Наступит день

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Фридун никак не мог свыкнуться с тяжелым, затхлым воздухом темницы. Он задыхался, сердце билось учащенно, голова кружилась. Часто он прижимался ухом к двери камеры и напряженно вслушивался. Ни звука, ни движения.

Он терял терпение. Ему хотелось, чтобы поскорее свершилось то, что должно свершиться. Только бы поскорее! Даже смерть лучше этого тягостного ожидания!

Прошла уже неделя, как его после первого допроса заключили в Гасри-Каджар. За всю эту неделю его не вызывали, не спросили у него ни слова, будто, бросив сюда, тюремщики забыли о его существовании.

Часто он вспоминал во всех подробностях содержание повести "Мать". Казалось, здесь, в тюрьме, он снова читал эту книгу. С особенной силой возникали в его памяти страницы, посвященные аресту Павла Власова и его товарищей и поведению их в тюрьме. И образ Павла подсказал Фридуну, как надо ему вести себя со своими тюремщиками.

"Подлинные борцы не сгибаются перед трудностями, стойко переносят все мучения, — думал он. — И я должен быть таким!" — Но за неделю заключения в Гасри-Каджаре он успел перелистать и другую книгу, книгу своей жизни. Не было ни одного, события, которого бы он не вспомнил… Детство. Злой помещик. Скитания. Голод. Смерть матери. Тегеран. Старый учитель. Смерть отца. Одиночество… Все это длинной чередой проходило перед глазами Фридуна.

Но из всех этих воспоминаний, пожалуй, самыми тягостными были воспоминания о Гюльназ, и о семье дяди Мусы. Увидит ли он еще когда-нибудь Гюльназ? Куда забросила судьба эту несчастную девушку, чистую, как горный цветок? А где дядя Муса? Где сложил он свою бедную голову? И нашлись ли люди, чтобы предать его тело земле? Остался ли в живых кто-нибудь из его детей?

Но порой перед ним оживали сияющие любовью глаза Судабы. Лишь теперь, в мрачных стенах темницы, он начал понимать, что именно любовь светилась в глазах девушки. И тогда даже образ Гюльназ, маячивший вдалеке, словно светлая мечта, был не в силах развеять возникавшее в нем чувство.

Что это? Значит, сам того не понимая, он полюбил Судабу? Он вспомнил последний вечер, проведенный у нее. В его ушах зазвучали трогательные, быть может предсмертные, слова матери Судабы. Старая, полуграмотная женщина, почуяв приближение последнего часа, обращала глаза к северу, к Азербайджану, и шептала: "Родина!.."

Трагическая жизнь этой женщины казалась Фридуну символом мук и страданий, перенесенных Азербайджаном. И он все время возвращался к мысли о том, что борьба против тирании в Иране и социальная борьба имеют еще одну сторону: национально-освободительное движение за независимость Азербайджана. Фридун раздумывал о движении Саттархана и Шейх-Мухаммеда Хиябани, с сожалением отмечая, что их история, их жизнь и борьба, их цели и идеи до сих пор не рассматривались с этой точки зрения, чему способствовала фальсификация истории. Тысячи людей в школе ничего не слышали о родине, кроме гнусной лжи, выдуманной монархистами и персидскими шовинистами. Ведь все учебники заполнены этой ложью.

По соответствующим каналам, созданным усилиями Реза-шаха и его клики, вся страна — до Исфагана, Тебриза, Хорасана, Зенджана, Хамадана, Эхваза и Ардебиля — снабжалась из столицы ядовитыми семенами лжи и обмана. Скрывая эту ложь под грубо раскрашенной маской, господа вроде Хикмата Исфагани выгоняли из хижин сотни тысяч таких бедняков, как дядя Муса. Сорной травой вырастали подлецы типа Гусейна Махбуси. А ничтожный деспот с мелкой душонкой солдафона, опираясь на кучку купцов и феодалов, нагло и безнаказанно дурачил людей, одурманивал, отравлял сознание народа…

На восьмой день заключения Фридуна повели на допрос. Когда он вошел в кабинет, серхенг Сефаи, стоя спиной к двери, говорил по телефону. Положив трубку, серхенг Сефаи обернулся и окинул Фридуна презрительно-насмешливым взглядом. Затем он положил руки на стол, оперся на них подбородком и не мигая уставился в лицо Фридуну. В продолжение пяти минут серхенг Сефаи молча смотрел на своего пленника; в этой позе он напоминал волка, положившего голову на вытянутые лапы и разглядывающего жертву перед последним прыжком. Фридун понимал, что стоит ему проявить малейшее смущение, и хищник тотчас же набросится на него, и поэтому смотрел на серхенга прямо и смело.

