедливость? Ха! Пока существуют все эти продажные серхенги, министры и придворные, справедливость живет лишь в мечтах… На каком же факультете вы собираетесь учиться?

— На юридическом.

— А что вы преподавали в школе?

— Мои предметы — история и литература.

Сертиб задумался, стараясь что-то вспомнить, потом повернулся к Курд Ахмеду.

— Вероятно, вас удивило мое посещение?

— Я всегда рад вас видеть. Двери наши открыты.

— Я хотел с вами кое о чем поговорить.

Не желая мешать их беседе, Фридун и Гахрамани поднялись. Сертиб также встал. Пожимая руку Фридуну, он спросил как бы вскользь:

— Не взяли бы вы на себя труд подготовить одну особу по литературе? Ведь вам, чтобы учиться, вероятно, нужна будет какая-то поддержка?

— Это было бы очень кстати, господин сертиб! — не дав Фридуну ответить, вмешался в разговор Курд Ахмед. — Мой друг как раз ищет подходящую работу.

— В таком случае прошу вас дня через два зайти ко мне.

— Слушаюсь! — ответил Фридун и вышел с Ризой Гахрамани.

После их ухода Курд Ахмед принес два стакана крепкого, душистого чаю.

— Вы знаете, — приступил к беседе сертиб Селими, помешивая ложечкой в стакане, — я ухожу из министерства. Недавно министр вызывал меня, и из его слов я понял, что надо подавать в отставку. В сущности я рад этому. А к вам привело меня другое дело.

В соответствии с этикетом Курд Ахмед приподнялся и снова сел.

— Извольте, я к вашим услугам, — сказал он почтительно.

— Я хочу подать докладную записку его величеству. Страна идет к гибели. Положение в Азербайджане и Курдистане, состояние рынка вы знаете не хуже меня. Я пришел к вам, чтобы с вашей помощью выяснить то, что мне еще не известно, — сказал сертиб Селими.

Выслушав сертиба, Курд Ахмед, не выражая собственного мнения, дал ему исчерпывающие сведения по интересовавшим его вопросам.

— Очень вам благодарен. Я отдохнул у вас душой, — сказал сертиб, уходя, и крепко пожал руку молодому человеку.

Фридун и Риза Гахрамани без устали размножали окончательно отредактированную листовку. Фридун, которому казалось, будто он пишет новый кодекс жизни и морали общества, каждую букву выводил с особенным старанием. Усердно работал и Риза Гахрамани.

Когда они сделали по тридцати копий, каждый из них уже знал текст листовки наизусть.

К трем часам ночи сто экземпляров листовки были готовы, и они наконец разогнули спины. Налили из термоса по стакану горячего крепкого чаю. Эта добровольная работа не только не утомила их, но, наоборот, вызвала особый прилив сил; ни тому, ни другому не хотелось спать.

Они разговорились.

Фридун рассказал о деревне, о семье дяди Мусы, о Гюльназ.

— Если б ты знал, какая это красавица, какая сердечная девушка! вздохнул он. — Но как они тяжело живут! Разве это можно назвать жизнью?

— Ничего, мой друг, не падай духом, — стал утешать его Гахрамани. — И они дождутся светлых дней. Все изменится.

— Ну, теперь расскажи о себе, — попросил его Фридун, — как у тебя в Мазандеране?

— Жизнь наша повсюду одинаково тяжела, — начал Риза Гахрамани.

Из своих двадцати шести лет двадцать он провел на работе. Ему было всего шесть лет, когда отец, мелкий торговец в Мазандеране, привел его в свою лавчонку. С этого времени он вместе с отцом каждый день отправлялся чуть свет на работу и с ним же к вечеру возвращался домой.

В лавке отец то и дело давал ему всяческие поручения: "Риза, сынок, сбегай к Мешади-Абасу, скажи, чтобы принес стакан чаю для покупателя!..", "Сынок, ну-ка, разменяй быстренько эти десять туманов!..", "Не стой зря, наполни мешок господина углем!.."

В лавочке всегда было достаточно работы для маленького Ризы, поэтому по возвращении домой он быстро проглатывал поданный матерью ужин и валился в постель. Не успевала голова его коснуться подушки, как он сразу засыпал. Часто и во сне слышались ему приказания отца, казалось, что он бегает по его поручениям.

