Небо в алмазах (СИ)

90-й. Навстречу будущему

Павлова практически не помнит, когда Космос и Пчёла прощались со своей бесконечной клоунадой, беспечно слушая чей-то рассказ. Потому что Рафалович переиграл их в два счёта, плавно начав расспрашивать о деловой жизни в столице, и, получая дипломатичные ответы Космоса, практически сразу заруливал в сторону дел питерских. Понимая, что при Ёлке из парней не вытянуть фраз про их процветающее дело и выгодные московские знакомства, Раф искусно делал вид, что удовлетворился ответом «как семь футов под кителем», который был подобран явно для старого моряка. Идут к цели, без перебоев и вприпрыжку. Такая уверенность импонировала отставному моряку.

Лиза готова шумно выдохнуть — только бахвальных разговоров о прикормленных точках и стабильной прибыли ей сегодня не хватало. Не за этим столом. Да и Космос с Пчёлой разумные мальчики — с точностью уходили от скользких вопросов, предлагали «попить чайку с дороги» и лишний раз выйти на лестничную площадку посмолить. К тому же, Лиза ждала, когда сможет с глазу на глаз поговорить с Ёлкой.

Не зря же они с Космосом разбирали бумаги её отца, и чуть ли не переругались на почве спорных записей в его дневнике. Потому что Холмогоров считал, что дела прошедших дней, забытые под слоем пыли, не обсуждаются, и они все равно не в силах в них окончательно разобраться и что-либо изменить. Лиза разумно полагала, что имеет право знать, что крылось в причинах аварии, устроенной под Ленинградом в марте восемьдесят третьего года. Не узнает покоя, пока не услышит имен, фамилий, да даже маломальски неважных обрывков о тех, кому так мешал её отец.

Космос может переживать за неё, нервничать, и лишний раз запирать старые ящики и прятать ключи, но разве Павлову это когда-либо останавливало? В этой квартире она знает про все тайники, и те, о которых и не догадывается Кос. И Чернова могла ответить почти на всё тревожащие вопросы.

Погружая свои тонкие пальцы в хрустальную вазу с лимонными мармеладными дольками, девушка с удовлетворением замечала, что любимая тётка выглядит абсолютно счастливой и умиротворенной. Всё впервые складывалось именно так, как хотела она; Ёлка, а не кто-то из семьи. Будь-то отец, считающий, что Виктор Чернов — партийный — и будет перспективным зятем. Будь-то мать, которая на корню зарубила светлые надежды Лены на супружество по взаимной любви, а не мимолетной симпатии, помноженной на привилегии, которые имела дочь второго секретаря Ленинградского обкома КПСС.

Нетрудно догадаться, почему брак Елены и Виктора Черновых рухнул сразу после того, как Дмитрий Александрович Павлов был отозван с посольской должности. Виктор больше не считал себя обязанным играть роль примерного семьянина, и Ёлка посчитала нужным выставить опостылевшего мужа за дверь. А географически — на службу в Москву, дальше по карьерной лестнице. Чернов ещё долго бы держался за формальный брак, изредка вспоминая о жене, оставшейся в Ленинграде, если бы не сугубо личные обстоятельства, к которым его высокое начальство отнеслось, к удивлению, с пониманием и участием.

Новые времена! Ещё десять лет назад товарищи по партии осудили бы Виктора Геннадьевича за аморальное поведение и разложение личности, но в восемьдесят девятом никто не думал возвращаться к пережиткам доперестроечной эпохи.

Появление внебрачного ребенка мужа не только развязало Черновой руки, но и спустя несколько лет после разъезда даровало свободу. Ёлка никогда не думала, что клочок бумаги под названием «свидетельство о расторжении брака» подарит ей столько радости. Она бы не собиралась обременять себя чем-то, кроме каждодневного умственного труда, если бы появление потерянного Рафаловича не поставило её перед выбором: отпустить или крепче завязать? Но всё равно поймает, и при удобном случае надерет хвост. Поминай, как звали твою строптивость и неуживчивый характер!