— Здравствуйте, господин Фридун! Мне и не снилось, что вы так скоро попадете к нам в руки. Мне очень жаль вас, — проговорил серхенг Сефаи, прибегая к той добродушной улыбке, которая нередко вводила в заблуждение его собеседников.

Фридун призвал на помощь все свое хладнокровие, чтобы не растеряться перед этим лицемерием.

— Какой-то мыслитель сказал, что человек не должен ничему удивляться, спокойно ответил Фридун и добавил: — Я хочу знать, почему я заключен в Гасри-Каджар?

— О, конечно, вы узнаете это. Это ваше право. Значит, вам пока ничего не известно?

— Я не знаю, что означает в ваших устах "ничего".

— Для нас "ничего" означает "все". Заговор против правительства, подготовка покушения на жизнь его величества, связь с Керимханом Азади и Симоном Симоняном, сокрытие Арама Симоняна… Я могу продолжить перечень… Видите, что значит "ничего" при расшифровке!..

— Я слышал о вас много, серхенг, но о вашей склонности к острословию слышать не приходилось.

— Подумайте хорошенько, господин Фридун, — сказал серхенг Сефаи серьезным тоном. — Мне казалось, что семи дней вполне достаточно, чтобы вы смогли восстановить в памяти все ваши деяния. Я даю вам дополнительно еще один день. Идите и подумайте. При этом помните, что у нас есть средства, которыми мы умеем извлекать мозг из кости и мысли из головы… Ступайте, подумайте и… пожалейте себя…

— Благодарю за милость. Но должен предупредить, что я уже обо всем подумал. Теперь думать мне больше не о чем.

— Найдется еще много такого, над чем следует подумать. Идите! Через двадцать четыре часа встретимся снова. Хочу надеяться, что вы будете вести себя благоразумно. Напоминаю, что для его величества и для таких, как мы, его ничтожных рабов истина превыше и дороже всего.

Он нажал кнопку и велел увести Фридуна, который презрительно улыбнулся.

После ухода Фридуна в голове серхенга Сефаи с новой силой ожили старые подозрения: "Фридун, Шамсия, Хикмат Исфагани…"

Ему казалось, что он поймал конец нити, который поможет ему распутать весь клубок. Только надо искусно и терпеливо развязывать эти сложные узлы. Из них и сплетет он толстый канат, который закинет на следующую ступень карьеры.

В эти же дни, когда Фридун томился в одиночке, был арестован и Хикмат Исфагани.

Коммерсант не мог понять причины своего ареста. В первую минуту ему показалось, что это просто результат недовольства им его величества; очевидно, шах не забыл его колебаний в истории с мазандеранским поместьем и захотел сурово наказать своего верноподданного. Не обошлось, конечно, дело и без участия этой дворцовой крысы — Хакимульмулька. Он подлил масла в огонь…

Однако дальнейшие размышления над причинами своего ареста привели заключенного к иным выводам. Ведь эта история с поместьем была давно, так почему же его тогда не подвергли аресту? Нет, надо искать причины поглубже.

Престол Реза-шаха напоминает сейчас дырявую лодку в разбушевавшихся волнах. Слабого удара о камень достаточно, чтобы это суденышко разлетелось в щепы. Об этом уже давно велись разговоры в политических кругах, в иностранных посольствах, в аристократических салонах. В оппозиционных сферах, настроенных против Пехлеви и созданного им деспотического режима, исподтишка обсуждался вопрос о будущей конституции Ирана; сторонники монархического строя задумывались над кандидатурой нового шаха.

Намеки, сделанные Хикмату Исфагани министром Томасом и министром Гарольдом о том, что его голова создана для короны, в какой бы шутливой форме они ни были выражены, несомненно имели под собой какую-то почву. В этих условиях, естественно, Реза-шах спешил убрать со сцепы всех возможных соперников. Эта догадка приводила Хикмата Исфагани в отчаяние. Он вспомнил о предательском убийстве в тюрьме Теймурташа и сердара Асада и стал мучительно искать средства к спасению.

"Этот подлец Пехлеви не ограничится тем, что присвоит все мои поместья, все мои капиталы. Он покончит со мной!.." — и в бессильной ярости Исфагани осыпал шаха проклятьями… — Неужели жертвенным ягненком подставить голову под нож Реза-шаха! Если б удалось установить хоть какую-нибудь связь с внешним миром — послать небольшую записочку фон Вальтеру, мистеру Томасу или мистеру Гарольду! Больше всего он боялся, что, пока друзья разведают об его аресте, будет уже поздно и его прикончат в тюрьме. Он был готов отдать половину состояния тому, кто дал бы ему возможность связаться с друзьями на воле.