Несмотря на это, он чувствовал себя счастливым в своей семье. У них была своя лавка, был обеспеченный кусок хлеба. Но неумолимый закон рынка быстро развеял по ветру их маленькое счастье.

В погоне за большим барышом отец Ризы поддался на уговоры одного торговца и впутался в рискованную сделку. В два месяца он разорился и вынужден был закрыть лавку. Чтобы поправить дела, отец решился распродать домашние вещи. Но снова стать на ноги ему так и не удалось. Тогда после долгих уговоров и просьб он определил сына учеником к кузнецу.

В кузнице Риза целый день раздувал мехи либо стучал молотом, получая за это два крана в день.

Сломленный банкротством и дальнейшими неудачами, отец слег.

— Все терпи, сын мой, но научись ремеслу. Без ремесла не проживешь в этой стране, — неустанно повторял он сыну.

Мальчику не было полных двенадцати лет, когда отец скончался, оставив семье в наследство лишь рваный коврик да изодранную постель.

Видя, что мальчик старается, мастер увеличил его жалованье, стал платить три крана в день. Денег этих хватало семье лишь на то, чтобы не умереть с голоду. Но они и за это благодарила небо, потому что тысячи таких, как они, влачили еще более жалкое существование, будучи не в состоянии заработать не только три крана, но и три шая. Безработица, страшная безработица свирепствовала повсюду.

Страх остаться без дела заставлял Ризу не только выполнять обязанности подмастерья, но и всячески прислуживать мастеру, не гнушаясь никакой работой. Помня завет отца, он старательно перенимал от кузнеца его искусство и стал подлинным мастером своего дела. Теперь он получал уже пять кранов в день.

Когда ему стукнуло восемнадцать лет, мастер подозвал его и сказал:

— Вот что, сын мой! Ты мужчина, и рука у тебя крепкая. Открой свою кузницу или поступи на работу в другую мастерскую. Совесть не позволяет мне продолжать платить тебе пять кранов, а на большее у меня средств не хватает. А я найду себе какого-нибудь мальчика. И он получит кусок хлеба, и у меня работа не станет. Я посвящал тебя в ремесло, не жалея сил. Скажешь спасибо хорошо, — не скажешь — и то ладно. В обоих случаях пусть благословит аллах память твоего покойного родителя!..

Риза поблагодарил кузнеца:

— Спасибо, мастер. Ты был мне как отец, и ничего плохого я от тебя не видел. До смерти не забуду твоего добра…

Целый месяц метался Риза в поисках работы и наконец, затратив на взятки скопленные матерью в течение долгих лет двадцать туманов, сумел поступить чернорабочим в депо мазандеранской железнодорожной станции.

Здесь он работал без устали день и ночь и благодаря отличному знанию дела был вскоре назначен помощником мастера по ремонту. Он прослыл прекрасным работником. Все, кому приходилось работать с ним, были им довольны. Общительный, трудолюбивый, скромный, он вызывал в тех, кто его знал, любовь и уважение.

Положение Ризы уже достаточно упрочилось, но он остался совсем один мать умерла от язвы желудка. Тяжело было возвращаться после работы в пустую, холодную комнату, и он стал задерживаться в депо, работая по шестнадцать восемнадцать часов в сутки, до полного изнеможения.

Однажды Ризу вызвали к начальнику станции.

Начальник представил его высокому грузному господину в очках и сказал Ризе:

— Господин прибыл из Тегерана. Услышав, что ты слывешь у нас хорошим мастером, он решил перевести тебя в тегеранское депо. Что ты скажешь на это?

Предложение показалось Ризе заманчивым.

— Воля ваша! — ответил он начальнику.

Довольные таким ответом, начальник и тегеранец переглянулись.

Спустя месяц Риза Гахрамани работал уже ремонтным мастером в паровозном депо станции Тегеран.

Вначале он боялся, что ему будет трудно жить в незнакомом городе и он не вынесет одиночества в чужой ему среде. Но, войдя в работу, освоившись с большим городом, он обзавелся новыми друзьями, а вскоре через них познакомился и с Курд Ахмедом.

