Небо в алмазах (СИ)

90-й. Прошлое и настоящее

Комментарий к 90-й. Прошлое и настоящее

Кос/Лиза:

https://vk.com/photo-171666652_456239070

OST:

— Ф. Киркоров — Небо и земля (Космос/Лиза)

— Kim Wilde — Cambodia (Ёлка/Леонид)

Магнитофон заглушает все звуки в двухкомнатной квартире, будь это неровное дыхание или сопение в мягкую подушку. Он давно стал неизменным атрибутом жизни, потому что без музыки всех неминуемо ждал эмоциональный голод. Космосу и Лизе, довольно приземлённым советским гражданам, воспитанным на «наша Таня громко плачёт», тоже знакомо понятие, которым блещут новоизданные книжки по психологии. Кажется, что этот приятный свет в комнате будет вечным.

Зимой рано темнеет. Но ритмичные раскаты музыки бессильны перед тем, что творилось в головах у тех, кто в бессилии не может подняться из вороха подушек и одеял, сплетя длинные, ослабшие от неги, ноги, и, высматривая в зрачках, неведомые чужим огоньки. Просто потому что в этом маленьком пространстве хочется остаться навечно.

Не надо вытаскивать, без спасательного круга обойдутся. Сами знают, что все дороги смыкаются в одно объятие. Иллюзорно, как в книгах, но ведь все скажут, что любви не бывает? Может, они сами придумали миф вокруг себя, чтобы все убедились в их неоспоримом благополучии?

Что они вообще могут знать в свои безоблачные двадцать, пользуясь тем, что было создано не ими? Когда до Космоса доходили слухи о том, что он непременно испортит Лизе жизнь, ему до остервенения хотелось послать всех к чертям собачьим. Там им самое место. Где-то далеко от него и Лизы, которая вернулась к нему, не подозревая, насколько осень восемьдесят девятого года изменила их судьбы одним нажатием на курок.

Но Космос не смеет о чем-то раздумывать, загадывать свои нелепые шарады, давая волю трепетным ладоням своего голубоглазого милого создания. В свете полуденного солнца Лиза ещё более ослепительна и прекрасна. Он не один считал, что с каждым годом она становится все более красивой, поражая цветущим румянцем и большими лучистыми глазами. Распущенные волосы блестят настоящим золотом, на них падают косые лучи декабрьского солнца, а розовые губы девушки распухли от поцелуев, которым оба потеряли счёт. Мутноватые голубые зрачки смотрят без всякой опаски, таинственности и той хитрости, которая появляется, стоит Космосу и Лизе оказаться вне своего уединения.

В бронежилете всегда легко спрятаться, чтобы никто не понял масштаб бедствия, связавшего космическое чудовище и неугомонную заразу по рукам и ногам…

Холмогоров не желает, чтобы кто-то вообще мог узнать о том, что с кем-то ему необходимо проявить свою спящую чуткость. Что он может сбавить обороты и покориться тому, кто нуждается в его внимании. Есть в этой жизни необъяснимые вещи, и их чувства с Лизой останутся без излишних комментариев. И когда она медленно проводит губами по его щекам, а после задевает зубками крепкую шею, и начинает довольно посмеиваться, зная, какую власть имеет в данный момент, Кос окончательно теряет способность думать. Его план по покорению крепости перешёл в руки осажденной, и Лиза, нежно приникнув к его плечу, даёт ощутить, что она снова выиграла…

— Не молчи, солнце, засыпать ещё рано! — требовательный голос, полный неги и женственности проникает в сознание Холмогорова, а ласковые пальчики проходятся по груди и спускаются ниже, заставляя делать только то, что скажет она. Но в ответ молодой мужчина может только покачать головой, и потянуться к спелым губам блондинки с новым крышесносным поцелуем. — Мне воздуха сейчас не хватит, — едва произносит Лиза, откидывая с себя и Космоса пуховое одеяло, — не замёрзнем. Жара!

— Давно пора привыкнуть, бесстыжая, что от меня ни на шаг!

— Так уж и не пустишь?

— Не-а, тебя и тут кормят.

— Ценная собственность?

— Со всех сторон, родная! — теперь сил для сопротивления нет у Лизы, которую целуют все откровеннее, спускаясь к тонким ключицам, и ревностном прижимают к себе так, будто они не виделись целое тысячелетие. А ведь сегодня они расставались максимум на полчаса, пока она решала свои дела в институте, а Кос смотрел десятый сон в «Линкольне». Не с его отношением к высшему образованию заходить вовнутрь храма науки. — Охомутала посреди белого дня, и жди ответку!