Эти мысли заключенного были прерваны тюремщиком, который открыл дверь камеры и приказал ему выйти.

Хикмат Исфагани дрожал от страха. И вдруг, войдя в кабинет, он увидел серхенга Сефаи. Заключенный даже прослезился от радости. Он бросился к серхенгу и, схватив его руку, стал крепко пожимать.

— После этого мне и умирать не страшно! — заговорил он жалобно. Благодарю аллаха за то, что он вручил мою судьбу в твои руки. Этого не выразить простыми словами, это надо сказать стихом:

Серхенг, который получал огромное удовольствие от заискивания перед ним этого рогатого и когда-то высокомерного человека, вел себя полуофициально и холодно-сдержанно. Почувствовав это, Хикмат Исфагани пошел в своем угодничестве еще дальше.

— Клянусь аллахом, говорю искренне! — сказал он. — Ты чудесный парень. В твоих руках даже умереть не страшно.

— Примите во внимание, господин Исфагани, что нам нельзя ни на минуту забывать требований нашей службы. Несмотря на это, я все время, сидя здесь, думаю о вас и делаю все, чтобы не осложнить вашего дела, — сдержанно сказал серхенг.

— Благодарю, господин серхенг, я очень тебе обязан. Скажи мне лишь одно, за что я арестован и брошен сюда?

Сефаи с минуту подумал и сказал нерешительно:

— Да я и сам как следует не знаю. Это личный приказ его величества… Вероятно, господин Хакимульмульк в курсе. И еще Фридун…

Он не докончил фразы, но для Хикмата Исфагани было достаточно и сказанного; он сразу понял, что дело не обошлось без участия серхенга, однако решил не показывать ему этого.

— Послушай, — начал он, пытаясь как можно лучше скрыть свою догадку, клянусь пророком, эта дворцовая крыса мутит весь мир и вводит в заблуждение его величество. Во всем виновата эта проклятая лисица. Господин серхенг, помоги мне, и я открою все проделки этого подлеца!

— Пока что думайте лучше о спасении своей собственной шкуры. Выйдите отсюда живым, тогда и начнете строить планы мести.

— Это разумный совет, согласился Хикмат Исфагани. — И хотя ты намного моложе меня, но совершенно прав. Выпусти меня отсюда, мой друг, и я готов на все, — сказал Хикмат Исфагани, подавшись вперед. — Пятьдесят тысяч туманов, сто тысяч…

— Это дело трудное, господин Хикмат Исфагани, — ответил серхенг, нахмурившись. — Весьма трудное. Но во имя старой дружбы я все-таки посмотрю, можно ли будет что-нибудь сделать?

Уловив податливые нотки в голосе серхенга, Хикмат Исфагани наклонился к нему еще ближе.

— Тут долго раздумывать не надо… Только доставь от меня небольшую записку мистеру Томасу.

— Если это станет известно его величеству, я останусь без головы, господин Хикмат Исфагани, — строго сказал серхенг. Вы должны это знать!..

— Как же мне быть? Так и погибнуть ни за что ни про что?

Серхенг решил обязать Хикмата до конца жизни.

— Я могу облегчить ваше пребывание в тюрьме, спасти вас от насекомых, создать некоторые удобства. Скажите, что вам нужно? Как это ни рискованно, я готов вам всячески помочь. — И серхенг поднялся, давая понять, что разговор окончен. Поднялся и Хикмат Исфагани.

— Если можно, вели принести мне кальян, — сказал он. — Сердце мое болит без кальяна.

— Будет исполнено. Вам принесут отличный кальян…

И Хикмат Исфагани, сопровождаемый вооруженным жандармом, побрел по коридору, бормоча проклятья, неведомо кому предназначенные.

Когда Фридуна вторично вели на допрос к серхенгу Сефаи, он издали заметил какую-то знакомую фигуру. Присмотревшись, он узнал Хикмата Исфагани. Это его поразило.

Тот в свою очередь разглядывал Фридуна, и по выражению его лица было видно, что он силится восстановить в памяти, где и при каких обстоятельствах встречался с этим молодым человеком.

Когда Фридун проходил мимо него, Хикмат Исфагани задержал шаг.

— Эй ты, сын прелюбодеяния! — вскричал он, вспомнив наконец, кто это. Большевик проклятый!

Фридун прошел, не отвечая и не оборачиваясь. Тогда Хикмат Исфагани резко повернулся и вбежал вслед за Фридуном в кабинет серхенга Сефаи.

