Николай Островский

1 Встреча

Сестра почти силой втолкнула меня в кухню.

За обеденным столом рядом с мамой сидел человек, уже знакомый мне по фотографии.

Первое, что я заметила, — пышные темно-каштановые волосы; зачесанные вверх, они волной спадали на левую сторону. Темные брови, почти сросшиеся у переносицы. Глубоко посаженные карие глаза. Они казались огромными и подчеркивали бледность матового лица.

«Какой красивый!» — промелькнуло у меня в голове… И от этого я еще больше сконфузилась.

— Ну что же ты скрылась? — обратился он ко мне.

Сколько раз впоследствии я до мельчайших подробностей припоминала эту встречу, которая изменила мою судьбу, встречу с человеком, имя которого признано символом нашего комсомольского поколения. С человеком, книга которого выдержала сотни изданий и в десятках миллионов экземпляров разошлась по всему миру. С человеком, жизнь которого сделалась образцом поведения коммунистической молодежи всех стран.

Несколько поколений советских людей воспитано на книге «Как закалялась сталь». Она вселяет веру в светлое будущее человечества, пробуждает готовность к любым жертвам ради осуществления высокого идеала. «Как закалялась сталь» — это книга мужества, выдержки, огромной силы воли, которую воспитал в себе человек, намертво прикованный к постели.

Сегодня молодежи не надо представлять автора книги о Корчагине: родился в 1904 году, умер в 1936-м, «Как закалялась сталь» опубликовал в 1932—1934-м… Книга о Корчагине трижды экранизована, сколько этому герою посвящено живописных, скульптурных, графических работ — и не счесть.

А я помню первое рукопожатие этого человека, когда еще ни он, ни я — никто не знал, какая судьба его ожидает.

И поток писем, не иссякающий уже несколько десятилетий! Сколько их прошло через мои руки, этих писем, адресованных автору Корчагина, писем тридцатых годов, со следами «метельной» стилистики, свойственной тогдашним комсомольцам: «Павел, братишка!..», писем времен Великой Отечественной войны, написанных, бывало, и за несколько часов до смерти… Писем нынешних. Я чувствую, как Николая Островского читают сегодня.

«Какое счастье, что у нас есть Павка Корчагин, наш современник, друг, учитель молодежи!» — пишет читательница из Риги. Учитель из Костромы благодарит Островского: «И если удалось за прожитую жизнь сделать для Родины хоть что-то полезное, спасибо тебе, Николай Островский, любимый писатель, друг, человек». А вот идущие от сердца слова ученика 10-го класса одной московской школы: «Николай Островский! С чувством гордости за великую Родину произносим мы его имя! Николай Островский! С этим именем шли на смерть молодые люди в годы Великой Отечественной войны! Имя Николая Островского, заглушая рев реактивных двигателей и взрывы атомных бомб, зовет нас на великую борьбу за счастье народа! И над этой книгой мы клянемся, что станем верными продолжателями великого дела построения мира на земле».

Первый космонавт Юрий Гагарин записал:

«Таких людей — народ не забывает. Жизнь Николая Островского всегда будет ярким маяком для нашей молодежи»[1].

Сегодня его творчество исследуют ученые-литературоведы и горячие публицисты; о нем написаны диссертации и очерки, изучается его биография, его творческая лаборатория, его место в литературном процессе тридцатых годов, в истории всей советской литературы, его роль в становлении того всемирно-исторического явления, которое зовется мировоззрением советского человека.

Я не могу и не хочу повторять других авторов. Биография, которую я пишу, — это прежде всего пережитое мною лично. Это жизнь замечательного человека, увиденного мной очень близко. Я понимаю, что у такой точки зрения есть свои трудности. Но я расскажу читателям прежде всего то, что знаю сама, что произошло на моих глазах…

Потому что при имени «Николай Островский» я все-таки вижу не монументальные скульптуры, не героев соответствующих фильмов и даже не то лицо, которое чаще всего смотрит на читателя с массовых изданий книги о Корчагине.

