Николай Островский

7 В середине пути

Весной Николаю стало хуже. По утрам мы видели его распухшие искусанные губы и знали, что это следы борьбы с нечеловеческой болью.

Что делать? Где лечиться? Наши материальные возможности были крайне ограничены. Бесплатную путевку достать не удалось.

Узнали, что в Горячем Ключе близ Краснодара серные ванны делают чудеса с ревматиками. Начались сборы к поездке в Ключевую.

Стоял ослепительный весенний день. Небо казалось особенно высоким и синим. Тени от деревьев и домов были резкие, черные. Акации отцвели и усыпали панели и мостовые желто-белым ковром.

У нашего дома — извозчик, он ждет уже довольно долго и, пригретый солнцем, клюет носом. Мы заканчиваем последние сборы и выносим Николая на руках. Извозчик безразлично смотрит через плечо. Николай щурится на солнце, на глубокую синеву. Прощается со мной. С Николаем едут его мать Ольга Осиповна и моя сестра Леля с двухлетним сынишкой. Я работала и сопровождать Николая не могла.

Горячий Ключ — в 60 километрах от Краснодара. До Краснодара доехали поездом. В Краснодаре наняли легковой автомобиль. Кое-как поместили полулежащего Николая в машину. Леля с мальчиком на руках села у изголовья, поддерживая голову больного, Ольга Осиповна — в ногах, придерживая их.

Ехали долго. Во время толчков Николай несколько раз терял сознание. Приходилось останавливать машину.

На место прибыли лишь через шесть часов. В санатории устроились довольно быстро: помогли местные партийцы, принявшие в Николае горячее участие.

Почти педеля ушла на то, чтобы Николай оправился после дороги.

В санатории все было «по-дачному»: это не был санаторий, какие мы привыкли видеть сейчас, скорее гостиница. Отдыхающим были отведены два небольших дома с открытыми верандами недалеко от парка. В доме, где остановился Николай, было шесть одинаковых по размеру изолированных комнат, двери которых выходили в общий длинный коридор.

Коле отвели вторую комнату с правой стороны от входа. Кажется, она и была № 2. Комната, светлая, чистая. Окно — в сад. В комнате — простая железная односпальная кровать, которую и отдали Николаю, а Ольга Осиповна и моя сестра с сынишкой разместились на полу. Так как за больным требовался специальный уход, то в Горячем Ключе постоянно находилась Ольга Осиповна, а ей помогали по очереди сначала сестра Леля, позже моя мать, а затем приехала и я.

Бюджет наш был в ту пору весьма и весьма скромным. Состоял он из пенсии Николая: 35 рублей 50 копеек и моей зарплаты, не помню точно размера, но тоже небольшой.

Все это заставляло нас жить очень экономно. Но жили дружно и весело. Главная рабочая сила, как шутит Николай, были Леля и я. Ведь два раза в день надо было перестелить постель Николая, а для этого перенести его на стул, а потом обратно на кровать. Надо было уложить больного, чтобы не образовалось ни одной складочки на простынях. Даже маленькая складочка, впиваясь в тело, приносила мучения. Ежедневно его приходилось перекладывать в коляску и везти на процедуры, потом укладывать в ванну, затем обратно в коляску и снова на кровать. В ванном здании работали санитары, но не всегда они оказывались свободны. Нелегко было и возить коляску с Николаем по песчаной дороге. Естественно, Ольге Осиповне все это было не под силу.

Я не помню, как питались остальные больные, но мы готовили сами. Под окнами нашей комнаты в саду установили примус — это и была наша кухня. Занималась хозяйством в основном всегда веселая, ровная, всеми нами любимая Ольга Осиповна.

Директором санатория была комсомолка по имени Аня. Ни фамилии, ни отчества я ее не помню, да и неудивительно, так как все ее звали только Аней. Она встретила нас приветливо и делала все, чтобы помочь нам.

Коля пробыл в санатории около двух месяцев.

Помню мой приезд к нему.

Всю ночь, до самого утра, проговорили мы с Николаем. Встретили изумительное горное утро. Горы охватывали Ключевую со всех сторон и зелеными вершинами подпирали небо. Местами отвесные скалы подступали к небольшой горной речке Псекупс, берущей свое начало от серных родников.

Часто после полудня, когда заканчивались все домашние дела, я отвозила Николая в парк под его любимое дерево на берегу реки или в тень деревьев, что напротив санатория.

В Горячий Ключ, к этому чудо-источнику серных ванн, съезжалось много больных и главным образом тяжелобольных. И вот едва Николай появлялся в парке, его окружали, и он оказывался в центре внимания. Шли горячие споры… о чем угодно, только не о болезни! Об этом Николай говорить не любил.

