Николай Островский

8 Круг друзей

Администрация санатория № 5 на Старой Мацесте в Сочи разрешила мне ночевать в дежурной комнате медсестры — с условием, что я буду помогать санитаркам в уборке палат и полностью обслуживать больного Островского. Для этого я и ехала. Мы были рады, что все так устроилось. Иногда за свою работу я получала обед. Это уже совсем хорошо.

Закончив работу, после завтрака и обхода врача я укладывала Николая на коляску и увозила в горы подальше от шума. Устанавливала коляску в тени деревьев, а сама устраивалась рядом на траве. Мы отдыхали, читали, строили планы на будущее.

Тогда Николай немного еще видел. Мог двигать руками. Он всегда имел при себе небольшое зеркальце: если слышал чьи-то шаги, с помощью зеркальца смотрел, куда идет человек. Нс к нему ли?

Но вначале он сторонился людей. Не хотелось удовлетворять их любопытство, выслушивать соболезнования: «Ах бедный! Такой молодой! А кем ему приходится эта молодая женщина?..»

В определенные часы я сопровождала его на лечебные процедуры. Ехать надо было недалеко — минут пять на линейке, но приходилось помогать санитарам. Укладывать больного на линейку, поддерживать его во время езды. Санаторий находился на горе, и дорога спускалась довольно круто. Дежурила я и в процедурной: няни не имели возможности сидеть около Николая. А оставить его одного было небезопасно: принимая ванну, он мог захлебнуться, кроме того, следовало следить за глазами: сероводород, особенно сильно выделявшийся из горячей воды, обострял боль в глазах, и их нужно было больному вовремя завязать.

Все это было сложно, трудно для Николая, но он находил в себе силы, шутил с сестрами, советовал им не возиться с таким «барахлом», как он… Ванны приносили небольшое облегчение. Островский повеселел. А я получила новое задание: узнавать о людях, приезжающих на лечение.

И появились люди, которые как воздух были необходимы Островскому.

Однажды ко мне подошла женщина лет тридцати пяти. Осторожно, по-матерински стала расспрашивать об Островском. Вообще меня всегда раздражали такие расспросы, но эта женщина вызвала у меня симпатию. Случилось так, что и Островский ее заметил: он обратил внимание, что она сторонится шумных компаний. Вскоре они познакомились. Это была Александра Алексеевна Жигирева, Шурочка-металлистка, как ее звали в Ленинграде.

С этого времени Александра Алексеевна стала нам вроде второй матери: она неустанно следила за нашей жизнью, поддерживала нас морально, а иногда и материально.

Несколько слов о ней.

Старая коммунистка, подпольщица, член партии с 1911 года. Небольшого роста, сутуловатая. Одета очень скромно: почти всегда в одном темно-синем платье с белым воротничком. Голова повязана светлой косынкой, из-под которой видны темные, гладкие, коротко подстриженные волосы. На круглом скуластом лице небольшие глаза. Тихая, скромная. Лечит ноги. Много позже мы узнали, что это результат ссылок, тюрем.

Вскоре после знакомства с Островским Жигирева по его просьбе рассказала о себе:

— Отец мой, рабочий, был беспартийным. Но предоставлял свою квартиру для встреч подпольщиков-революционеров. Я, двенадцатилетняя девочка, по заданию отца приглашала их на эти встречи. В 1908 году пошла работать на конфетную фабрику, там же вступила в РСДРП. В 1915 году была арестована и выслана в Сибирь, где пробыла до 1917 года. Работая в подполье, я познакомилась с Клавдией Николаевой[19] после Октябрьской революции, когда Владимир Ильич Ленин жил в Смольном, моя мама, Васса Степановна Дмитриева, работала в Смольном уборщицей. А отец мой был там истопником. Мама работала в Смольном вплоть до отъезда Ленина в Москву… Надежду Константиновну я видела, когда бывала у мамы.

Теперь все свободное время Александра Алексеевна проводила с Островским.

В ту пору Жигирева работала на заводе в Ленинграде, заведовала женотделом, была членом бюро парткома.