Я вижу того молодого парня с пристальным взглядом за обеденным столом у нас, в Новороссийске 1928 года…

Итак, я жила тогда с родителями в городе Новороссийске. У моей мамы Любови Ивановны Мацюк была подруга в Шепетовке; звали ее Ольга Осиповна, у нее была дочь Екатерина и два сына: Дмитрий и Николай. И вот, помню, в мае 1926 года Ольга Осиповна написала нам, что ее сын Коля лечится в одном из крымских санаториев и что после лечения врачи рекомендуют ему пожить несколько месяцев на юге — закрепить результаты лечения. Письмо заканчивалось просьбой принять Колю.

Его сразу пригласили.

Вскоре получили второе письмо. Уже от самого Николая. В письмо он вложил свою фотографию, просил выслать наши. Давайте заочно познакомимся, писал он, чтобы при встрече на знакомство времени не терять.

Я подумала: вот это темп!

Получив фотографию Николая, мы с сестрой рассматривали ее с любопытством. На нас смотрело красивое, серьезное, вдумчивое лицо.

Мне тогда было двадцать лет. Моя сестра была уже замужем и имела девятимесячного сына, но тем не менее каждая из нас сочла, что фотография Николая прислана именно ей.

На самом же деле она была прислана всем нам, ведь Николай еще никого не знал в нашей семье.

Помню, в момент получения письма сестра кормила сынишку. Мальчик сидел на высоком детском стульчике у стола на веранде, а я стояла во дворе у окна. Распечатав письмо, я достала фотографию и через окно показала сестре. Она попросила передать снимок ей, чтобы посмотреть ближе. Я же, зная, что она не может отойти от ребенка, стала поддразнивать ее:

— Ну и красивый парень!

Наконец, уложив ребенка в кроватку, сестра вышла ко мне во двор. Тогда я стала бегать от нее, она — за мной. Устав, я передала фотографию ей.

— Да, — сказала она, — парнишка ничего, смотри не влюбись!

Вскоре пришла мама.

Письмо и фотография вызвали у нее массу воспоминаний о ее давней дружбе с семьей Островских.

Моя мать, да и отец тоже уроженцы того самого села Вилия Острожского уезда Волынской губернии[2], где жили Островские и где родился в 1904 году, 29 сентября по новому стилю, самый младший сын Алексея Ивановича и Ольги Осиповны Островских — Николай. Ольга Осиповна была свахой моей матери.; свадьбу сыграли в недостроенном доме Островских. К сожалению, Островским не пришлось пожить в том доме: он строился на деньги, взятые в долг, за долги пришлось дом и продать.

Узнала я от моей мамы и подробности ее жизни в молодые годы — жизни, столь характерной для тех лет.

Когда умер мамин отец, она сразу оказалась в доме лишним ртом. И как ни странно, упрекала ее в этом родная мать. Она все время твердила дочери о замужестве. Едва маме исполнилось семнадцать, пошли сваты. Женихов хватало, а вот любви не было. Много слез пролила тогда мама. Жила она в лесу, где ее отчим работал лесником. По праздникам приезжали в село и непременно ходили к Островским.

И вот в одну из встреч мама рассказала Ольге Осиповне о своем горе, о том, что ее заставляют выйти замуж без любви. Поплакали. Ольга Осиповна предложила маме пожить некоторое время в доме Островских.

— Так все и получилось, — рассказывала мне потом мама. — Я согласилась и жила у них спокойно. Но моя мать не оставляла мысли о моем замужестве. И тогда я решила выйти за первого, кто здесь посватается. Первый был ваш отец…

После свадьбы родители мои уехали на Северный Кавказ и поселились в городе Новороссийске. А через год мама поехала в родные края и побывала в Вилии с дочкой — моей сестрой Лелей. По вечерам, когда мама и Ольга Осиповна сидели на скамейке у дома, около них играли две годовалые девочки. Одна была в розовом платьице, другая — в голубом, с чудесными кудряшками. «Девочка» в голубом — Коля Островский… От этого похожего на девочку мальчика до лихого кавалериста в буденовке, с клинком наголо — пятнадцать лет. До нашей первой встречи — двадцать один.

…Мама, Леля и Роза[3] собрались идти встречать Николая. Я отказалась. Не могла преодолеть своей застенчивости.