— Ты меня, что, съесть хочешь? Пристрелить, как дичь? — руки светловолосой безвольно падают на подушки, оторвавшись от темной макушки Холмогорова, и когда магнитофон на фоне обреченно прогревает нечаянное «О-о-о-о-й», Павлова только смеётся. — Глупые вопросы задаю, но, приятного аппетита…

— Сама виновата!

— Почему?

— Из-за твоей красоты вечно куда-нибудь встреваю…

— Лет с семнадцати, по самое не хочу! Это ты упорно хочешь донести?

— Умница-дочка!

— Ты меня за это любишь?

— Безумно! Только не говори никому, а то поверят…

— Не скажу…

С Лизой не бывает нормально или хорошо. Просто до одури сногсшибательно, до потери пульса волнительно и заставляет каждый раз плотнее прижимать эту самую прекрасную на свете девушку к себе, отвлекать от прочих дел, снова напоминая, что он любит её. Любит, как и в тот миг, когда впервые явственно осознал свои чувства, и отдал их сестре лучшего друга, чтобы она неминуемо ответила взаимностью.

— Не хочу выныривать из этой комнаты, я в домике, — лениво проговаривает Павлова, когда без лишней стыдливости приподнимается на локтях, позволяя полностью смотреть на свое обнажённое тело. Её не закрывают даже распущенные волосы, и перемахнув ножкой в сторону, Лиза усаживается на плоский живот мужчины, без лишних выражений давая понять, что не видит границ их близости. Ей безразлично, какие наполеоновские планы бродят в голове Космоса и его друзей, но последние дни уходящего года счастливая невеста совсем не хочет отпускать от себя своего космонавта. Год назад они сами лишили себя возможности быть вместе в крайние дни декабря. — Завтра проспишь. Не знаю, что там задумал наш корешок Белов, но мне фиолетово… Гори все синим пламенем!

— Я ж обещал Саньку подкинуть, Лиз, чего ты с людьми, как неродная? — Кос и сам знает, что Пчёла и Белый решат свои дела на Балтийском без него, и меньше положенного рубля на хлеб с маслом ему не достанется, но ему просто необходимо подразнить свою вторую половину. — И брата родного не жалеешь, вот ведь! Не поверят, что Лизка Пчёлу в обиду дала.

— Это ему за годы, проведенные под одной крышей! Перетерпит одно утро, не сахарный…

— Смилуйся, женщина-космонавт!

— Я подкину всю компанию с лестницы, если они покусятся на моего Космодрома, — сходу придумав, как подразнить будущего мужа, Лиза наклоняется, чтобы пощекотать волосами его смеющееся лицо, слабо обхватывая его плечи. — Ясно тебе, благоверный?

— У-у-у-у, Лизка — гроза… кровати, — когда Павлова чувствует громкий шлепок ниже поясницы, она даже не вздрагивает, а просто вскрикивает, смеясь, не меняя позы, — уговорила, так и быть, завтра утром буду прикидываться глухим часов до двенадцати. Как дед старый!

— Кос, признаю, что ты умный мальчик! — Лизе не представляется возможным расстаться с собственным космическим чудовищем надолго. О прошлых новогодних каникулах, смешанных с расстроенными полувздохами тётки и вечными звонками из Москвы с просьбами «приехать и полить свой кактус», думать горько. Лучше вспомнить, как подговаривала Пчёлу и Сашку ничего не говорить о своем возвращении Космосу. Сорвали бы весь подарок, два гоблина. — Пешочком пройдутся, не зря наш Белый границу сторожил…

— Сама ты пограничник, неугомонная!

— Какую границу сторожу?

— Моих железных нервов…

— Правда?

— У тебя получается!

Двое кубарем скатываются с кровати, не определившись, что же им делать — бороться подушками или целоваться? С тумбочки летят тяжелые учебники с изречениями советских идеологов, а кровать почти разваливается, освободившись от тяжелой ноши. Кос не сдерживает в себе довольного клича, потому что Лиза не смогла из-под него выползти, а она пинается руками и ногами. Никогда не сдаётся!

Всё-таки соседи напишут на них заявление, и плакала их счастливая свадьба. За аморалку и нарушение общественного спокойствия в отдельно взятом доме нужно нести ответственность. Однако Лиза и Космос прячутся от белого света под одеялом, раскинув подушки по разным концам комнаты, и им совершенно безразлично, что там за дверью…

— Акелла промахнулся!

— Я обещал месть!