— Господин серхенг, — возбужденно заговорил он. — Держите его крепко! Это опасный человек, большевик! Я сам его когда-то задержал, и отправил сюда!

Фридун понял, что Хикмату Исфагани неизвестны последние события, и почувствовал некоторое облегчение. А серхенг Сефаи презрительно усмехнулся, приняв эту выходку Хикмата Исфагани за смехотворную попытку избежать наказания столь легковесным способом.

— Вы не смейтесь, не смейтесь! — еще более возбужденно закричал Хикмат Исфагани. — Я говорю правду.

— А вы знаете, кто он? — спросил серхенг Сефаи, указав на Фридуна. Это тот самый Фридун, о котором вы хлопотали, чтобы облегчить ему наказание.

Хикмат Исфагани застыл на месте, ошарашенный и растерянный.

— Разве ты не тот самый, из деревни? — обратился он к Фридуну.

— Я не понимаю, о ком изволит говорить господин, — ответил Фридун как ни в чем не бывало.

— Еще немного, и я сойду с ума! — проговорил Хикмат Исфагани в недоумении. — Я забуду и свое собственное имя, перестану отличать белое от черного… — И он, покачивая головой, вышел из кабинета.

— Вы отлично научились выходить сухим из воды, — сказал серхенг, окинув Фридуна строгим взглядом.

Фридун не ответил. Он предчувствовал, что серхенг собирается разыграть с ним какую-то комедию, и собирался с силами, готовясь предупредить и расстроить его планы.

— Начинайте! — прервал молчание Сефаи. — Послушаем вас.

— Мне говорить нечего.

— Не упрямься! Послушайтесь моего совета, и мы будем друзьями. Я обещаю вам жизнь, свободу и карьеру.

— Благодарю. Мне нечем заплатить за все это.

— Признайтесь во всем и обещайте работать с нами.

Поняв, что из него хотят сделать второго Гусейна Махбуси, Фридун в душе посмеялся над этой надеждой серхенга.

— Уверяю вас, господин серхенг, вы ошиблись во мне.

— Хочешь, я расскажу твою биографию со дня рождения?.. Тебе нечего скрывать от нас парень. Это совершенно бесполезно.

Фридун молчал.

— Чтобы послать тебя на виселицу, вполне достаточно твоего поведения в университете.

— Какого такого поведения?

— Какого поведения?.. Гурбан Маранди тебе знаком? Или ты будешь отрицать и это?

Фридун на мгновение задумался. Ему стало ясно, где находится ныне Гурбан Маранди.

"Быть может, его вынудили дать ложные показания?" — пронеслось в голове Фридуна.

— Задумался? — снова заговорил серхенг. — Вот видишь, как безрассудно пытаться скрыть от нас что-либо?! Мы все знаем.

— Я не могу понять, какое отношение имеет к моему аресту Гурбан Маранди.

— Мы отлично знаем, что вас связывало единство убеждений и единство целей. Поэтому ты не осуждал его действий, направленных против родины, против нации, против шаха. Но этого мало. Ты сочувствовал всему этому.

— Я требую доказательств.

— Доказательства? Помнишь историю с Саибом Тебризи? Почему ты тогда молчал, точно набрал воды в рот? Почему не выбил зубы этому предателю Маранди? Сочувствовал ему!

— Я считал это несправедливым, господин серхенг. Разве разумно исключать из университета за чтение стихов Саиба Тебризи.

— Дело не в Саибе, парень. Мы не столь простодушны, чтобы рассматривать события такими, какими они кажутся. По отдельным поступкам мы определяем, какому богу человек молится. Ведь людей толкают на тот или иной поступок мысли, желания, стремления. Так вот, твой приятель читал стихи на азербайджанском языке, а потом взялся защищать этот язык. Это верно?

— Но я не вижу в этом ничего преступного.

— Человек, восхваляющий язык, начнет потом славословить народ, нацию. Человек, признающий азербайджанский язык, должен признать и азербайджанский народ. Такова логика.

— Но если это даже так, где же в этом преступление?

— Всякий, признающий азербайджанцев как народ, отрицает единство иранской нации. Но главная опасность не в этом. Всякий, кто выдвигает в Иране азербайджанский вопрос, неизбежно обращает свои взоры к северу, к России, потому что часть Азербайджана находится там. Баку, Гянджа, Шемаха все это на советской земле. Теперь догадываешься, какой вывод из всего этого напрашивается?

— Нет, не догадываюсь.