С возрастом к Черновой пришло острое понимание, что ей слишком часто приходилось терять близких. Она бы просто не смогла снова перенести разлуку с Рафаловичем, как в семьдесят третьем, и, наверное, и поэтому простила того, кого не переставала любить все эти годы. И не думала, что делает неверный шаг, необдуманный и скорый, как выходя замуж за функционера Чернова. Елена долго шла к принятию своей новой реальности, и, сидя за обеденным столом, имеет право улыбаться, зная, что мимика её лица не будет фальшивой.

Тем временем Рафалович балагурил, вернувшись к незатейливому расспросу молодежи о делах в столице, и при каждом удобном случае травя байки про свою флотскую жизнь. Не забывал он и собственные анекдоты, прямо или косвенно касающиеся пятой графы в его паспорте. На сорок третьем году жизни он наконец-то нашел свою истинную аудиторию, а не каких-то пришибленных комсомольцев, которым по долгу деятельности приходилось рассказывать о переменах и перспективах нового экономического курса.

По виду Космоса и Пчёлы, их возрасту и возможностям он предполагал и был уверен, что их занятия далеки от присказок Ёлки про кооператоров и коммерсантов, но все мы на чем-то поднимались… И поэтому Рафалович, держа хорошую мину, и покручивая в ладони выкуренную пачку драгоценного «Беломорканала», чувствовал себя в своей тарелке. Эти, по крайней мере, знали, когда нужно смеяться — реакция хорошая, что похвально…

— А вот, про свадьбу, кстати, Космос, обрати внимание! — Ёлка и Лиза не без удивления переглядываются, видя, как Холмогоров меняется в лице, приготовившись услышать совет о том, как не опьянеть раньше, чем после десятого тоста. — В еврейской семье, когда дочь замуж выдают, знаешь, как происходит все? Знаешь, астронавт ты наш?

— Таки если бы Лизка из ваших была, то я бы там, стопудово не откупился, — не ведающий чьих-то национальных традиций Космос только поводит плечами, одновременно выхватывая из блюдца Лизы обломок печенья, — а пришлось бы по-абрековски — воровать, сразу.

— Лёня! Ну что ты, а? Опять мозги пудрит, и ладно бы только мне, он за парня взялся! — Чернова толкает грузную фигуру бывшего офицера в бок, пытаясь остановить этот фонтан еврейской мудрости. — Не напугай мальчика своими бреднями про дядю Моню и тётю Сару, ему оно не надо.

— Ну, короче, шмон такой, слушайте, пока Елена Владимировна моя вас не покусала! Как говорят у нас в Одессе. Ты просишь руки нашей Софочки, а смогешь ли, Мойша, семью содержать? Да? Точно надумал, нас же ведь шесть человек! Вот и ты, Космос! Надумал? А то у нас — та же ситуация… Шесть морд, и все жрать хотят!

— Дядя Лёня, поверьте, он к нам привык, — со стороны невесты на свадьбе шесть человек: считая Лизу, виновницу торжества и счастливую будущую жену, — почти восемь лет мучений со мной, и четырнадцать Витей! Они с первого класса вместе…

— Шесть человек меня теперь точно не остановят, — Кос с теплотой в синем взгляде смотрит на просветленное лицо Лизы, и не без гордости замечает, бросая камень в огород Пчёлкина. — Вот у этого жука кишка тонка оказалась, а пыхтел и разводил в стороны, брательник.

— И бедная Лиза чуть не сошла с ума, — с тоской в мягком голосе вспомнила Лиза, пытаясь в очередной раз донести до брата, что он был не прав. — Но откуда мне знать, может, Витя просто хотел пожалеть Космоса, и это мужская солидарность, ведь знает же меня, терпел, особенно когда голодный ходил…

— Я вспомню все упреки, когда ваши дети придут за положенной долей в наследстве. И расскажу им всё про их непутевого папашку. И мамке, кстати, тоже достанется, — Пчёла совершенно флегматично отвечает другу, пытаясь не вестись на его подколы. Открыв перед Рафаловичем пачку любимого «Самца», Витя предложил сменить систему координат, потому что долго в домашней обстановке высиживать не мог. — Ёлка Владимировна будет не против, если мы втроем совершим променад на проспект Калинина? Верну всех целыми и невредимыми!