— Да ладно, расслабься, скажи уже, что продул своей дурочке…

— Ты коварная, с кровати сразу сбрасываешь…

— Ну я же не виновата, Космик, — властные руки, обвившие тонкую фигурку Лизы, подсказывают ей, что стоит только покрепче прижаться, поцеловать эту железную стену, чтобы заслужить несуразное прощение за отлучки на учебу, — и мы туда и обратно съездили. И быстро приехали… Кто молодец? Я!

— Уговорила, алмазная…

— Спасибо, что не свинцовая!

— Вот не надо мне тут про свинец напоминать…

— Поцелуй меня, сойдемся на этом.

— Хорошая ж ты моя…

Прежде чем Космос и Лиза успевают оторваться друг от друга, прерывая такой сладкий и долгий поцелуй, в соседней комнате зазвонил телефон, разрушая мечты обоих на обретенное спокойствие.

— Бля-а-а-а-ять, ну как так-то? — раскаты холмогоровского голоса слышны и на улице, но он нехотя понимается с удобной кровати, путаясь ногами в разбросанной по полу одежде, и спотыкаясь о два красных свитера, за которые Пчёла прозвал их с Лизкой инкубаторами. — Твою мать, да так настойчиво-то…

— Надо трубку взять, а то вдруг…

— Чё всем надо-то?

— Чтоб ты на всех поорал!

— Да я это и сделаю на хрен!

— Только тапки найди! И для разнообразия труселя…

— Лиза, бля…

— Ну, тапки тогда!

— Фиг его знает, я в последний раз ими черную морду из комнаты гнал!

— Ладно, я сама отвечу…

— Скажи там, что они мне весь кайф обломали!

— Обязательно!

Лиза, не натянув на себя и пледа, быстро пробегает в коридор, чтобы надоедливая трель прекратилась. Кос, накинув на плечи теплый махровый халат, умиротворённо закурил, гадая, кто позвонил им в такое тихое и спокойное… обеденное время. Плевать, что нормальные люди в это время либо стоят в очереди в универмаге за «Столичной» к новогоднему столу, либо пытаются достать пушистое двухметровое дерево для увеселения детворы.

Тутанхамон воровато проникает в комнату хозяйки, и, прощая за все пущенные под свой кошачий хвост тапки, просится на руки смолившего в открытую форточку Космоса. Обстановка идиллическая, жаль Лиза из коридора не может увидеть картину маслом, как непримиримые враги мирятся. И Косу совсем не кажется, что черная кошка — это к беде.

— Опять жрать просишь, бандит мелкий? — когда сигарета потушена в хрустальной пепельнице, Холмогоров от скуки роняет себя на кровать, а питомец запрыгивает следом, клубочком свернувшись на мужской спине. — Бандит… Наряжу вместо ёлки, будешь мне, народ развлекать. Засранец… — юркий потомок египетских кошек спрыгнул на пол, засовывая черную мордочку в сухие мужские ладони.

— Ты всё-таки его выдрессировал!

Восторженный возглас и аплодисменты раздаются за спиной Космоса, и он лениво кивает, подталкивая животное куда-то прочь. Лиза, вернувшаяся в комнату, присаживается на кровать. Когда на её животе снова оказались длинные теплые пальцы, сомкнутые в замок, она заметно расслабилась, изучая глазами потолок своей комнаты.

— Эта морда хозяина почувствовала, с хрена ли со мной обостряться?

— Кормить ещё не будешь.

— И меня не покажут во «В мире животных», позорище…

— Зато завтра велено дуть втроём в Шереметьево, — Лиза не знает, как бы мягче сказать о том, что к ним в гости едет ревизор. — Ёлку с самолёта ловить будем! Самую настоящую…

— Тебе одной ёлки тридцать первого мало будет?

— Можно и три, как раз Пчёле будет место! Где-то надо первого с утра просыпаться…

— Мне, главное, Снегурочка чтобы рядом была, как в сказке…

— А вот про детские сказки поговорим после боя курантов…

Вот и подходил к концу так несчастливо начавшийся для Космоса Юрьевича Холмогорова девяностый год.

Чернова затруднялась сделать шаг вперёд, и, поднявшись на несколько этажей вверх, оказаться в квартире покойного брата. Боялась смотреть на стены, комнаты, где он когда-то жил, трудился и не думал, что его звезда так быстро погаснет, едва получив дорогу в светлое будущее. Не представляла, как зайдет в комнату Алексея и Татьяны, и обнаружит в ней серый порядок, нетронутый с самого восемьдесят третьего года. Ёлка знала, что Лиза запретила всем трогать родительские вещи, и ютилась в своей бывшей детской, превратившейся в комнату будущей жены сына профессора астрофизики.