— Догадываешься, только не хочешь признаться. В таком случае я открою тебе, что заключено в твоем сердце: оторвать весь Азербайджан от Ирана и передать туда, Советам. Вот в чем преступление! Вот что вызывает гнев у его величества! А ты содействовал этому. Можешь ты отрицать это?

— Благодарю вас, серхенг. Вы многому меня научили. Признаюсь, до этого я еще не додумался.

— Больше ничего не имеешь сказать?

— Ничего.

Серхенг Сефаи нажал кнопку.

— Увести!..

Фридуна снова бросили в мрачную могилу. Два дня его били, истязали, пытали. Когда он терял сознание, его обливали водой и приводили в чувство. Потом опять били до беспамятства.

На третий день он опять стоял перед серхенгом.

— Наконец я действительно до конца узнал вас! — сказал Фридун твердо. Больше вы ни одного слова от меня не услышите.

И с этой минуты все вопросы серхенга оставались без ответа.

Серхенг велел поместить Фридуна в прежнюю камеру и, когда тот ушел, приказал:

— Ночью впустить к нему помешанного!..

В камере Фридуна стояла тяжелая тишина. Тишина и мрак. Изредка эту тишину нарушали мерные шаги проходившего за дверью тюремщика. Когда шаги его отдалялись, в камере вновь воцарялась мертвая тишина.

Но Фридун знал, что тишина эта лишь кажущаяся, обманчивая. В глубоких тюремных подземельях люди подвергались невообразимым пыткам и мучениям. Только их стоны, жалобы, вопли были бессильны пробиться сквозь толщу каменных стен.

Ухватившись за железную решетку, Фридун приподнялся и сквозь крошечное окно взглянул в бездонную глубину ночного неба. Там равнодушно мерцали далекие звезды. Одна из них, самая яркая и чистая, казалось, смотрела ему прямо в глаза. Эта звезда напомнила ему ту ночь на селе, когда он, лежа под стогом сена, смотрел в небо и грудь его освежал прохладный ветерок с Савалана. И вновь ожили перед его глазами Гюльназ, тетя Сария, дядя Муса.

Вдруг он услышал шум в коридоре, потом дверь распахнулась, и в камеру втолкнули человека. Упав ничком, тот долгое время лежал, точно труп, без движения.

Фридун решил, что узник, брошенный сюда после пыток, потерял сознание. Он подошел ближе, наклонился и тронул узника за плечо. Плечо было острое, костлявое. Внезапно Фридун почувствовал, что его горло сдавили цепкие пальцы. Фридун собрал все силы, чтобы оторвать эти страшные клещи. Он схватил узника за руки, тряхнул и, уже задыхаясь, издал страшный крик:

— Отпусти!.. Убью!..

Узник сразу разжал пальцы и, с невероятной ловкостью, отпрыгнув от него, завыл застучал зубами. Потом он сел на пол и принялся плакать; вскоре плач перешел в громкий хохот.

Фридун решил, что перед ним либо узник, от пыток сошедший с ума, либо шпион, разыгрывающий по поручению тюремщиков роль помешанного.

Во мраке камеры он различал лишь темный силуэт человека и был готов в любую минуту дать отпор, если тот вздумает снова напасть на него.

А помешанный, как бы спасаясь от преследовавших его мучителей, неожиданно забился в угол камеры и начал умолять:

— Ой, не бейте, не бейте! Побойтесь бога! Я уже не виноват! Что плохого я сделал? За что вы меня мучаете? Ах, сударь, почему ты выкалываешь мне глаз? А сам смеется! Так не смеются над горем человека, барин. Никогда, не смейся над чужим несчастьем… Бойся бога!.. Нет, нет, не дам выколоть другой глаз!..

Тут узник заметался по камере. Наконец, потеряв силы, он снова забился в угол.

— Высыпали пшеницу перед ослом? — заговорил он спустя минуту. — Свежий клевер дали ребенку. Жена, жена, беги скорее, возьми ребенка, не то он объестся клевера… Ай-яй-яй! Опять пожаловал этот барин… Послушай, господин, грех кушать мясо стельной коровы, да и нож ее не возьмет. Ах, чтоб тебе добра не видать! Барин распорол корове брюхо. Дети, дети, бегите ко мне, спрячьтесь за моей спиной, этот барин еще не наелся!.. Скорей, скорей, спрячьтесь здесь. Ага!.. Видно, это не барин, а оборотень. Берегитесь его! Он может обернуться и господином, и помещиком, и даже самим падишахом. Он даже может надеть корону на голову. Бегите от него! Прячьтесь! Спасайте детей!