— Про завещание тебе думать рановато. Иди, гуляй! Но не приноси мне сюрпризов, мне пока одной свадьбы хватит, вторую не выдержу… — Чернова и рада остаться наедине с племянницей, наверняка зная, что Лизе нужно многое ей сказать. — Но ровно в двенадцать добрая хвойная Ёлка превращается в злобную колючку. Как фея-крестная, только в руке скалка…

— Пока машину подгоню, — Космос, коротко поцеловав Павлову в порозовевшую теплую щеку, звякнул ключами от «Линкольна», найденными в кармане черных брюк. — Не скучай, алмазная…

— Надеюсь, что не успею! — проговорила Елизавета, когда Космос, нацепив на себя зимнее пальто, прошагал к выходу из квартиры.

— Всё-таки сплавили, вот бабы, — Раф, привыкший поддерживать градус юмора среди окружающих, подмигнул Вите, соглашаясь на перекур от квартирных стен, — ладно, по коням, братцы! Кому и что, а нам, молодым и красивым, водку пить…

— Дай пять, дядя Рафа! — оживленный Пчёлкин в очередной раз пожимает ладонь старшего товарища; они всегда понимали друг друга с полуслова, — а Лизкам мелким сидеть дома, возле тётушки и вязать братцу носочки…

— Я тебе рубашку сошью, смирительную, если не успокоишься, — Лиза подталкивает брата поторопиться, а Елена, напоследок помахав Рафу кулаком, безапелляционно заявила:

— Они идеально подходят друг другу, не зря привезла сюда этого вождя и учителя. Ну, чего глаза как у той любопытной обезьяны из мультика? Теперь на допросе я?

— Да простит меня Космос, — посмотрев в сторону коридора, и убедившись, что они остались вдвоем, Лиза кинулась с места, вспоминая, какими вопросами решилась завалить свою ленинградскую гостью, — у меня кое-что для тебя есть, и, наверное, ты меня по головке не погладишь.

— Надеюсь, это не справка об отчислении?

— Не дождешься, родная!

— Какая неделя?

— Шутка не по адресу!

— Конечно, надо было спросить Космоса, когда он там постарался.

— Ёлочка, не выдумывай!

— Ладно, выкладывай, и помни, что через час я превращусь в тыкву, если не повезешь меня гулять!

— Слишком много у тебя по расписанию превращений.

— Как вы меня терпите? Мегеру…

— Погоди, я что достану… — заветную тетрадь отца, от которой Космос так нетерпеливо желал избавиться, Лиза спрятала от него на полке с банками от крупы. Туда бы космонавтика на выезде точно бы не потянула свои лапы. Потому что кулинарный навык Космоса ограничивался минимальным набором: поджарить яичницу, порезать докторскую колбасу с белым хлебом и заварить чаю. Ну и разогреть то, что специально оставлено для него на плите. — Вот, целехонькая… Ты, может, никогда не видела её, но мы случайно перебирали. У меня рука не поднимается порвать или сжечь.

— Почему же? — Чернова прекрасно знает, что это за тетрадь. На чем она заканчивалась, какой датой, кто её законный владелец. Лиза и Космос не единственные лица, к которым в руки попал почти сакральный предмет, исписанный крупным размашистым почерком. — Читали? Скажи мне…

— Читали, и Кос сказал мне, что прошлое должно остаться там, где ему самое место… Но я же догадываюсь о чем писал папа, я же тоже слышала те разговоры родителей, делая вид, что я уроки делаю. Мама тогда перед Ленинградом кричала на него, говорила, что надо скорее уехать… Потому что то дело… все равно бы кончилось отменой приговора, и папа бы ничего не смог сделать! А его раздражало, что после смерти деда к нему стали относится, как в мальчику для битья…

— Эта сволочь настигла бы Лешку в любом городе, — Ёлка, беря с подоконника нетронутый блок сигарет Космоса, вскрыла его ножичком, добираясь до заветных красно-белых. Спасающих, когда нервы пытались задушить в чиновнице всякий здравый смысл. — Жуткое дело… Уверена, что хочешь узнать об этом, милая?

— А когда ещё узнаю? — Лиза хлопнула по столу ребром ладони, невольно раздражаясь. — Прошло восемь лет! Ты мне и слова не рассказала, кто виноват? Ни имен не знаю, ничего, и только эта тетрадь, из которой кто-то половину повыдирал…

— А я знала, что рано или поздно прочитаешь всё, и обезопасила себя от дальнейших последствий.