Жизнь Ризы Гахрамани напомнила Фридуну его собственную. Казалось, их оторвала от родной почвы одна и та же буря, закрутил один и тот же вихрь.

Фридуну опять вспомнилась книга Горького "Мать". Повсюду у рабочих одна и та же жизнь. Какая непреложная истина!

— Риза, — заговорил Фридун, — всех нас гнетет и губит один и тот же неумолимый закон. У нас у всех, и у индийских бедняков, и у китайских кули, и у парижских рабочих, одинаковая жизнь, и один у нас враг.

— Как подумаешь, сразу поймешь эту истину. А с виду кажется, каждый живет по-разному, — в Индии иначе, чем у нас, у нас не так, как во Франции. А заглянешь в корень, сразу видишь, что нашему брату рабочему везде одинаково трудно, всюду отравляют жизнь одной и той же отравой, — согласился Риза.

— Поэтому-то нам и надо объединиться, не обращая внимания ни на национальность, ни на вероисповедание. Чем нравится мне сертиб? Тем, что для него и перс, и азербайджанец, и курд совершенно одинаковы, как бы братья. Так же высоко ценю я и твое отношение к национальностям. Наш друг Курд Ахмед курд, ты — перс, теперь присоединился к вам азербайджанец. Разве мы не родные братья?

— А вот погоди, — прервал его Риза Гахрамани, — я познакомлю тебя с армянином Симоняном. Что тогда скажешь?

— О, тогда у нас будет полный интернационал! — улыбнулся Фридун и, схватив Ризу Гахрамани, слегка покружил по комнате.

Фридун в раздумье остановился на углу проспектов Лалезар и Стамбули. Куда идти — домой или к Серхану: узнать у Фериды, удалось ли ей распространить порученные ей листовки? А может, направиться к сертибу Селими, который приглашал его к себе? Помощь сертиба особенно нужна сейчас, когда дальнейшая работа у братьев Сухейли становится невозможной. Да, надо поскорее уходить от них. А в подыскании новой службы сертиб мог быть очень полезен. Кроме того, Фридун рассчитывал, что сертиб окажет ему содействие и при поступлении в университет.

Эти соображения перевесили, и Фридун, кликнув извозчика, поехал к сертибу. Тяжелые ворота со знаком льва и солнца открыл ему старый садовник и, впустив во двор, пошел доложить господину.

Двор-сад сертиба с высокими чинарами занимал обширную площадь. В середине сада вокруг четырехугольного бассейна был разбит небольшой цветник. Мощеная дорожка от ворот до небольшого кирпичного двухэтажного дома проходила в нише из зелени, сплошь увитой виноградными лозами. Тяжелые гроздья созревшего винограда висели над головой Фридуна.

Сертиб вышел ему навстречу.

— Пожалуйте, пожалуйте, господин Фридун! — радушно приветствовал его хозяин.

Они тепло поздоровались. Сертиб был в прекрасном настроении.

— Вы слышали о листовках? — шепотом спросил он. — Наши господа думали, что народ нечто вроде стада баранов. А вот нашлись герои!

Так услышал Фридун первую весть о результатах своего труда, и от захлестнувшей его радости едва не бросился в объятия сертиба. "Сертиб, это сделали мы!" — хотелось ему крикнуть. Но он спросил, как бы ничего не понимая:

— Какие листовки?

Сертиб не успел ответить, как послышался мелодичный женский голос:

— Вы нас совсем забыли, сертиб!

Фридун обернулся. К ним приближались две женщины и трое мужчин. Сертиб представил Фридуна пожилому мужчине и молодой девушке.

— Уважаемый Билури! — обратился сертиб к пожилому господину. — Прошу познакомиться с моим новым другом господином Фридуном. Приехал поступать в университет, на ваш факультет.

Хафиз Билури окинул Фридуна довольным взглядом.

— Прекрасно, прекрасно! — похвалил он. — Я всегда говорил, что спасение нации только в просвещении…

— Надеюсь, вы окажете ему содействие в поступлении, — сказал сертиб Селими.