С криком "спасайте детей" помешанный грохнулся оземь и захрипел.

Вскоре он затих. По-видимому, заснул.

Фридун начинал уже сомневаться, чтобы все это могло быть простой игрой.

Прошло с полчаса. Узник лежал без движения и все так же тяжело дышал, иногда хрипел.

Фридун не трогал его. Он хорошо знал, что в таком состоянии человеческий организм по каким-то странным законам лучше всего умеет бороться и побеждать свои страшные недуги.

Этого несчастного человека мог вернуть в нормальное состояние лишь сон, крепкий сон, полный покой всей нервной системы.

Постепенно хрип сумасшедшего стихал; после припадка наступило полное успокоение.

Фридуну, не спавшему ночь, показалось, будто мучительный кошмар подходит к концу.

Он подошел к помешанному и, наклонившись, осторожно поднял его седую, как снег, голову.

— Дядя Муса! — вглядевшись в него при чуть брезжившем рассвете, воскликнул Фридун.

Дядя Муса пытался вырваться из его объятий.

— Барин, я ничего не хочу!.. Возьми и корову и овец! Верни только моих детей! — Потом он умолк на минуту и внезапно приник к ногам узника. Фридун! Сын мой! — пробормотал он и заплакал.

Фридун старался утешить старика.

— Дядя Муса! — говорил Фридун. — Не отчаивайся, не теряй надежды. Скоро конец несправедливости и гнету. Ты опять вернешься к себе в деревню. У тебя будет свой участок земли. Соберешь детей вокруг себя и своим трудом, свободным трудом создашь новый мир. Ведь ты не боишься труда, дядя Муса? А будущее за теми, кто трудится в поте лица: будущее вот за этими мозолистыми руками. И эти же руки разрушат все темницы и тюрьмы. Уничтожат палачей и угнетателей. Потерпи, дядя Муса! Придет время, когда и на темном иранском небе появится светлое солнце. Тогда увидит светлую зарю и весь Иран, дядя Муса.

Муса слушал молча, не отрывая глаз от его лица, и напряженно морщил лоб; подобно тому как организм начинает оживать после изнурительной болезни, сознание Мусы постепенно возвращалось к нему.

Фридун рисовал перед ним все более увлекательные картины будущей свободной и счастливой жизни.

В сущности, эти мечты ласкали воображение и самого Фридуна.

Но это продолжалось недолго.

Около полудня дверь камеры отворилась, и в нее впустили Хикмата Исфагани. За несколько дней заключения он сильно изменился. В его тусклом взгляде не оставалось и следа того высокомерия, которое было не только за год до того, но и три дня назад, когда Фридун встретил его в коридоре.

"Бедняки, угнетенные гораздо выносливее и более стойко переносят удары судьбы, чем эти избалованные жизнью богачи", — невольно подумал Фридун.

Вступив в камеру, Хикмат Исфагани остановил взгляд на Фридуне. Тот сидел на койке и тихо гладил голову Мусы.

Муса не сразу сообразил, что в камеру вошел новый человек. Он осторожно поднял голову с колен Фридуна и оглянулся. При виде Хикмата Исфагани старик быстро вскочил на ноги, и у него опять застучали зубы.

— Барин, пожалей, умоляю! — завопил он вдруг. — Что я сделал тебе плохого? Почему ты и здесь не оставляешь меня в покое?

Хикмат Исфагани принял это за издевательство и раздраженно поморщился.

— Перестань, старик! Садись на место!

Эти слова совершенно вывели Мусу из равновесия, и он пришел в такое же исступление, как прошлой ночью.

— Вор! Вор! Вор! Украл землю! Украл гумно! Души его, души! — закричал Муса неистово.

Хикмат Исфаганн в испуге отпрянул. Муса внезапно бросился на него, и длинные острые ногти сумасшедшего вонзились в толстую шею барина. С большим трудом, удалось Фридуну высвободить горло Хикмата Исфагани из цепких пальцев Мусы.

Муса начал дрожать, на губах появилась белая пена, и он растянулся на полу. Фридун оттащил его к стенке.

Хикмат Исфагани поднялся и сел на койку. Посмотрев в сторону Мусы, который стонал, хрипел, дергался всем телом, он сплюнул.

— Да это же в самом деле сумасшедший!.. Чуть не задушил!

— Это ваших рук дело, господин Хикмат Исфагани, — гневно сказал Фридун. — Смотрите хорошенько! Два года назад вы отобрали у этого бедняка землю, забрали весь урожай. Не довольствуясь этим, вы приписали ему какой-то долг и за это увели корову, унесли весь его скарб, все имущество, вплоть до юбки жены. Но и этого вам показалось мало. Вы изгнали из села его самого и жену с малолетними детьми. Все они погибли на улицах Тегерана… Хорошенько же вглядитесь в дело ваших рук!