— Умно! Только вот я лучше других помню, что папа дотошно вел дневник, и не мог пропустить дат.

— Записи прерываются за пару десятков дней до аварии на трассе, ты мне это хочешь сказать?

— Хочу! И знаю, что только ты ответишь мне на волнующие вопросы. Пчёлкины никогда не заговаривали со мной о родителях, и я понимаю, что они делали это ради заботы обо мне, но…

— Ты думаешь, что Валентина хоть что-то знала? Что Таня действительно рассказала ей про то, что было с вами, когда вы в январе восемьдесят третьего переехали в Ленинград?

— У папы было новое назначение.

— И твой папа продолжал получать анонимки от доброжелателей, дескать, помним… Кому добра наделал!

— Папа пишет о пересмотре дела, о каком-то ужасе, организованном неким Л. вместе с сообщниками…

— И что приговор он вынес крайне суровый, да? Ты это там разобрала?

— И что в разграбленном доме убили сорокалетнего мужчину и мать с ребёнком… Жену этого самого Л., бывшую, и её ребенка от второго брака. Потому что она не заслуживала пристойной жизни. Значит, нужно разграбить, козла придушить, а остальных прирезать. Женщина, тридцать лет, и девочка… Лет пять, не больше. Их бы порезали спящими, если бы они не проснулись…

— Почему мама думала, что в Ленинграде не тронут? Она поэтому подгоняла отъезд? Поэтому меня даже в школу выпускать перестали зимой.

— Резонансное дело, твой папа знал, что судит не просто двух синяков и человека, их подославшего, все продумавшего, но и ворюгу, который делал все чужими руками, предпочитая не марать рук. Только его защита, давно подкупленная и готовая на все ради успеха предприятия, сочла доводы следствия и суда недоказуемыми, — следя за тем, как медленно тлеет никотиновое облачко, Чернова продолжала раскрывать племяннице глаза на дела давно минувших дней. — Дескать, слабая связь между… коронованной в своих кругах тварью и его давно бывшей женой, и молодчиков для убийства и ограбления подослал не он. Адвокат заручился связями в сером доме, и Лукина… того самого, если хочешь запомнить фамилию этой падали, не отправили за проволоку после пересмотра. Но твой папа об этом уже не узнал, потому что по заказу Лукина… с ним уже разобрались. Думали, что просто припугнут, чтобы жена-следачка не выделывалась. Но получилось… Собственно, мы бы сейчас не разговаривали, если твой папа успел заметить, что со служебной «Волгой» что-то не так… Но он сам сел за руль. Был уверен в том, что на родине не тронут, руки коротки… Не посмеют!

— Ещё как посмели…

— Меня обходили стороной, потому что я в то время — достаточно серая фигура, без власти, особенного уважения и давно замужем за приличным функционером. Сиди и не высовывайся сказал мне Чернов, и знаешь, мне в то время пришлось согласиться… — впервые за долгое время Елена вспоминает о бывшем муже без лишнего брюзжания, — и он был прав…

— Сначала я досаждала тёте Вале… — вспоминая себя в возрасте двенадцати лет, Лиза могла бы укорить того подростка за излишнюю строптивость, — есть отказывалась, из комнаты не выходила, все время ждала, что ты приедешь и заберешь меня. На Витю огрызалась. И пока он меня с мальчишками не познакомил, то особенно ни с кем не говорила…

— Пока я решала дела в Москве, ты была со мной, а после она сама попросила оставить тебя с ней. Мы обе понимали, что это безопасно, и какая из меня мать? Тебя требовалось стеречь ежеминутно, ходить по школам и врачам, а я с девяти до девяти сидела под лампой, квартирки выдавала, дело жизни нашла.

— Не кори себя! — Лиза резко прерывает поток откровений тетки, выведенной из равновесия вскрывшейся раной, — и, возможно, все сложилось иначе, чем мы могли себе представить. Время расставило всех по своим местам, и я же…

— Замуж выходишь, взрослая совсем! Но у жениха ещё есть время подумать, правда, с таким железобетонным характером, с места не сдвинем.