Не будь скорой свадьбы племянницы — не видеть бы Ёлке дома на улице Профсоюзной. В родном Ленинграде легче прятаться от бурь прошлых лет, пережитых в Москве. Мерные волны Невы уносили боль, как бы остра она не была, а московские равнины нисколько не вносили спокойствия. Лишь заставляли вспомнить, что Москва — это чужой для Ёлки город.

Но надежды на счастливое будущее сильнее страха перед прошлым. Так сказал ей Лёня, когда принес два билета на самолёт, и Елене пришлось взять три дня в счёт отпуска, в котором её давно уже не видели. С того самого мига, как служебная машина её старшего брата приказала тормозам долго жить, и отправила на тот свет сразу двух человек. Лизе несказанно повезло остаться живой и почти невредимой, если очутиться без родителей в двенадцать лет от роду — это милосердно. Шрамы на тонких ладонях племянницы долго будут напоминать Черновой, как суров, оказался восемьдесят третий год…

Леонид Рафалович курил свой неизменный «Беломор», которому не изменял, даже когда друзья предлагали ему настоящие американские «Marlboro». Папиросы, прямиком из казарменной юности грели душу. Фирма импортная не та, да и он привык к старой марке. Хотя… «Беломорчик» не тот пошел с этой вашей треклятой перестройкой. Что же, он не расстроится, если курево упадет маркой вниз: съедет на турецкий табак. Рафу не привыкать терпеть лишения и неудобства. Разменял же он когда-то Ленинград на Мурманск, пытаясь оставить в родном городе все то, что так дорого и греет закостенелую душу морского волка? Умел забываться…

Но не в случае с Ёлкой, которую он, как и много лет назад, привёз в Москву. Причем, по тому же адресу, в обитель её брата. К кирпичному скворечнику, бывшему когда-то элитным жилищем для молодых специалистов. Но если двадцать лет назад они приехали зелеными юнцами на новоселье к другу и брату, то сейчас решают, как без слез в глазах взглянуть в спину юности. Прекрасной, светлой, да и что греха таить — пьяной. Пропахшей противным хересом, папиросами и запахом костра у маленького пруда, где курсант Рафалович поёт своей невесте Леночке «Милая моя…». А их друг, нераскрытый талант, враль и пьяница Ванечка берет с друзей клятву — один за всех и все за одного…

Растерялись, однокласснички. Засосало водоворотом жизни, беспощадной к светлым головам. Не соберутся как тогда, после новоселья Павловых. Петь песни под гитару, жарить свежую рыбу, и гулять под Луной. Иных уж нет. Но Леонид на месте. Жаль вот только, что рыжие волосья облетели. Но, кажется, что для Ёлки — ничего в нем не изменилось…

Раф не торопил свою женщину, понимая, что Черновой следует прийти в себя, осмотреться и, наконец, растопить тот айсберг, который стоял между нею и забытыми московскими воспоминаниями. Она слишком долго не была в этих краях, а командировки не в счёт. Леонид и сам бы не приехал сюда в одиночестве после гибели друга, черной тучей отравившей существование восемь лет назад.

Рафалович помнил, какие люди стояли за сиротством дочки Лёшки, и нёс свой груз, зная, что вряд-ли кто-то и когда-нибудь узнает правду. И кто спросит отставного офицера — новообращенного успешного кооператора, который и сам мнил о врагах Павловых ровно столько, сколько позволил ему узнать Алексей в последнюю встречу. Тварь, решившая порешить всю семью судьи сразу, не сгнил на зоне и не пал от острого пера в воровской схватке. Возможно, коронован своими синими братьями, и когда-нибудь снова поднимет башку. Чем рогатый не шутит? Рафалович отвык удивляться тому, что происходит в его жизни.

Но время затягивает. Ёлка, сминающая в упрямых пальцах просыревшую от падающего снега сигарету, лёгким щелчком отбрасывает её в ближайшую урну. Все, кончено, баста! Можно подняться в пятидесятую квартиру, отбросив старый страх перед привидениями, которых нет. Не зря же огненный «Линкольн» примчал их сюда, иногда повизгивая на крутых поворотах.

Добро пожаловать в Москву!..

— А говорила… — курящих женщин Рафалович не любит, но Ёлке готов простить и эту зловредную привычку.

— Что? — Лёня снова нашел повод учить Ёлку жизни, но не учёл, что на один его аргумент у неё находилось десять.

— Что курить бросишь, к началу, — Раф понимает, что это разговор в пользу бедных, но готов отвлекать свою половину от любых дурных воспоминаний хоть лекцией о вреде курения, — ладно я, не жалко!

— Брошу? Держи карман шире, Лёня! У меня работа нервная, похуже твоих партнёров и контрактов.