Ушли. В окно вижу: мелькнуло и скрылось за поворотом светлое платье сестры Лели. Через минуту она неожиданно снова показалась из-за угла. Бежит быстро, запыхалась, прижимает ладони к груди. Увидела меня, что-то кричит, машет рукой, чертит в воздухе какие-то квадраты… Несмотря на то что в пылу увлечения Леля отхватывала рукой прямо-таки метровые пространства, я догадалась, что сигнализация касается всего-навсего маленькой фотографии Николая, которую Леля забыла взять у меня.

Достав карточку из комода, я передала ее сестре.

О том как они встретили Николая, мне рассказала Леля.

День был праздничный. На пристань пришли задолго до прибытия парохода. Толпа встречавших шумела, мелькали букеты, слышались шутки, смех. Приподнятое настроение толпы передалось и им, вызвав несколько чрезмерную веселость, которая, казалось, была не совсем уместна при встрече с больным человеком. Впоследствии сам Николай говорил, что именно веселье и смех сразу ободрили его.

…Минуты тянулись. Наконец пароход причалил, и Николай сошел на пристань. Он оказался высок и худощав. Серый, чуть мешковатый костюм подчеркивал его высокий рост. Палка в правой руке. Сошел, на секунду остановился, отыскивая в толпе знакомые лица. Сорвавшийся неожиданно ветер растрепал его темные густые волосы.

Леля первая узнала Николая по портрету и замахала рукой, не вполне, правда, решительно.

Николай подошел знакомиться.

— Так вы, разумеется, Леля, — улыбнулся он. — Правильно? Я вас узнал по фотографии. Как будто не перепутал, а?

Домой решили идти пешком. Николай говорил без умолку, весело и образно. Смеялись, слушая его рассказы — он с юмором описывал санаторные процедуры и покорность, с какой он, по его выражению, «отдавался крымским эскулапам».

Было заметно, что ему трудно идти. Приостановились, чтобы отдохнуть.

Повернувшись к спутникам, Николай, как будто стараясь что-то вспомнить, собрал на переносице тяжелые брови.

— Постойте… как же так… вот это да! Это называется «не перепутал»! Да вы же здесь не все!

Потер пальцем лоб.

— Нету этой, ну, этой… которая на карточке такая кудрявая, с упрямым подбородком.

— Ну, ну, вспоминайте! — сказала Леля.

— Вспомнил! Рая! Где же она?

— Осталась дома. Она стесняется новых людей. И вообще вашего брата, мужчин, недолюбливает.

— А за что же?

— Молодая слишком, не пришла еще пора.

— А-а-а! — многозначительно протянул Николай. — Причина существенная…

Еще через несколько минут они подошли к нашему дому.

Расскажу о городе, в котором мы тогда жили.

Новороссийск — один из крупнейших черноморских портов по вывозу хлеба. Крупный центр цементной промышленности. В те годы город был разделен на районы с различными названиями.

Центральная часть — «Город», здесь главная улица — Серебряковская. Сейчас — улица Советов. На этой улице в многоэтажных домах размещались огромные магазины, гостиница, банк, административные здания. Недалеко от центральной улицы, параллельно ей — набережная с морским вокзалом. Тут же — базар. Эта часть города раньше была «для избранных». После Великой Отечественной войны на месте рынка построен мемориал — памятник борцам, отдавшим жизнь за этот город.

А вот другие районы. «Стандарт» — поселок с красивыми стандартными одноэтажными домами, заселенный интеллигенцией. «Чеховка» — жители этого поселка, выходцы из Чехии, имели приусадебные участки и занимались в основном сельским хозяйством. «Мефодиевка» — рабочий поселок в полутора километрах от моря. На ее территории находился вокзал и железнодорожные мастерские.

Мы жили в Мефодиевке. Отец мой, Порфирий Кириллович Мацюк, работал плотником на пристани. Я училась на курсах кройки и шитья и подрабатывала в швейной мастерской. Жили мы в небольшом кирпичном домике. Стоял наш дом на углу Шоссейной улицы и Кольцовского переулка. В переулок выходили ворота и калитка со звонковым кольцом. Забор был в рост человека. Вдоль забора со стороны двора — кусты желтой акации, ее ветки свешивались в переулок.