— Подумать, стоит ли грузить свои плечи таким странным семейством? — Лиза, помня ту детскую позу, которой обнимала Ёлку ребенком, сложила ладони на её плечах, наклоняясь головой к пшеничной макушке. — Не смеши… Я эту морду уже не отпущу…

— Ладно, не мне его учить, он выше меня на две головы, я снизу, как тявкающая пустолайка, — сравнение и вправду было удачным. Именно так Ёлка чувствовала себя, когда два здоровых лба прикатили к ней домой, забирать Лизу из укрытия, — но послушай его сейчас. Сожги тетрадь! Чтобы больше она не смущала тебя, не пылилась… Теперь ты все знаешь, больше тебя не буду мучить вопросы, которые тлели, возможно, с твоих лет тринадцати…

— И где-то по земле ходит живая та тварь, которая убила моих родителей… — не сказать, что Лиза не привыкла к мирской несправедливости, — и я ничего, совсем ничего не могу сделать.

— Для тех людей ты затерялась в большом городе, не представляешь интереса, да и ты не была целью их происков.

— А вдруг? — и если бы Космос услышал их разговор, то Лизе бы посчастливилось двадцать четыре часа в сутки сидеть дома. — Вдруг он жив?

— Тогда пусть сдохнет от чьей-то пули. Собаке — собачья смерть… — в Черновой отсутствовало раскаяние за то, что она много лет думала, но не пыталась произнести, пока Лиза не вывела её на чистую воду. — Я имею право так сказать, и больше… нет, больше ничего не стану говорить. Сама все понимаешь… Все хотят выйти сухими из воды, но всем воздастся.

— И это никого не вернет, — отворачиваясь к снежному пейзажу за окнами, Лиза все ещё пыталась свыкнуться с обретенной правдой. Однако она не приносила облегчения, и, следовало согласиться с Космосом и ничего не ворошить.

— А у тебя новая жизнь! Тебя все любят, у тебя есть семья и друзья. Главное — это перестать оглядываться на прошлое. И у тебя есть на это причины.

Усаживаясь на нешироком подоконнике, и окидывая взглядом кухню, Павлова хочет уверить тётку, что теперь окончательно успокоилась, и ей куда важнее вспомнить, что скоро она выходит замуж. За экземпляра штучного, немного необычного, временами зловредного, но она очень любит этого космического пришельца.

Или хотя бы намекнуть Ёлке на то, что она прокурила ей всю кухню. А это не просторная кухня в сталинской высотке на Московском проспекте Ленинграда, пространства для воздуха меньше:

— Ну и бардак!

— Ой, надо пепельницу вытряхнуть…

Чернова готова шумно выдохнуть, забывая тему их беседы. У них есть дела высокой важности, и ради них Ёлка здесь, а не просиживает штаны в кабинетах Смольного.

— Тебе легче? — чувствуя вину за облака грусти на лице Ёлки, Лиза понуро опускает голову на плечо своей тётки, без слов прося прощения за то, что целенаправленно заставила раскрыть тайны, которые, как думали все, закопаны и забыты. — Ты вроде радоваться приехала, а я…

— Ты все сделала правильно, Лизка, — Чернова похлопывает свою неугомонную племянницу по плечу, ответно заключая в свои хлипкие объятия, — ты не можешь меня разочаровать.

— Я снова умница…

— Нет, порядочная подлиза.

— Ура, — зайдясь громким смехом, Лиза почти выпрыгивает из кухни, с кличем несясь к шифоньеру, где висела её мутоновая шубка, — больше ни минуты не высижу здесь…

— Куда поскакала?

— Я не хочу, чтобы ты стала тыквой!

— Так, кто ж меня остановит?

— Законы биологии и Советского союза! Ну и я постараюсь…

— Против этих стихий моя власть бессильна!..

За окном причудливым вальсом кружились снежинки, притворяя чудесную новогоднюю погоду, а календарь стремительно шёл к заветному тридцать первому декабря, чтобы оставить девяностый год на задворках человеческой памяти.

До Нового года всего лишь три дня.

