Наступит день

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В глубокой тишине выслушали они смертный приговор. После этого их отвели в камеры смертников, объявив, что жить им остается двадцать четыре часа.

Двадцать четыре часа!

Многое могло произойти за эти двадцать четыре часа.

И они все еще не теряли надежды на освобождение. Но с каждой секундой все явственнее и явственнее возникала перед их взорами виселица.

Керимхан знал, что нет ничего более мучительного для человека, чем отсчитывать минуты в ожидании казни. Немало видел он узников, которые сходили с ума, не выдержав этого испытания.

Он вспомнил об одном смертнике, с которым встретился во время южной ссылки. Это был крестьянин населения Намин, убивший помещичьего сборщика податей. Перед казнью он сказал:

— Я умираю, но передайте наминцам, чтобы не давали этому собачьему сыну — помещику — ни одного шая! — и сам набросил себе петлю на шею.

Это воспоминание питало в нем мысль, что человеку, отдающему жизнь во имя справедливости, чуждо сожаление. Жизнь без цели и без идеи казалась ему ничтожной, бессмысленной, ничем не отличающейся от жизни животного.

Раздумывая над тяжелыми днями своей жизни, прошедшей в борьбе за светлые идеалы, он приходил ко все более глубокому убеждению, что можно было действовать с еще большей страстностью, любить еще более могучей любовью.

"Мы сгорели подобно свече, а могли пламенеть солнцем!" — думалось ему.

Даже его чувство к Хавер и те долгие месяцы и бессонные ночи, когда он жил одной мечтой о ней, представлялись ему слабыми, тусклыми, неполными. Сейчас ему казалось, что сердце его было способно на еще более горячую любовь, на еще более сильную привязанность.

Затем он принимался оправдывать себя:

"В плохое время мы жили! Все наши силы растрачивались на борьбу с нуждой и гнетом. Мы отдавали себя на то, чтобы разрушать темницы, которые зловещим призраком омрачали нашу жизнь. Пусть не порицают нас новые поколения, которые будут жить свободной, светлой жизнью. Они насладятся и прелестью свободы, и возвышенной любовью, и красотой природы. А мы не имели возможности досыта налюбоваться даже голубым небом, мерцающим звездами, но зато завоевали им это право…

От таких мыслей на душе Керимхана становилось спокойнее.

"Всего себя отдал я борьбе за то, чтобы люди были счастливы, и делал это не ради славы, не ради карьеры и денег, — продолжал размышлять Керимхан. — Может быть, будущие поколения найдут, что я недостаточно умело боролся, но они никогда не бросят мне упреки в нечистых замыслах, в эгоистических побуждениях. Они не смогут не почувствовать всей чистоты моих помыслов. И они почувствуют это, потому что высокие идеи не подвержены разрушающему воздействию времени…"

Эти мысли даже в тюрьме избавляли его от мук одиночества и заставляли забыть о толстых каменных стенах. Он чувствовал себя все время словно в кругу товарищей, искренних, мужественных, честных рабочих людей. И это придавало ему силы, укрепляло его волю.

От этих светлых мыслей Керимхана оторвали, сообщив, что вечером ему будет предоставлено свидание с семьей. Это сообщение заставило так затрепетать его сердце, как оно никогда, быть может, не трепетало. Он увидится с Хавер! Это будет последнее их свидание.

Несчастная Хавер! Как перенесет она эту последнюю встречу? Он старался представить себе, что будет говорить Хавер, как будет вести себя во время свидания. Не прочтет ли он в глазах Хавер упрека, не напомнит ли ему жена, что давно почувствовала в Махбуси дурного человека и не напрасно уговаривала держаться от него подальше.

И Керимхан начал подыскивать наиболее убедительные слова утешения. Но как ни напрягал он свои мысли, не мог сосредоточиться ни на чем — так нетерпеливо билось его сердце в ожидании минуты, когда он увидит перед собой Хавер и Азада. Наконец эта минута настала.

Стемнело, когда его вывели из камеры смертников и провели в небольшую, пахнущую сыростью комнату для свиданий.

По дороге он перевязал выбитый глаз грязным носовым платком, чтобы скрыть это увечье от Хавер. Прощаясь с ней навеки, он не хотел увеличивать ее скорбь, умножать ее горе.

Он сидел в комнате для свиданий, устремив взор на входную дверь. Ему казалось, что, увидев Хавер и мальчика, он не сможет удержать слез. И он собрал все силы, чтобы перебороть эту минутную слабость.

Хавер вошла, ведя за руку маленького Азада. Одно мгновение они молча разглядывали друг друга. Но в глазах жены Керимхан увидел не упрек, а искры вечной, негаснущей любви.

Они порывисто обнялись, и это объятие показалось ему бесконечным счастьем.

Потом он поднял на руки сына, усадил его на колени и стал ласкать и целовать его кудри, лицо, руки.

Хавер смотрела на Керимхана, и какой-то страх мешал ей спросить о повязке на глазу.

— Не болен ли ты, Керимхан? — спросила она наконец робко. И тут же, как бы устыдившись своего вопроса, развязала узелок и достала из него смену нижнего белья и чистую верхнюю сорочку: — Возьми. Переоденешься. Сколько раз я приносила тебе. Не пропускали, И передач не принимали.

Несмотря на все усилия, ее голос звучал глухо, говорила она отрывисто.

Керимхан молча взял узелок и не решился сказать Хавер, что все это ему больше не понадобится.

Он хотел спросить, как она живет, но, представив себе страшную картину нужды, в свою очередь заколебался.

— Ты о нас не думай, — сказала Хавер, как бы почувствовав его внутреннее волнение. — Слава аллаху, кусок хлеба есть. Я работаю и в этом году думаю отдать Азада в школу.

Мальчик, который, прижавшись, сидел на коленях у отца и неотрывно наблюдал за стражником, вдруг соскочил с его колен и стал тянуть Керимхана к выходу.

— Уйдем отсюда, папа! Пойдем домой! Здесь плохо!

Керимхан не сразу нашелся, что ответить, и неожиданно ему представилось за толстыми стенами и решетчатыми окнами тюрьмы свободное и прекрасное будущее.

— Я приду к тебе, сынок, — сказал он. — Приду. Если не сегодня, то завтра непременно приду и принесу тебе светлый день.

Им напомнили, что пора прощаться. На их лицах отразилось тоскливое недоумение. Как быстро прошло время!

Не желая более мучить Хавер, Керимхан поднялся первым.

— Ничего, моя Хавер! — сказал он спокойно. — Эта темная ночь пройдет. Вы увидите светлые дни, вас обласкает живительный ветер свободы. Помните, что тогда и я вместе с вами буду приветствовать этот радостный день…

— Выходите, ханум! — строго сказал тюремщик, открывая дверь перед Хавер.

Керимхан хотел передать Азада жене, но мальчик обвил ручонками шею отца и стал еще отчаяннее просить его:

— Папа, уйдем! Уйдем отсюда!

Тюремщик хотел оторвать мальчика от узника, но Керимхан твердо отстранил его рукой.

— Не беспокойтесь. Я сам.

Он еще раз поцеловал Азада, приласкал и, тихонько разняв обвившиеся вокруг его шеи ручки, сказал:

— Иди, сынок, иди! Мама ждет тебя! И будущее тебя ждет!..