Николай Островский

20 Последние дни… Последние минуты…

Весной 1936 года, когда Островский собирался ехать в Сочи, Ольга Осиповна сообщила ему о смерти его отца, Алексея Ивановича Островского. Отец умер восьмидесяти двух лет, и хоть понимал Николай, что возраст преклонный и потеря неизбежна, но «голос крови» — как говорил он — твердил свое: несколько дней Николай не мог работать. Но едва пришел в себя, как он заторопил пас с записью «Рожденных бурей»! Смерть отца словно напомнила ему о сроках.

Думал, что у него есть пять лет.

Планы были максимальные, предельные.

Из письма Анне Караваевой от 2 августа 1935 года: «Предатель-здоровье вновь изменило мне: я неожиданно скатился к угрожающей черте… Несмотря на всю опасность, я, конечно, не погибну и на этот раз, хотя бы уж потому, что я не выполнил данное мне партией задание. Я обязан написать «Рожденные бурей». И не просто написать, а вложить в эту книгу огонь своего сердца. Я должен написать (то есть соучаствовать) сценарий по роману «Как закалялась сталь». Должен написать книгу для детей — «Детство Павки». И непременно книгу о счастье Павки Корчагина. Это, при напряженной большевистской работе, — пять лет. Вот минимум моей жизни, на который я должен ориентироваться».

Пять лет. Но жизнь распорядилась иначе.

Он не успел закончить роман «Рожденные бурей». Хотя и спешил. После совещания он разрешил себе отдохнуть один день, а затем закипела работа по окончательному редактированию «Рожденных бурей». Вся квартира превратилась в «штаб». Машинки стучали, как пулеметы.

Месяц спустя, в декабре 1936 года, первый том романа «Рожденные бурей» был готов к сдаче в печать. В этот же день, 14 декабря, Николай Островский написал Ольге Осиповне:

«Милая матушка! Сегодня я закончил все работы над первым томом «Рожденных бурей». Данное мною Центральному Комитету комсомола слово — закончить книгу к 15 декабря — я выполнил.

Весь этот месяц я работал «в три смены». В этот период я замучил до крайности всех моих секретарей, лишил их выходных дней, заставляя работать с утра и до глубокой ночи…

Сейчас все это позади. Я устал безмерно… Сейчас я буду отдыхать целый месяц. Работать буду немного, если, конечно, утерплю. Характер-то ведь у нас с тобой, мама, одинаков…»

Весной он надеялся вернуться в Сочи. Но этому желанию уже не суждено было осуществиться. Едва была завершена работа над романом «Рожденные бурей», в состоянии Николая Алексеевича наступило резкое ухудшение. Приступ почечной болезни принял угрожающий характер.

15 декабря, возвратившись из университета, я открыла дверь квартиры — на пороге меня встретила Екатерина Алексеевна, бледная, со вздрагивающими губами:

— Коле очень плохо. Не заходи сейчас к нему. Он, очевидно, вздремнул. Ему сделали укол морфия.

Я поняла: раз он прибегнул к морфию, то дело действительно плохо. Вспомнила, как в 1928 году в Сочи во время тяжелого, тогда еще первого приступа почечной болезни врач дал ему порошок морфия, чтобы облегчить страдания. На всякий случай он оставил еще два порошка, но Николай ими не воспользовался ни тогда, ни впоследствии. Когда во время приступов я напоминала ему об этих порошках, он отшучивался:

— Ты хочешь, чтобы я стал морфинистом?

Когда боли проходили, был горд своей выдержкой.

А сейчас принял укол морфия. Значит, дело плохо.

Страдания сразу переменили его лицо. Еще недавно оно горело вдохновением, удивительной, казалось, неисчерпаемой энергией, а теперь…

Мы срочно вызвали из Харькова Дмитрия Алексеевича, хотели вызвать и Ольгу Осиповну. На приезд старшего брата Николай согласился, но маму вызывать запретил. Не разрешил он сообщать о своей болезни и по радио, о чем товарищи очень просили.

— Нельзя этого делать. Так ведь и матушка может узнать. Не надо ее волновать… Да и напрасны ваши тревоги! Все пройдет!

Боли были мучительны и уже не проходили вовсе. Но Николай держался. Ежедневно интересовался положением на фронтах Испании.

— Держится ли Мадрид? — все спрашивал брата. И на утвердительный его ответ говорил: — А меня, кажется, громят…

Были мобилизованы лучшие медицинские силы, созывались консилиумы. Делалось все возможное, но положение Островского становилось все опаснее. В доме круглосуточно дежурил врач и медицинская сестра; они находились в столовой, чтобы в нужное время оказать помощь. У постели Николая дежурили мы с Катей.

Держался он мужественно. Часто терял сознание от боли. Очнувшись, спрашивал?

— Я стонал?

И радовался, что мы стонов не слышали.

— Это хорошо. Значит, смерть меня не может пересилить…

Он просил меня не пропускать занятий в университете. Но вот наступил момент, когда он сказал:

— Подежурь около меня эту ночь, а завтра не ходи на занятия. Товарищи поймут, что ты не могла. Да я и сам поговорю с ректором.