…Она сохранила свыше ста писем Островского и родных о нем — своеобразную летопись его жизни с 1928 по 1936 год.

Вскоре в санаторий на лечение приехал Хрисанф Павлович Чернокозов. Его поселили в палату к Николаю.

Коренастый, пышноусый, с большими рабочими руками, неразговорчивый и хмурый, он, казалось, весь ушел в болезнь и выглядел много старше своих сорока трех лет. Гангрена обеих ног уложила его в постель. Предстояла ампутация.

Чернокозова сопровождала жена, Прасковья Андреевна, в противоположность ему живая, веселая, энергичная. Прасковья Андреевна бывала с мужем и в ссылке, скиталась с четырьмя детьми, прятала Чернокозова по подвалам в городах, где он не имел права проживать. Обманывала шпиков, с ребенком на руках наводила их на ложный путь, спасая мужа.

Островский привязался к Чернокозову как к отцу. Он и называл его «батькой», да и по возрасту годился ему в сыновья.

Чернокозов прошел большой и нелегкий путь: от коногона на шахте в царское время до ответственного работника в годы Советской власти. Рабский труд — таково было начало пути. Хрисанф Павлович примкнул к революционному движению. В подполье он печатал листовки и распространял их среди рабочих. В 1912 году вступил в ряды ленинской партии. Становится одним из корреспондентов и распространителей газеты «Правда». Арестовывался неоднократно. В 1918 году участвовал в борьбе за установление Советской власти в Донбассе. С 1924 по 1927 год работал секретарем Шахтинского окружкома партии. Был делегатом III съезда комсомола, избирался делегатом XIV, XV, а позже и XVIII съездов партии.

В 1929 году он был послан в Чечено-Ингушетию, председательствовал в союзе горняков, в Грозненском горисполкоме, потом был заместителем председателя Президиума Верховного Совета Чечено-Ингушской АССР.

В своих воспоминаниях Хрисанф Павлович рассказывает, что Островский засыпал его вопросами:

— Скажи, батько, как формировалась наша партия? Как вы работали в подполье? Как проходила борьба с царизмом?

Осенью 1929 года Хрисанф Павлович повторил лечение в Мащесте. Мы в это время жили в Сочи, в доме по улице Войкова, 39. Последний день перед отъездом Хрисанф Павлович вместе с женою Прасковьей Андреевной провели у нас. Чернокозов не отходил от Николая. Как и прежде, говорил о себе скупо и неохотно и как бы между прочим рассказал следующее:

— Это было в Чечено-Ингушетии. Перед нами стояла задача вовлечь в общественную жизнь женщин. А как известно, женщины тогда ходили, можно сказать, только под паранджой. И вот мне удалось устроить на учебу одну девушку. Я договорился с ней, чтобы она выступила на собрании с призывом к девушкам последовать ее примеру. Что было на собрании, вы не можете себе представить! Мужчины подняли шум, посыпались угрозы в мой адрес… Я уже не думал, что останусь в живых. Все кончилось благополучно, но это собрание открыло глаза многим женщинам Ингушетии…

Это только один небольшой эпизод. А сколько их в его жизни! Молодому коммунисту было чему поучиться у этого замечательного человека.

Вскоре судьба разъединила их. Они не виделись несколько лет, но помнили друг о друге. В 1933 году Островский послал Чернокозову письмо, как бы отчитываясь о прожитых годах:

«Милый мой Хрисанф Павлович!

С глубокой радостью сегодня узнаю, что ты продолжаешь борьбу и что болезнь не смогла вывести тебя из строя. Это самое лучшее, что я хотел о тебе узнать… Меня с тобой навсегда связала большевистская дружба, ведь мы с тобой типичные представители молодой и старой гвардии большевиков. Три года, как я потерял тебя из виду и лишь дважды встречал в газетах твое имя. Приветствую тебя, мой дорогой, горячо, как «сынишка» и друг. Помнишь, как ты писал в Москву товарищу Землячке[20], а я помню. Там были такие слова: «Я глубоко убежден, я верю, что т. Островский, несмотря на слепоту и полный разгром физический, может и будет еще полезен нашей партии».