Главная улица Мефодиевки — Шоссейная — была вымощена булыжником, тротуар выложен каменными плитами. Вдоль домов по краю тротуара шла сплошная стена белой акации. На Шоссейную улицу выходил небольшой забор с калиткой. Во дворе — четыре огромных дерева белой акации и большой развесистый дуб, как бы живая беседка. Под деревьями — сбитый из досок обеденный стол и четыре скамейки. Рядом фруктовые деревья, зелень, цветы. В углу садика, под развесистой вишней — скамейка. Этот уголок и полюбил Николай. Часто проводил здесь время за книгой.

Никто из нас не знал, что в этом-то небольшом кирпичном домике болезнь навсегда свалит Николая в постель.

Наша квартира состояла из двух комнат и кухни, служившей одновременно и столовой для всех нас, и спальней для моего брата Володи. Кроме того, была еще полутемная комната, нежилая.

В одной из жилых комнат жили отец с матерью, в другой — мы с сестрой; но за год до приезда Николая Леля вышла замуж и переселилась с мужем в нежилую комнату, смежную с моей. Наши комнаты сообщались узенькой дверью.

Перед приездом Николая мы долго думали над тем, куда его поместить, где поставить кровать, чтобы ему было спокойнее. Было решено отгородить шкафом в моей комнате угол. Так и сделали.

За несколько минут до прихода мамы, Лели, Розы и Николая с пристани я ушла из дому. Застеснялась.

Выходя во двор, я слышала, как по моему адресу ворчал отец.

Вернулась в половине девятого вечера. Все сидели в кухне за обеденным столом. Начищенный медный самовар приветливо шумел и пускал в потолок тонкую струю пара. Пользуясь тем, что все заняты гостем, я попыталась незаметно пройти в свою комнату, но Леля, встретив меня в коридоре, почти насильно втолкнула в кухню.

Николай повернулся ко мне:

— Ну что же ты скрылась? Неужели причиной мой приезд?

Не выпуская моей руки, он заставил меня сесть рядом.

Мама следила за самоваром. По выражению ее лица я догадалась, что она крайне недовольна моим поведением.

Не зная, куда себя девать, я встала и нечаянно наступила на хвост рыжему коту. Он пронзительно заорал. Все расхохотались. Напряжение спало.

Леля попросила Николая продолжить рассказ, начатый без меня.

— А как же Рая? Она же ничего не слышала.

— А так ей и надо. Пусть не уходит! — в один голос ответили Леля и мама.

— Ну что это вы в самом деле напали на девочку? — вступился Николай. — Уж я специально для нее расскажу все снова.

И он повел рассказ о Квасмане. Этот Квасман, по его словам, был в санатории его соседом по койке.

Постараюсь передать рассказ Николая:

— Я лежал в стационаре. В один прекрасный день в палату в сопровождении сестры вошел новый больной. Огромного роста, тучный, с большими красными руками, с совершенно круглым оплывшим лицом и маленькими бегающими глазками. Под мышкой он нес большую конторскую книгу. И вот он оказался моим соседом. Однажды, когда он после завтрака по обыкновению расположился со своей книгой и заскрипел пером, я спросил его: «Что это ты, папаша, все строчишь?» Он посмотрел на меня поверх очков и внушительно ответил: «Мумуары». — «Что?!» — Квасман опять посмотрел на меня, на этот раз с сожалением, и раздельно повторил: «Му-муары». — «А-а, — протянул я, едва сдерживая улыбку. — Почитать можно?» — «А отчего же нельзя. Можно», — сказал он и отдал мне свой гроссбух. На обложке книги я прочел крупную надпись:

МУМУАРЫ ПРО ФЕДОРА СЕМЕНОВИЧА КВАСМАНА. ТОМ 27.

Около слова «мумуары» стояла звездочка, внизу было примечание: «Мумуары — это иностранное, европейское слово, которое обозначает русские дневники». Так и написано. Это я запомнил слово в слово.