Заходили к Николаю и комсомольцы во главе с директором санатория Аней. Эти встречи с комсомольцами обычно проходили на открытой веранде. Николая радовали любовь и внимание «комсы».

Серные ванны приносили кое-какое облегчение. Постепенно очень медленно спадала опухоль суставов. Это наполняло нас бодростью и надеждой.

Когда вечерами собирались комсомольцы, Николай просил принести гитару, впрочем, чаще ребята и сами приносили музыкальные инструменты: гитару, мандолину, гармонь — знали, что Островский очень любит музыку и пение. Пели: «Нелюдимо наше море», «Слезами залит мир безбрежный». Николай подпевал. Иногда просил, чтобы ему дали гитару. Укладывал ее на грудь, с трудом дотягивался пальцами до ладов и струн и под свой аккомпанемент пел грустные украинские песни.

Только одна семейная пара была против этих вечерних встреч — наши соседи по коридору. Эти люди требовали полной тишины. Ложились спать они в 6–7 часов вечера, днем бродили по дому как тени, придираясь ко всем и ко всему.

Николай решил помочь им вылечиться от этого. В комнате против нашей жила молодая цыганка. По природе энергичная, живая, веселая, она вносила много радости в жизнь больных и всегда старалась развеселить Островского. И вот Николай договорился с ней, чтобы в один из вечеров, когда нудная парочка уляжется, устроить веселый концерт. Так и сделали. Больше всех веселилась цыганка. Как она пела, как плясала!

Утром — жалобы. Назначили расследование, принялись опрашивать больных. И что же! Никто из больных «не слышал» этого шума! А когда пришли к Николаю, считая, что он, лежачий больной, был дома и все знает, то и он, конечно, ответил то же самое.

Кончилось все это тем, что замкнутая, болезненно придирчивая пара вышла из своей «кельи» и присоединилась ко всем! А Николай ликовал, радовался, что удалось помочь этим людям, вытащить их из «скорлупы».

На «семейном совете» мы решили, что из Ключевой поедем домой в казачьей фуре, выложенной сеном: об автомобиле Николай не мог вспоминать без содрогания.

Провожать Николая собрались его новые друзья, они долго и горячо жали ему руки; мы выслушали десятки бодрых, дружеских пожеланий.

Но едва тронулись в путь, началась пытка, для больного физическая, для нас моральная. Чтобы облегчить хоть немного его страдания, я всю дорогу держала на руках голову Николая.

Это была ужасная дорога! Уже через несколько часов пути нам стало ясно, что Горячий Ключ Николаю не помог. Он от боли несколько раз терял сознание. В один из промежутков между обмороками он тихо сказал мне:

— Береги меня, Раюша, я еще многое могу сделать, я поправлюсь, не оставляй меня…

Я не могла сдержать слез.

Наконец приехали в Краснодар. Колю нельзя было сразу вносить в вокзал. Его вообще нельзя было тронуть. Нужно было время, чтобы он пришел в себя.

Подводу, на которой находился Николай, быстро обступили любопытные. Послышались возгласы:

— Ах, миленький, да он уже неживой…

— И куда ты его везешь?

— И зачем ты с ним возишься, все равно он не жилец!

Эти слова просто разъярили меня. Не знаю, откуда у меня взялась смелость. Я соскочила с подводы, кинулась к этим «сочувствующим» и процедила сквозь зубы:

— Разойдитесь немедленно, хватит вам языки чесать, пошли вон отсюда!

Кумушки шарахнулись в сторону:

— Да она ненормальная…

Когда же я вернулась к Николаю и села около него, он взял мою руку, слабо сжал ее и еле слышно прошептал:

— Молодец, дивчина. Надо было еще и крепче им сказать.

Невеселым было наше возвращение в Новороссийск. Серные ванны жесточайшим образом обманули наши ожидания.

Врачи утешали, говорили, серные ванны должны сказаться позднее и улучшение должно наступить по меньшей мере через месяц. Советовали на другой год продолжить лечение в Мацесте.

Несмотря на свое тяжелое состояние, Николай неизменно повторял:

— Ничего, все это мелкие кочки на жизненной дороге, все это временно. Пройдет!

Но по его сдвинутым бровям было видно, что все это он говорит только для нас.

Чтобы заглушить физическую боль, он все больше и больше погружался в книги. В ясную, хорошую погоду мы выносили его во двор. Здесь, в тени акаций, на складной деревянной кровати он проводил дни. Чтобы скрыться от любопытных глаз, между двумя деревьями протягивали веревку, на нее вешали простыню.

Сюда же по вечерам собиралась молодежь. Тогда этот уголок оживал. Споры, шутки, смех, пение, игра на мандолине и гитаре не смолкали.