Я с большим удовлетворением сообщаю тебе, что твою и многих старых большевиков уверенность в том, что я еще возвращусь в строй, на передовые позиции наступающего пролетариата, я оправдал. Иначе не могло быть. Никакая болезнь, никакие страдания никогда не в силах сломить большевика, вся жизнь которого была и есть борьба… Силы ко мне не вернулись, я так же прикован к постели, но из глубокого тыла передвинулся на фронт. Это единственно для меня возможный — литературный фронт…»

И еще два года спустя:

«Телеграф принес мне от вас весточку. Сколько лет прошло, а я все не мог найти тебя, моего родного и милого батьки.

И вот несколько ласковых слов… Как я был рад получить их!

Никогда ни я, ни моя семья не забывали тебя. Какие-то крепкие узы связали нас с тобой, замечательным представителем старой гвардии большевизма… Сейчас же сообщи мне свой адрес и место работы. Я пришлю тебе свою книгу. Если ты читал мою речь при вручении мне ордена Ленина, то она относится и к тебе, старому большевику, одному из моих воспитателей».

В декабре 1933 года Островский сообщает Чернокозову: «Во второй части (романа. — Р. О.) есть несколько слов и о тебе…»

Я открываю роман «Как закалялась сталь», и сочинское лето 1928 года встает в моей памяти:

«Под тенью размашистых деревьев, в уголке террасы группа санаториев. За небольшим столом читал «Правду», тесно сдвинув густые брови, Хрисанф Чернокозов. Его черная косоворотка, старенькая кепчонка, загорелое, худое, давно небритое лицо с глубоко сидящими голубыми глазами — все выдает в нем коренного шахтера. Двенадцать лет назад, призванный к руководству краем, этот человек положил свой молоток, а казалось, что он только что вышел из шахты. Это сказывалось в манере держаться, говорить, сказывалось в самом его лексиконе.

Чернокозов — член бюро крайкома партии и член правительства. Мучительный недуг сжигал его силы — гангрена ноги. Чернокозов ненавидел больную ногу, заставившую его уже почти полгода провести в постели.

Напротив него, задумчиво, дымя папиросой, сидела Жигирева. Александре Алексеевне Жпгпревой тридцать семь лет, девятнадцать лет она в партии. «Шурочка-металлистка», как звали ее в питерском подполье, почти девочкой познакомилась с сибирской ссылкой…»

Вот и все. Немного строк посвятил им Островский, n все потому, что эти скромные люди просили его не писать о них.

Из письма Островскою Жпгпревой:

«Во второй части записаны ты и Чернокозов. Правда, я не получил на это вашего согласия, но, что написано пером, не вырубишь топором, говорит старая пословица».

Тогда же, в санатории, Островский познакомился с харьковским писателем Михаилом Васильевичем Паньковым. У Панькова болели ноги, все дни он проводил в коляске: его возила приехавшая с ним жена, но вообще это был здоровяк: крепкий, полный, румяный красавец. Одет с иголочки, по-европейски.

Паньков много рассказывал о Германии, где проходил курс лечения. Эго был интереснейший человек.

А главное — Михаил Паньков был первым писателем, с которым познакомился Николай Островский. Они быстро сошлись, долго оставались вдвоем, вели разговоры о литературе. Вот с ним-то Николай и поделился своими планами, рассказал, что хочет написать книгу о молодежи, о комсомольцах двадцатых годов, рассказать об их борьбе за новую жизнь. Паньков обещал оказать ему помощь как редактор.

О Панькове в романе «Как закалялась сталь» Островский написал:

«Третий у стола — Паньков. Наклонив свою красивою, с античным профилем, голову, он читал немецкий журнал, изредка поправляя на носу огромные роговые очки. Нелепо видеть, как этот тридцатилетий атлет с трудом поднимает отказавшуюся подчиняться ногу. Михаил Васильевич Паньков, редактор, писатель, работник Нарком-проса, знает Европу, владеет несколькими иностранными языками. В его голове хранилось немало знаний, и даже сдержанный Чернокозов относился к нему с уважением…»

Там же, в сочинском санатории, Островский вновь встретился с И. П. Феденевым, с которым познакомился еще в санатории «Майнаки».