Юрий Ростиславович никогда бы не решился оставить квартиру на Новый год сыну, припоминая ему встречу этого же праздника четыре года назад, и выбитое стекло в венгерской стенке. Но он вынужден считаться с мнением Космоса, его фактически новым статусом и серьезной миной, гарантировавшей, что все будет в порядке. И академик, после не самого мирного развода со второй супругой и упорной трудовой деятельности, мог спокойно собирать вещи и смело лететь поправлять свое здоровье в Ялту. Любоваться горными и морскими пейзажами, не тратить себя на пустяки и вредные размышления. Без традиционных предупреждений и наставлений, что нужно сделать за десять дней, все-таки не обошлось:

— В кабинет не заходить, в бар тоже руками не лезьте… — назидательно говорил старший Холмогоров, когда сын с будущей невесткой провожали его в путь-дорогу, — это тебе понятно, Космос?

— Лиза не пьёт, — с почти каменным лицом уверял отца Космос, сдерживая в себе внеочередной приступ ржача, — и у нее на лимоны с солью вместе аллергия…

— А у тебя аллергия обычно возникает утром, когда я еле различаю в бессвязном шёпоте собственное имя, — Павлова не остаётся в стороне, и показывает Космосу свою самую большую «фигу», — не волнуйтесь, дядь Юр, вы каждый Новый год от нас отдыхать уезжаете, не в первый раз.

— Где же ты была, дочка, когда этот стервец с твоим братцем мне окно изувечили?

— Маленькая была, меня на праздники тогда ещё не брали.

— Вот почему на восемьдесят девятый у нас все без разрушений обошлось!

Ещё совсем юные Космос и Лиза, держащиеся друг за друга, как два волнистых попугайчика, и то и дело уверяющие в том, что со всем справятся, давали надежду, что профессор Холмогоров проживает свою жизнь не только из-за правительственных наград и почетных званий. Такие пары создаются, чтобы больше никогда не расставаться и всю жизнь испытывать тягу не разлучаться. Не давать и крошечной толики места гордости, ревности и прочим злым обидам. Переносить свою любовь на детей, которые неизбежно появятся в их доме.

Лиза смотрела на Космоса, будто ничего вокруг не видела, и он отвечал ей полной взаимностью, временами подшучивая над ней, не ради обиды. Скоро они станут мужем и женой, и Холмогоров-старший не думал, что между ними что-то кардинально изменится. Разве что людей в этой семье точно станет больше. И в старости будет кому подать стакан воды.

Мать Космоса не дожила до этих пригожих дней. Ада, чей образ почти стирался из памяти Юрия Ростиславовича, и чьи повадки и характер достались их сыну, никогда так вела себя мирно. Профессор, а в ту пору доцент Холмогоров, не обращал внимания на её грустные карие очи и презрительные восклицания, когда она снова оставалась одна. Он позволял себя любить, изредка опускаясь от работы к жене, оскорбляя её таким положением вещей. И гордая Ада Вышнеградская ушла, громко хлопнув дверью, постепенно угасая от ненависти, как от болезни.

— Ну, все, договорились, бать, Пчёлу в твой кабинет не пустим… Но Дед Мороза-то разрешишь уважить?

— Кто у вас на этот раз Дед Мороз?

— Опять моя очередь.

— Ну, что ж с тобой делать? — Юрий Ростиславович картинно схватился за голову. — Ладно, Лиза, прошу тебя…

— Поняла-поняла, — Лиза по очереди выставила перед Космосом три пальца. — Пункт «а» — я за тобой слежу, пункт…

— Бе-е-е-е-е, — Кос захватывает причину своего вечного влюбленного состояния в объятия, и золотоволосая сдается, — вот так, неугомонная!

— Космос, а вроде… Женишься же! — академик подозревал, что сын никогда не искоренит в себе ребячество.

— Папка, ты брось на меня нагнетать! — однако… Одни женатые, две парочки женихов и невест и жуки-навозники. Надо у Пчёлкина спросить-то, куда он там с дочкой Голикова катится? То рассорятся, то разбегаются, то люблю и не могу. — И на нашу вечерину пенсионеров на привязи тоже…

— Двадцатилетние пенсионеры, тоже мне!