— Насчет университета не беспокойтесь, я вам в этом помогу. Заходите ко мне… А пока будем продолжать беседу. Прошу… вот Шамсия-ханум…

Фридун внимательно оглядел девушку. Ее почти детское лицо было свежо, во взгляде отражались простота и естественность. Легкое платье красиво облегало ее тонкую фигуру. Руки девушки были в ажурных перчатках того же цвета, что и платье. Рядом со статной фигурой сертиба она казалась хрупкой и изящной куколкой.

— Прошу познакомиться… — отрекомендовал ей сертиб Фридуна.

Шамсия с очаровательной улыбкой протянула ему руку. Фридун взял эту изящную руку в перчатке и неожиданно в ту же секунду вспомнил Гюльназ и Фериду. Какая пропасть отделяла их от этой надушенной аристократки! Фридуну не приходилось еще касаться такой нежной, мягкой ручки. Он вздрогнул и тут же выпустил ее. Точно почувствовав это, девушка снова улыбнулась, и взгляд ее с любопытством остановился на Фридуне.

— А чем вы занимаетесь, сударь? — спросила она.

— Господин Фридун — педагог, — поспешил ответить за него сертиб Селими. — Прекрасно знает историю персидской литературы. Это о нем я говорил, как о новом вашем учителе.

Улыбаясь, Шамсия спросила:

— А господин Фридун согласен?

— Мне кажется, да… не так ли, господин Фридун?

Фридун ответил двустишием:

Если б голову за друга ты не мог сложить в бою,

На плечах считай ненужным грузом голову свою…

— О, как хорошо сказано, сударь! — воскликнула Шамсия- ханум. — Итак, завтра буду ждать вас у себя днем от десяти до двенадцати. Помогите мне за год пройти курс средней школы, — И, быстро записав на листке свой адрес, она вручила его Фридуну.

Когда Фридун пришел к Серхану, мать сидела в большой светлой комнате на полу и пряла, а Ферида тут же вязала жакет. При виде дорогого гостя обе женщины бросили работу и поднялись ему навстречу.

Ферида побежала ставить самовар, а мать, открыв большой, обитый железом сундук, вытащила ситцевый мешочек с сахаром. Наполнив сахарницу, она положила мешочек обратно и заперла сундук на замок.

— Какой ты стала скупой, мама! — пошутил Фридун.

— Что поделаешь, сынок? Говорят, сахару не будет, приближается война. Вот я набрала немного про черный день и для таких дорогих гостей, как ты.

В это время в комнату вернулась Ферида и на вопрос Фридуна о листовках принялась с увлечением рассказывать:

— Я спрятала листовки за пазуху и вышла на базар. В аптекарском магазине купила золотник имбиря и одну листовку оставила на прилавке. Другую листовку подбросила в галантерейной лавке, где приценивалась к чулкам. А хорошие были чулки! Еще одну листовку оставила в мануфактурном магазине. А одну ухитрилась даже прилепить к дверям какого-то дома. На обратном пути смотрю: собралось около нее человек двадцать, толкаются, читают. "Читайте, читайте, авось найдете истинный путь!" — подумала я про себя. А что, братец Фридун, скажи, скоро от этого исправятся порядки? — спросила она наивно.

— Нет, Ферида! — улыбнулся Фридун. — Мир так испоганен, что одним этим его не переделаешь. Но все же листовки объяснят людям, что необходимо делать, чтобы исправить мир.

— Значит, путь еще длинен, — вставила мать. — Не скоро доберемся до светлых дней.

— Не спеши, мать! Как бы ни был долог путь, люди прошли уже большую его часть.

— Я не тороплюсь, сынок… И не о себе думаю. Одной ногой я уже в могиле. Моя забота о невестке, о сыне, о голых и босых детях. Хочется, чтобы скорее наступил этот день и избавил их от мучений.

Распространенные по городу листовки пробуждали надежду в сердцах, вносили радость в дома бедняков, высвечивая их жизнь, пусть на мгновение, лучами правды. В ожидании каких-то событий, которые должны в корне изменить жизнь, люди как-то насторожились. Такой результат первого же шага своей деятельности воодушевил Фридуна на дальнейшую бесстрашную борьбу.