— А обещала, Ленка! И ещё ждать меня, пока буду бороздить просторы! Просторы новообращенного советского предпринимательства и т. д., и т. п…

— На пенсии со шлангом пробороздишь, но нам пока туда не скоро!

— Ну… В чем-то ты и права! Я ведь, как ты сама сказала, ещё у тебя ничего?

— Для сельской местности, — конкуренции с бывшим гаремом морского офицера Ёлка точно не выдержит. Или возьмёт дробовик, чтобы перестрелять эти тени из прошлого. Шутка, она на госслужбе. — Выбирала специально, чтоб не лезли, и жить мы теперь будем долго и счастливо!

— Нет, а обещала, что командовать перестанешь! — неизбежно такие переговоры с Ёлкой ведут Леонида Ефимовича к верной кондрашке. Или неземным садам эдемовым, о чем блюстителям морали знать запрещено. — Товарищ, председатель комитета!

— Давайте сегодня не о моей многострадальной работе, товарищ меценат! Ты мне тоже много чего обещал, Лёнечка! Сколько себя помню…

— Курить? — Рафалович затягивается папиросой, и с пренебрежением ежится от привкуса дешёвого табака. — Нет, не тот «Беломорчик», Леночка, — Раф выбрасывает окурок в сугроб, не слишком думая о том, что мусорить неприлично, — курить, Ёлочка, брошу…

— Вместе начнём, — Ёлка ещё не связана с этим человеком печатью в паспорте; едва отвязалась от старой. Но почему-то мысль о новом начинании вместе с этим морским волком не вызывает прежних слёз и истерик, — сразу после того, как твой усатый Михалыч разделается с сепаратными ближневосточными проблемами! — и проблему эту, Голду Смирнитскую, Чернова не переносила на дух.

— К свадьбе Лизки, помяни мое слово, скажем этой проблеме громогласное «Адьес». Михалыч, знаешь ли, за наше добро руку кому надо отгрызет, — бывшая жена вошла в разряд имён, которые Леонид без особого случая старался не упоминать. Хватило того, что Голду удалось организовать на историческую родину, чего она желала и ему. Хотя бы потому что «тебя здесь точно грохнут, хренов капиталист». — Будет вам, гражданочка, паспорт чистый, как слеза младенца!

— И каждое лето — возлежание одним местом в песке где-нибудь в Крыму, — просветлев своим ровным и более чем симпатичным лицом, ответила Ёлка, — и вина шампанские каждый вечер. Красиво жить не запретишь, сам мне об этом говорил!

— Боюсь, Ленок, что ты меня не поднимешь, с моей-то жизненной задницей, — новые конкуренты наступали на пятки Рафаловича, как и грядущий девяносто первый год. — Ладно, пойду, с пацанами переговорю. Смотри мне! Лизку курить не учи, тётка!

— Иди уже, молодежь воспитывай, Макаренко!

— Говорил же тебе, что будем ещё на свадьбе гулять, но только у бедного жениха может совершенно неожиданно для себя оказаться сразу аж две тещи! — в своем отношении к племяннице Чернова действовала, как настоящая мать, пусть родственница покойной невестки когда-то всячески этому противостояла. — Оцените масштаб бедствия, Елена Владимировна!

— Лёнечка, не волнуйся, тебе это уже не грозит! — лучистый взгляд серых глаз ещё больше теплеет, смотря вслед любимому человеку. Ёлка слишком многое прошла, чтобы просто так стоять с ним рядом, жить одной мыслью и действовать с ним в одном интересе.

— Не представляешь, как меня это радует!

Раф салютует возлюбленной своей крупной ладонью, и уходит куда-то во двор, к открытому Линкольну, загруженному пёстрыми подарочными сумками и чемоданами. И Ёлка вынуждена признать, что прогулка лишней не оказалась. Отпускает…

Вихрь мыслей о прошлом и настоящем нарушил знакомый девичий вскрик с лоджии на пятом этаже:

— Без шапки не стой, родная, — Лиза, зябко кутающаяся в шаль, переминается с ноги на ногу, стоя в проеме между комнатой и балконом, — ты каракуль свой куда дела?

— Сколько раз тебе говорить, Лизка, что у меня песец! — женщина рисует вокруг головы воображаемый предмет своего гардероба. — Писец! Вот тако-о-о-ой! Из «Березки», тебе по наследству достанется.

— Не ругайся!

— Да белый песец!

— Всё, я замерзла! Хоть рысь, не лето на дворе!

— Поднимаюсь! Чайник, давай, поставь!

— Быстрее!

Елена Чернова, делая уверенный шаг, отправилась к ребенку, которому почти двадцать, но он все ещё требует её советов и внимания…