— Время идёт, дядя Юра, — Лиза решила искоренить спор между отцом и сыном, иначе профессор астрофизики точно опоздает на самолёт. — С Наступающим, и не скучайте…

— И вы тоже, Лизонька! Но звони, жалуйся на негодяя… Чтобы не как на первое апреля! Чтобы мне там соседи в Ялту дозванивались!

— Пап, — очередь Коса хвататься за голову, — вот, блин же знал тогда, трубки надо было не брать…

— Не выражайся! А то звоню ему — зевает, а слышимость-то в доме хорошая.

— Мы же без глупостей…

— Охотно верю… — Юрий Ростиславович поправил очки на переносице, приобняв Космоса и Лизу, вспомнил о времени и месте, — ну все, до скорого свидания, дети…

— Не болей, главное, па…

— Уж постараюсь.

Очутившись в салоне «Линкольна», в котором стало изрядно холодно за время, которое они с Космосом провели в аэропорту, Лиза ощутила, что успела устать от встреч и проводов в эти короткие зимние дни. Но Кос не давал ей шанса рухнуть на кровать, по крайней мере, без него. Удобнее устраивая голубоглазую в кресле, следом расцеловывая слегка замёрзшие девичьи пальчики, Холмогоров безапелляционно заявил:

— Два дня, цветик мой, два дня! Всех разгоню по хатам, и можно смело репетировать… Ну, предположим…

— Медовый месяц?

— И его тоже.

— Я согласна.

Когда автомобиль припарковали у дома на Ленинском проспекте, Лиза решила также уверить Космоса в том, что следует его заветам. И она уничтожила ту злосчастную отцовскую тетрадь, которую он бы и сам не захотел оставить для потомков.

— Солнце…

— Ну, что такое, алмазная?

— А ведь я сожгла ту черную тетрадь! Совсем ничего не осталось… Да и Ёлка мне все рассказала. Все. И…

— Допустим, я тоже советовался с отцом, а потом и с Рафом, как быть и что делать… Последний между делом пояснил, какие рифы и айсберги стоит обходить и не сутулиться…

— И я решила, что ты был прав… Правда…

— Ну и молодец, — Кос не спешил выходить из машины, откидываясь головой на кресло, и продолжая думать, что нового ещё ему за сегодня поведают, — да видел, как ты в папкином камине что-то сжигаешь, пока ботинки чистил…

— Ты злишься, что мы не сделали этого вместе?

— Что несёшь? Это же ничего не меняет между нами, или ты меня после этого разлюбила?

— Опять изгаляешься?

— Нет, милая, хочу сказать, очень тебя люблю, очень.

— А я тебя ещё больше…

— Зачем тогда на месте топчемся, как два осла слепошарых?

— Но я же не рассказала тебе, что узнала…

— Только то, что есть у нас и будет теперь имеет значение… Я не вру?

— Нет… — в моменты, когда, кажется, что сердце лопнет от переполнившей его любви, Лизе хотелось забыть, что существует кто-то другой, кроме Космоса. И что они всегда должны помнить о времени, и о том, что их кто-то может ждать.

— Тогда в третий раз говорю: иди за меня замуж, и не пожалеешь, кто бы там не говорил.

Космос понимал, какими моментами он живёт, и что любая другая особа просто не смогла бы его выдержать, понять и рассудить. И он бы не пытался кого-то так сильно полюбить, погружаясь с головой в свой тихий омут. С каждым новым годом их чувства росли в геометрической прогрессии. Так не бывает, не навсегда? Ну и идите к чертовой матери…

— Я — Лиза Павлова, студентка московской юридической академии, родившаяся двадцать четвертого января семьдесят первого года в городе-герое Ленинград…

— Смелее!

— И я третий раз говорю, что… обязуюсь быть женой Космоса Холмогорова…

— Раздолбая, хулигана, дебошира и очень уважаемого человека. Пьет только по праздникам, курит только Marlboro, а самый близкий географически дружбан — и то, твой родственник…

— Я всё продумала!

— Мне это нравится…

Лиза чувствует, что лимузин снова остывает, но ей гораздо важнее говорить с Космосом об их удачно скроенном союзе. Купаться в этих незатейливых речах, как в лучах апрельского солнца.

Быть может, в этих робких минутах и скрывается настоящее счастье?!..