Это был один из самых ярких людей, определивших в ту пору окружение Николая Островского.

Сибиряк, высокий, статный, крепкий, Иннокентий Павлович Феденев выглядел моложе своих пятидесяти. Немногословный, хмурый на вид, он на самом деле был человеком добрейшего сердца. Ходил Феденев с палочкой — болели ноги.

Интересную, большую жизнь прожил этот человек. Родился в Иркутске в 1877 году в огромной семье: 20 человек детей! В революционном движении участвовал с 1903 года. Год спустя вступил в Иркутскую организацию РСДРП (б). Неоднократно подвергался репрессиям со стороны царской охранки, сидел в тюрьмах. В Октябре 1917 года находился на Западном фронте. По списку большевиков прошел в члены Учредительного собрания от Западного фронта и области. В конце 1917 года был вызван Военно-революционным комитетом в Минск и назначен комиссаром финансов Западной области, а вскоре избран в состав Областного исполнительного комитета Западной области и фронта. В начале 1918 года утвержден областным комиссаром финансов и избран заместителем главнокомандующего Западным фронтом.

В 1918 году Феденев был делегирован на I Всероссийский съезд Советов, после которого остался на работе в Наркомате госконтроля, по совместительству работая и в Моссовете, где он организовал Московскую рабочую инспекцию, став первым ее председателем.

Когда Островский познакомился с Феденевым, тот работал в Главном правлении Госстраха. Это был действительно настоящий, твердокаменный партиец. Молодой коммунист Островский привязался к нему всем сердцем. Феденев платил ему тем же.

В романе «Как закалялась сталь» Островский рассказал об этом замечательном человеке, изменив в фамилии одну букву. Феденев стал Леденевым:

«…Высокий богатырь с седыми висками, сибиряк… До приезда Иннокентия Павловича Леденева Корчагин был шахматным «чемпионом» в санатории. Он отнял это звание у Ваймана после упорной борьбы за первенство. Вайман был побежден, и это вывело флегматичного эстонца из равновесия. Он долго не мог простить Корчагину своего поражения. Но вскоре в санатории появился старик, необычайно молодо выглядевший в свои пятьдесят лет, и предложил Корчагину сыграть партию. Корчагин, не подозревая об опасности, спокойно начал ферзевый гамбит, на который Леденев ответил дебютом центральных пешек. Как «чемпион», Павел должен был играть с каждым вновь приезжающим шахматистом. Смотреть эти партии постоянно собиралось много народу. Уже с девятого хода Корчагин увидел, как его сдавливают мерно наступающие пешки Леденева. Корчагин понял, что перед ним опасный противник: напрасно Павел отнесся к этой игре так неосторожно.

После трехчасового сражения, несмотря на все усилия… Павел принужден был сдаться. Он увидел свой проигрыш раньше, чем кто-либо из окружающих.

Посмотрел на своего партнера. Леденев улыбнулся отечески добро. Ясно, что он тоже видел его поражение. Эстонец, с волнением и нескрываемым желанием поражения Корчагина, еще ничего не замечал.

— Я всегда держусь до последней пешки, — сказал Павел, и Леденев одобрительно кивнул головой в ответ на эту одному ему понятную фразу.

…Корчагин потерял звание «чемпиона», но вместо этой игрушечной чести нашел в Иннокентии Павловиче человека, ставшего ему дорогим и близким…

У Корчагина и Леденева была одна общая дата: Корчагин родился в тот год, когда Леденев вступил в партию. Оба были типичные представители молодой и старой гвардии большевиков. У одного — большой жизненный и политический опыт, годы подполья, царских тюрем, потом — большой государственной работы; у другого — пламенная юность и всею лишь восемь лет борьбы, могущих сжечь не одну жизнь. И оба они, старый и молодой, имели горячие сердца и разбитое здоровье».

…Так мы проводили лето 1928 года в санатории № 5 на Старой Мацесте. Я возила Николая на процедуры, сторонилась любопытных. Он боролся с болью, болезнью.

Внутренняя работа души и сознания не утихала в нем ни на минуту.