Переворачиваю первую страницу. Дата, затем, конечно, не совсем точно, но в основном следующее: «Вот Квасман опять в больнице. Здоровье Квасмана невеселое. Доктор Лобанский говорит: это от сердца, а по-моему, Лобанский дурак». Следующий день: «Здоровье Квасмана получшало. Доктор Лобанский прописал добавочно два яйца в день. Он все-таки башковитый». Перелистал я десяток страниц. «Здоровье Квасмана хорошее. Вчера выписался из больницы. За завтраком попалось тухлое яйцо. Съел с большим удовольствием. С малых лет люблю тухлые яйца. А больные — дураки; ничего не понимают…» И дальше опять: «Здоровье Квасмана ухудшается. Сердце опять дало перестук. Должно быть, скоро в больницу». Я спросил: «Что же, папаша, в предыдущих 26 книгах то же самое написано?» Он серьезно ответил: «Поскольку мумуары про Квасмана, значит, все то же. Двадцать три года пишу!» — «Продай, папаша, все книги!» — пошутил я. «Тю-тю-тю… не на такого напал. Один здесь аж двести рублей предлагал, а я знаю, что они стоят. Ого-го!»

Мы смеялись, слушая Николая.

Я подумала: «Как рассказывает живо…»

Много лет спустя, когда уже выявился в Николае художник, наделенный острой наблюдательностью и мягким юмором, я вспомнила эту сочиненную им устную новеллу о Квасмане.

Первый вечер, который Николай провел в кругу нашей семьи, в низкой уютной кухоньке, прошел незаметно. За рассказами, шутками Николая мы и забыли, что он болен и нуждается в покое.

Однако было уже поздно. На улице свистело: поднялся знаменитый новороссийский ветер. Застекленная веранда тихонько звенела разбитыми кое-где стеклами. Самовар, давно уже потухший, вдруг пискнул и затянул тонкую песню.

Мама сердито посмотрела на него и заткнула трубу колпачком:

— Чтоб тебя, распелся!

Николай удивленно поднял брови.

Заметив это движение, Леля улыбнулась и объяснила:

— Есть такая плохая примета: когда самовар замолчит, а потом вдруг тоненько запоет.

Николай рассмеялся:

— Вот среди стариков солдат ходит примета, что если на фронте трое прикурят от одной спички, то того, кто прикурил третьим, непременно убьют. А у нас со спичками на фронте было скверно — не хватало. Так я, чтоб доказать старикам нелепость приметы, перед самыми боями по нескольку раз прикуривал третьим. И разубедил.

Тогда, по этой реплике, я не представила себе всего того, что пережил уже этот двадцатидвухлетний человек.

…Николай посмотрел на дверь, ведущую на веранду, прислушался к ветру и начинавшему барабанить в стекла дождю, резко встал и в ту же секунду опустился обратно на стул. Глаза его потускнели, лоб сделался влажным и совершенно белым, отчего черные крупные брови выделились еще контрастнее.

Он вытянул обе ноги, провел правой рукой по коленям и задумчиво произнес:

— Да-а.

Потом усмехнулся и кивком головы показал на ноги:

— Выдают, проклятые. Ныли бы как-нибудь тихонечко. Приехал бы в Харьков, сказал бы ребятам: ну вот, совершенно здоров, давайте работу! А так, начнешь врать, а тебя как обухом по голове к земле пригнет — не надуешь. Опять работу не дадут…

Осторожно, держась за край стола, поднялся, шагнул несколько раз по кухоньке, облегченно вздохнул и, вытирая платком лоб, медленно пошел в комнату.

Первое время он выходил к столу. Шутил:

— Аппетит у меня плохой, может быть, в компании он будет лучше? Может быть, глядя на Раю, я заражусь ее аппетитом, а значит, и ее здоровьем.

Он действительно ел очень мало. Врачи рекомендовали ему по утрам выпивать по два свежих сырых яйца. Нам это не доставляло хлопот, так как куры у нас были. Но Николай стал отказываться, долго пришлось уговаривать его. Наконец согласился:

— Хорошо. Буду пить. Только одно условие. Готовить это блюдо будет Рая.

Все засмеялись и взглянули на меня. Я покраснела: честно признаться, я в те первые недели боялась, даже избегала Николая. Согласилась, понимая, что мой отказ его обидит.

Уже тогда болезнь ограничивала у него движения рук. Поэтому во время еды ему нужна была посторонняя помощь. Особенно когда он ел эти сырые яйца. Первое время он вообще кривился от такого блюда, но затем привык.

Как-то в воскресенье после завтрака он вышел во двор. Было тепло. Попросил стул, сел погреться на солнышке. Подошли мама и сестра с сынишкой. Разговорились.

