Навсегда

Я прошу, вы в балладу мою загляните:

Я поведать хочу, как музейный служитель

Выбрал высшее благо: являться свободно

К божеству совершенства, чье имя — «Джоконда».

Но «свободно», конечно, не точное слово.

Каждый раз он волнуется снова и снова.

Двадцать лет неприметный служитель музея

На посту там, где толпы проходят, глазея

И трактуя улыбку ее, как угодно.

Не заметили, как шевельнулась «Джоконда»,

Иронично, загадочно смотрит, но зорко

Мимо дам, знатоков и банкиров Нью-Йорка,

Что не могут, ценя идеал абсолютный,

Не оценивать в долларах тут же и фунтах,

Смотрит мимо и тех, восклицающих: «Гений!

А каков колорит! А игра светотени!»

Смотрит, смотрит она, любопытных минуя,

На того, кто влюбился в нее, как в живую,

И кто в утренний час, когда спят парижане,

Двадцать лет к ней подходит с немым обожаньем.

Кто однажды решил все вопросы, ответы

И ушел из директорского кабинета.

Навсегда. Не колеблясь. И не был печален.

Ну, а люди вокруг головами качали.

Говорили о том, что он болен, бесспорно,

Что поступок его — отклоненье от нормы.

О, блюститель рассудка, о, праведник хмурый,

Отклоненье от нормы Петрарка с Лаурой?

Отклоненье от нормы Беатриче и Данте?

— Но ведь он — рядовой! Ну а те-то — гиганты!

Будет ханжеский голос твердить мне усердно.

Нет, по праву любви он такой же бессмертный!

Он — кто счастье всей жизни обрел в ее лике.

Самый обыкновенный. И самый великий.