Осенью в свой распорядок дня Николай включил новую графу: «писание». «Писанию» теперь отводилась большая часть дня, примерно часа четыре. Что подразумевалось под «писанием», оставалось нам неизвестным. Каждое утро после завтрака Николай просил дать ему чернила, вынимал из-под подушки объемистую тетрадь и начинал писать.

Что он писал, никто не знал, а когда я просила показать мне таинственную тетрадь, Николай шутил:

— Ну, какая ты любопытная, прямо, как женщина! Я веду дневник, как тот Квасман в больнице, о котором я рассказывал, помнишь? Хочешь, почитаю?

Николай раскрывал тетрадь и, неестественно быстро бегая зрачками по странице, читал: «…27 ноября. Здоровье Островского ничего себе, большой палец на левой ноге еще шевелится, но в больницу Островский не хочет». «28 ноября. Аппетит у Островского хороший, съел три котлеты, хотел еще одну, но жена не дала, говорит: тебе в твоем лежачем состоянии есть вообще вредно, а сама по своему ходячему положению слопала семь…»

Я хохотала, а Николай быстро прятал написанное.

Иногда он так увлекался писанием, что трудно было оторвать его к обеду. В таких случаях раздражался, требовал, чтобы к нему не приставали с «идиотскими обедами», и обещал, закончив через несколько дней работу, отобедать сразу за все упущенное время.

Как-то утром Николай вручил мне объемистый запечатанный пакет. Я даже не видела, когда и кто подавал ему клей и когда Николай запечатывал таинственную тетрадь.

— Вот отправь, Раюша, только сделай это сейчас же, — попросил он. Адрес тоже был написан его рукой. Крупно: «Город Одесса». Кому персонально, не помню.

Через две-три недели после отправки пакета Николай получил коллективное письмо от котовцев. Только из их письма я узнала, что таинственная тетрадь содержала в себе повесть о Котовском и его героических походах. В письме — горячие отзывы о повести, советы, указания и добрые пожелания для дальнейшей работы.

Рукопись повести, как писали товарищи Николая, была отправлена обратно. Но время шло, а она все не возвращалась. Николай мрачнел. Проходили недели. Нам стало ясно, что рукопись затерялась. Единственный экземпляр!

— Да, — сказал Николай. — Сколько труда и чувства вложено… И все прахом.

В то время мне было жаль только Николая. Но теперь мне ясно, что нужно жалеть об утрате самой рукописи. О чем вместе со мной, вероятно, пожалеет теперь и всякий, кто любит книги Островского и кому близок Павка Корчагин.

Долгое время он не писал ничего. И только новая работа, захватившая Николая, помогла забыть о потере. Райком комсомола поручил ему вести кружок по изучению истории партии.

Время делало свое дело. Мы все, да и сам Николай, казалось, свыклись с его состоянием. Он был доволен своей работой в кружке. Комсомольцы, приходившие к нему на занятия, ценили и уважали своего пропагандиста. Николай, как всегда, много читал, учился, учил других. К нему вернулась жизнерадостность и деловая бодрость.

Он мечтал о радио. В нашем поселке мало кто имел тогда радио. Поставить радиоточку в ту пору было делом чрезвычайно сложным. Надо было добывать и делать все самостоятельно. И антенну, и заземление, и приемник, и батареи питания.

Но мы задались целью сделать это во что бы то ни стало!

Во дворе, между акациями, комсомольцы устроили антенну. Купили маленький детекторный приемник. Это была небольшая, 15 см×20 см черная коробочка. На верхней крышке под стеклянным колпачком высотой в 4–5 сантиметров находился кристаллик. К кристаллику проведена проволочка. Чтобы получить звук, надо было соединить проволочку с кристалликом.

Теперь целыми вечерами, а иногда и днем, с наушниками на голове Николай «выжимал» звуки из этого далеко не совершенного приемника. Надо было иметь большую выдержку, чтобы с досады не разбить его об пол. Ведь от того, как удастся соединить проволочку с кристалликом, зависела и чистота звука. Беспрестанно велись поиски лучшей слышимости. А получались одни разряды, писк и визг. Кроме того, в ветреные дни (а их в Новороссийске больше, чем тихих) провода антенны, раскачиваясь, задевали за ветки акаций, что тоже давало разряды.

Позже были куплены сухие и полусухие батареи и установлены под его кроватью. Их было 10–12 штук. Все они соединялись проводами, от них шли провода и к Николаю на кровать, где он сам что-то мастерил. Часто мне приходилось лезть под кровать и по его указанию чинить вю эту технику. Я боялась электричества. В шутку говорила Николаю: «Ты когда-нибудь подорвешься на этих батареях!»

На стене висел деревянный, в форме коробки, репродуктор. Но он чаще молчал. Выручали по-прежнему наушники. Чтобы железная дуга наушников не давила голову, ее обмотали байкой. (И репродуктор и радионаушники экспонируются в Музее Н. Островского в Сочи.) Но как ни плоха была слышимость, Островский с наушниками не расставался.