— Послушай, парень! — начал Исфагани плаксиво. — Видит аллах, это не моя вина. Во всем повинны эти полицейские. Они хуже разбойников. И корову, и домашние вещи, и одежду унесли они, клянусь честью. Даю тебе слово, как только выйду отсюда, не буду брать с крестьян ни одного шая податей. Я сам получил такой урок, что вовек не забуду. Я прозрел тут. Дай мне только выбраться отсюда, и я отдам все свое состояние. И тебя освобожу… И старика освобожу. Если вру, пусть проклятие падет на моего родителя!

С чувством брезгливости смотрел Фридун на этого труса и подлеца, который теперь готов был броситься ему в ноги, и думал с удивлением: "На чем же держится класс, виднейшим представителем которого является вот это ничтожество?"

Наконец Муса очнулся. Приподнявшись, он увидел Хикмата Исфаганн и снова бросился на него:

— Вор!.. Грабитель!.. Убийца!

Но Фридун удержал его, а Хикмат Исфагани, подбежав к двери камеры, изо всех сил застучал в нее кулаками.

— Серхенга! Серхенга сюда! — вопил он подошедшему к двери тюремщику.

Ему ответили, что серхенг второй день не появляется в тюрьме. Тогда он повернулся к Фридуну и стал жаловаться:

— Вот видишь, какая это лиса? Ты только погляди на его хитрость. Все мучения мы терпим по его милости. Это он умышленно соединил нас здесь. А потом придет и начнет ругать стражников, — как, мол, вы смели мучить этих господ. Да перевернется вверх дном такая страна, такое государство!..

— Все вы друг друга стоите! — с ненавистью процедил Фридун сквозь зубы и отвернулся.

Риза Гахрамани пытался как-нибудь помочь Фридуну, но все его начинания терпели неудачу. С арестом Хикмата Исфагани и сертиба Селими дело это особенно осложнилось.

Несмотря ни на что, он настойчиво старался установить с Фридуном связь. Перед ним мелькнула надежда использовать для этой цели одного из тюремных дворников. Это был старик, дочь которого работала с Феридой на ткацкой фабрике. Но на все уговоры дочери старик ответил решительным отказом:

— Ты хочешь, чтобы и я оказался за решеткой?

Если не считать этой заботы, Риза Гахрамани целиком отдался деятельности по усилению подпольной организации.

После ареста Фридуна вся тяжесть работы легла на его плечи. Арам был вынужден отсиживаться в подвале старика Саркиса, а Курд Ахмед находился в Курдистане. Нельзя было допустить ни малейшего ослабления работы организации; наоборот, политическая обстановка выдвигала такие вопросы, на которые надо было немедленно ответить.

Политическая атмосфера в Тегеране все более накалялась. Правительственная клика и реакционные круги старались использовать в своих интересах военные успехи германской армии, продвигавшейся все дальше в глубь советской территории, и жестоко преследовали прогрессивные элементы в Иране. Эти круги старались убить надежды трудящихся и демократически настроенных слоев общества на какие бы то ни было прогрессивные изменения, парализовать все их силы. Официальная пресса старалась внушить населению, что временное отступление Советской Армии означает полный развал Советского государства, что победа Германии над Советским Союзом неоспорима.

А редактируемая Софи Иранперестом "Седа" даже сообщила, что его величество обещает крупную награду тому, кто первый принесет ему весть о падении Москвы.

Риза Гахрамани ясно отдавал себе отчет в том, что решающим фактором сейчас является всемерное поддержание в членах организации, в демократических слоях и рабочих массах боевого духа и веры в несокрушимую мощь, в конечную победу Советской Армии.

Один случай в депо еще более утвердил Ризу Гахрамани в этой мысли.

Во время обеденного перерыва рабочие депо, как всегда, говорили о войне между Советами и Германией.

— Как может гореть свеча, когда на нее со всех сторон дуют? — грустно сказал один из старых рабочих. — Одна была у нас надежда на Советы, и ту стараются развеять по ветру. Тогда придется навеки похоронить всякие мечты о свободной жизни…

Слова старика сильно подействовали на Ризу Гахрамани. Они не только отражали тяжелые настроения рабочих, но указывали на слабость работы организации, которая не сумела довести истину до всего народа. А как это было необходимо! Риза Гахрамани тут же нашел стрелочника Рустама и поручил ему поздно вечером собрать товарищей.