Я мыла полы в комнатах.

Окончив работу, подошла к ним и незаметно стала в стороне. Николай посмотрел на меня и, обращаясь к маме, сказал:

— Люба, посмотри на свою дочку, какая она у тебя красивая!

Этого было достаточно. Я тут же ушла. Несколько дней не разговаривала с Николаем. Потом «помирились». Он сказал:

— Так вот ты какая! Ну а за что же ты на меня обиделась? Я вот и до сих пор не знаю причины. И метод-то какой выбрала — молчать! Лучше выложила бы всю обиду сразу, чем без объяснений дуться. Я вот так, молча, не могу, это для меня самое тяжелое. Впредь ты не поступай со мной так. Лучше изругай, избей, но не молчи! В разговоре ведь всегда можно найти общий язык!

Так понемногу я узнавала его.

Как-то утром, после завтрака, он попросил приготовить ему горячей воды, бритву и мыло. Я подала. После бритья он хотел убрать за собой. Ему это было трудно, я предложила свои услуги.

— Хорошо, но только опять не обижайся на меня, — пошутил он.

Я не ответила на шутку. Все убрала, а помазок в чашке с мыльной пеной поставила на окно в коридоре, рассчитывая, что уберу после, — что-то меня отвлекло, и я не сделала этого, а потом забыла.

На другой день Николай увидел неубранный помазок.

— Раечек, так ты, оказывается, начинаешь меня обманывать? Зачем? — сказал он строго. — Если тебе неприятно убирать за мной, скажи.

И тут же принялся сам за уборку. Я пыталась взять у него из рук помазок, но он не позволил мне помочь ему.

Я смешалась и окончательно решила избегать его. А если помогать, то только незаметно, чтобы опять не обидеть. Но незаметно мне не удавалось. Николай был настолько чуток, что от него ничего нельзя было скрыть.

Он все время по случаю и без случая обращался ко мне, говорил со мной, трунил надо мной. Так мало-помалу он научил меня обороняться от уколов. Я стала смелей.

И вот, надолго отлучаясь из дому, я уже скучала без Николая, без его шуток и смеха. И спешила домой с чувством, что меня дома ожидает радость.

Это был совершенно новый, небывалый человек в моей жизни. Из какого-то нового мира.

Масштабов его личности я тогда еще не чувствовала. Просто хотелось быть около него, слушать его, помогать ему.

У меня часто бывали две задушевные подруги. Они встречались с Николаем, беседовали с ним.

Как-то он сказал мне:

— Хочешь, я расскажу тебе о твоих подругах и об их дальнейшей жизни?

— А ну-ка интересно, говори, — попросила я.

И вот он подробно рассказал о каждой, об их интересах. Закончил так:

— Оксана очень скоро выйдет замуж, а Татьяна или поздно, или совсем не выйдет.

Тогда меня поразило, как точно он дал им характеристики. И жизнь их сложилась именно так, как говорил Николай.

В тот период у меня был друг. Я считала, что выйду за него замуж, но оттягивала решение, стеснялась сказать об этом родным, ибо все считали меня ненавистницей мужского пола, и вдруг… такое сообщение. Надо было набраться храбрости.

С приездом Николая я отложила на время этот вопрос, решила дождаться его отъезда. Он много трунил надо мной, и я не хотела, чтобы еще и на эту тему мне от него доставалось.

Как-то вечером я была в театре со своим другом. После спектакля он проводил меня. Мы немного постояли на улице возле дома и разошлись.

У нас все спали. Я тихонько прошла в комнату, боясь разбудить Николая. Вдруг он спросил меня:

— Ну как живет твой приятель? — И назвал его по имени. — Почему ты не познакомишь меня с ним? Когда ваша свадьба?

Я была поражена. Откуда он узнал его имя? Откуда ему известно о предполагаемой свадьбе? Ведь никто в доме ничего не ведает!

Долго я допытывалась об этом у Николая. Наконец он сказал смеясь:

— Эх вы, конспираторы. Я не спал, ждал тебя. Слышал, как вы подошли к дому, и даже слышал ваш разговор. Вот тогда и узнал все.

Мне оставалось только удивляться его слуху. Ведь он лежал в доме с кирпичными стенами. Окна были закрыты ставнями. И он все слышал!