В часы, когда передавали музыку, Николай откладывал даже книги и с наслаждением слушал концерты. Это был для него подлинный отдых.

Он занимался теперь в Заочном Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова. В определенные часы, как аккуратный школьник, слушал по радио лекции. В эти часы никакие иные дела не могли его отвлечь.

И тут началось самое страшное. К общим болям в организме прибавилась еще новая. От напряженного чтения запылал правый глаз, раненный в 1920 году. Воспаление перешло на левый. Читать стало нельзя. Николай тяжко переживал новый удар. Радионаушники теперь снимались только на ночь.

Врачи ничего определенного не сказали. Печально посматривал Островский на стопы книг и журналов на столе у его кровати.

Боль в глазах не утихала ни на минуту. Целые дни Николай проводил в темной комнате с завешенными окнами, так как свет резко увеличивал боль. В это время грусть стала частым гостем в нашем доме. Жизнь опять поставила Островского перед испытанием. Он уже не мог заниматься с молодежью. И вот тогда молодежь пришла ему на помощь. Теперь комсомольцы отдавали свободные часы своему пропагандисту. Читали вслух газеты, книги…

Летом 1928 года к нам приехала погостить сестра Николая Екатерина Алексеевна Соколова с дочкой Катюшей. Месяц, проведенный вместе, сдружил нас. Николай не был одинок, когда я уходила на работу.

Хотя его состояние было по-прежнему очень тяжелым, и всем нам было ясно, что болезнь неизлечима, все-таки снова встал вопрос о поездке на курорт. Но куда? О Горячем Ключе не хотели и думать. Решили хлопотать о путевке в Сочи для лечения мацестинскими ваннами.

Наконец райком партии выдал Николаю Островскому путевку в санаторий,№ 5 на Старой Мацесте.

Сопровождать больного взялась его сестра. Ехать решили морем.

В день отъезда стояла ясная солнечная погода. Море было спокойно. На извозчике мы отвезли Николая к теплоходу и уложили в вестибюль второго класса.

Теплоход, покачиваясь на волнах, медленно ушел за горизонт…

Спустя два часа погода резко изменилась: набежала туча, пошел дождь. Море взбунтовалось, начался шторм.

Зная, что в Сочи нет пристани и теплоход встанет на рейде, мы сильно встревожились. Снести больного человека с парохода по трапу в лодку даже при спокойном море — трудная задача, но теперь, когда море так бушует, что трудно устоять на палубе, — это просто невозможно. Сердце мое разрывалось от неизвестности.

Только через несколько дней из письма Николая мы узнали, что теплоход в Сочи не остановился: больных повезли в Сухуми и там разместили в больнице в ожидании встречного теплохода.

Много позже с шутками и со смехом Николай рассказывал мне, как его высаживали в Сухуми:

— Море бушевало так, что теплоход не мог подойти к пристани. Меня уложили на носилки, руками я крепко за них держался. В тот момент, когда борт волной приблизило к пристани, один конец носилок схватил грузчик, стоявший на пристани — быстро рванул на себя. В этот же миг теплоход отбросило. Часть носилок очутилась над водой. Подушка из-под головы упала в море. Меня с трудом удержали и вытянули на пристань. Публика, наблюдавшая эту сцену, ахнула, когда носилки повисли в воздухе.

Екатерина Алексеевна передавала, что позже Николай шутил: «Плохую закуску получили бы обитатели моря, если бы я очутился в волнах. Кости, и ничего больше.

В Сухуми Николай с сестрой пробыли несколько дней и обратным рейсом поехали в Сочи. Катя, не сходя с парохода, передала Николая встретившим ее санитарам.

Вернувшись в Новороссийск, она вместе с Ольгой Осиповной и дочерью выехала в Шепетовку. Через две недели, как и было условлено, я поехала к Николаю в Сочи.

В дом отца я более не вернулась: с того лета началась паша с Николаем самостоятельная жизнь. Нелегкая жизнь. Но наша.

Много лет спустя Николай Островский шутил: «В первый период я был здоров, во второй период действительно тяжело болен, а в третий тоже болен, пожалуй, но только с точки зрения разбирающихся в медицине…»

Я описываю сейчас самый тяжкий — второй период.

Бурная жизнь была за плечами: кавалерийские лавы гражданской войны, строительство узкоколейки под Киевом, пули бандитов, комсомольские будни Берездова, Изяслава, счастливая жизнь бойца, знающего, что он в строю.

Спереди было счастье осуществленного творчества, упоенная работа над романом, признание читателей, ощущение того, что ты вернулся в строй.

Теперь мы были как бы в мертвой точке. В середине пути.