Первыми в лачужку Рустама пришли Серхан и Ферида.

Собрание было бурным.

— Без Советов наша борьба бесцельна, — сказала Ферида, подробно рассказав товарищам о том, что она видела и слышала в народе. — Не будет Советов — мы ничего не добьемся. Я предлагаю написать письмо советским бойцам, которые борются против нацистов… Мы напишем, что сердца наши всегда с ними. Ведь они сражаются не только за себя, но и за нас, за наше светлое будущее.

— За будущее людей труда всего мира, — добавил ее муж.

— Дельно говорите, — вмешался Риза Гахрамани. — Решено! Напишем такое письмо и пошлем! Пусть советские люди знают, что их иранские друзья не спят и делают все, что в их силах.

Он достал из кармана аккуратно сложенный вчетверо лист писчей бумаги и старую ручку и задумался.

Когда письмо было готово, его прочитали вслух. По настоянию Фериды прибавили в конце еще одну фразу: "Наши сердца сжимаются от боли, оттого что в такой тяжелый день мы не можем оказать вам более реальной помощи".

Риза Гахрамани начисто переписал письмо, вложил в конверт и запечатал.

— Перейдем теперь, товарищи, к нашим очередным делам. Положение у нас, как вы сами знаете, — трудное. Антисоветская пропаганда отравляет сознание народа, сеет панику… — начал он.

— Но есть и другая сторона дела, — вставил Серхан, внимательно слушавший Ризу Гахрамани, — уж слишком много кричат наши враги… Значит, у них самих что-то неладно. Они сами в панике, но стараются это скрыть…

Его поддержала Ферида:

— Я много бываю среди народа и вижу, что вся его любовь на стороне советских войск. Надо учесть, что эти настроения сильнее лживой пропаганды.

Подумав, Риза Гахрамани согласился. Он понял, что за шумихой, которую изо дня в день поднимают официальные круги и тегеранские газеты, прежде всего кроется их собственный страх и отчаяние.

— Я как-то упустил из виду эту сторону дела. Тем легче нам будет разбить вражеские козни, — сказал он мужественно.

И собравшиеся решили выпустить новую листовку, а также усилить устную пропаганду. Напечатать листовку в Тегеране не представлялось никакой возможности. Поэтому Серхану было поручено организовать это дело через товарищей в городе Сари и готовые уже листовки доставить в Тегеран.

Риза Гахрамани спросил Фериду о положении Хавер. Впервые Ферида почувствовала себя виноватой и смущенно опустила голову.

— Та нищенка куда-то исчезла, и я не могла установить связи с Хавер, призналась она. — Но если хотите, я сегодня же отправлюсь к ней сама.

— Ни в коем случае, — строго сказал Риза Гахрамани. — малейшая неосторожность может погубить всю организацию. И вообще в настоящее время нельзя привлекать Хавер ни к какой работе. Но надо во что бы то ни стало доставить Хавер немного денег, чтобы она не нуждалась. Вот и все.

Затем Риза Гахрамани прочитал письмо, полученное от Курд Ахмеда. Оно сплошь состояло из намеков и условных выражений, поэтому после каждой строчки он останавливался, чтобы разъяснить товарищам смысл послания.

Курд Ахмед сообщал, что, покончив с делами в Курдистане, он двинется в Тебриз, откуда отправится в Ардебиль, и только тогда вернется в Тегеран. Он был доволен своей поездкой; особо подчеркивал он усиление революционных настроений среди курдов, их готовность при первой же возможности подняться с оружием в руках против деспотического режима.

Затем Риза Гахрамани посмотрел на часы и сделал знак Рустаму:

— Уже время!

Рустам сделал знак жене, та сейчас же поднялась, вынесла обоих спавших детей во двор, уложила их там на одеялах, а сама села возле них у калитки.

Рустам запер дверь и вытащил из-под набросанного в углу хлама радиоприемник. Все затаив дыхание тесным кольцом окружили его.

Москва говорила на персидским языке, и голос диктора звучал так спокойно и уверенно, точно шел он не из затемненного города, над которым летают германские бомбардировщики, а из неприступной крепости.

Радио передавало содержание советской ноты иранскому правительству от 19 июля.

— Пусть теперь увидят эти господа, кому осталось недолго жить! — не удержалась Ферида, с напряженным вниманием ловившая каждое слово.

Серхан повернулся к ней, и его улыбка выражала полное согласие с женой.

— Тише, не мешай! — все же шепнул он и снова впился глазами в маленький кружок радиоприемника, словно пытаясь увидеть в нем Москву.