В комнате полумрак, тишина. Наступила ночь. Тихо и в соседней комнате, хотя там собрались все домашние, врач и медицинская сестра. Нас предупредили: положение крайне серьезное. Чтобы Николай не догадался о степени опасности, мы скрывали от него, что в доме врач и медсестра.

Ночью он не спал. Мучили беспрерывные боли. Попросил меня приготовить кофе. Я вышла из комнаты и оставила дверь приоткрытой, чтобы врач и сестра могли издали наблюдать за больным.

Я вышла в кухню и тотчас услышала голос Николая?

— Сестра, зайдите…

Стало ясно, что обмануть Николая не удалось: он знает все, но, чтобы не волновать нас, молчит.

Медсестра зашла к нему.

— Давно вы работаете фельдшерицей? — спросил он.

— Двадцать шесть лет.

— Вам, вероятно, приходилось видеть много тяжелого во время вашей работы?

— Да, тяжелого я, конечно, видела много.

— Ну вот… И я… тоже ничем вас не порадую…

Сестра попыталась успокоить его, но он ее прервал:

— Не надо. Я слишком хорошо сознаю свое состояние. Я твердо знаю, что никого ничем не порадую… А жаль. У меня так много незаконченной работы осталось…

Я вернулась к нему. Он заговорил со мной о том, что человек должен быть стойким и мужественным и не сдаваться под ударами жизни.

— В жизни всякое бывает, Раек… Вспомни, как жизнь меня била, старалась выбить из строя. А я не сдавался, упорно шел к намеченной цели. И вышел победителем. Свидетели тому — мои книги.

Я молча слушала. Он попросил меня не бросать учебы… Потом вспомнил наших старушек матерей:

— Старушки паши всю жизнь в заботах о нас провели… Мы им столько должны… А отдать ничего не успеваем… Помни о них, Раюша, береги их…

Бесконечная была эта ночь. Утром, часов в пять, меня сменила Екатерина Алексеевна. Мы перестелили постель. Николаю как будто стало полегче. Клонило ко сну. Катя села в кресло. Сидела тихо, чтобы не прервать сон брата.

Часов в одиннадцать она тихонько, сняв обувь, чтобы не слышно было шагов, — все еще надеясь, что Николай дремлет, — вышла из комнаты, с тревогой обратилась к врачу:

— Коля как-то странно дышит…

Врач с медсестрой мгновенно оказались около больного. Но уколы уже не помогли… Николай был без сознания. Не приходя в себя, он умер вечером, в 19 часов 50 минут 22 декабря 1936 года.

Смерть вырвала из его рук оружие.

«Если хоть одна клетка моего организма могла бы жить, могла бы сопротивляться, я бы жил, я бы сопротивлялся…»

Но сопротивляться уже было нечем — я подумала об этом, читая медицинское заключение о его смерти: неизлечимый, хронический анкилозирующий полиартрит, костное зарастание большинства суставов; одновременно туберкулез обоих легких и расширение бронхов левого легкого; кроме того, почечная болезнь… камни… уремия…

Ему было только 32 года.

В те дни газеты вышли с траурными сообщениями. От ЦК партии — в газете «Правда»: «ЦК ВКП(б) с глубоким прискорбием извещает о смерти члена ВКП(б), талантливого писателя-орденоносца Николая Алексеевича Островского…»

От ЦК комсомола — в «Комсомольской правде»: «Центральный Комитет Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи с глубокой скорбью извещает всех членов комсомола и советскую молодежь о безвременной кончине пламенного большевика, горячо любимого, талантливого писателя-орденоносца, члена ВЛКСМ с 1919 года Николая Островского».

От обкомов, крайкомов комсомола, от союзов писателей СССР, РСФСР, от литераторов Украины, Грузии, Дальнего Востока, Северной Осетии, от научных и общественных организаций Москвы и Ленинграда, Украины, Белоруссии, Грузии, Азербайджана, Таджикистана, Узбекистана, Молдавии, Татарии… — письма, письма и телеграммы, телеграммы.

Звонок из Киева: «Штаб корпуса имени Котовского, старые и молодые котовцы, скорбят о безвременной кончине нашего почетного бойца, писателя Николая Островского».

Звонок из Мадрида в газету «Правда» — Михаил Кольцов:

— От нас ушел писатель и мужественный, сильный борец. Да, сильный. Очень сильный… И творчество его было опять-таки борьбой, неутомимой, страстной, целеустремленной.

В чешских газетах «Лидове Новины», «Право Лиду», «Чешске слово» — некрологи. В «Руде право», органе Коммунистической партии Чехословакии — горячие слова: «Кипучая деятельность и борьба были главным содержанием недолгой жизни этого прекрасного человека. Островский был писателем и борцом». В Барселоне, в газете Объединенной социалистической партии Каталонии «Требалл» — сообщение: «Телеграф принес печальное известие из Советского Союза. Умер пролетарский писатель Николай Островский. «Объединенная социалистическая молодежь» Каталонии выражает свою искреннюю скорбь советской молодежи по поводу смерти ее друга, бойца, писателя, человека, чья прекрасная жизнь была чудесным образцом мужества и воли».

С 12 часов 23 декабря в Союзе писателей открывается доступ к телу покойного. Тянется очередь по улице Воровского… Идет молодежь, идут старики, идут матери с детьми.

В зале тесно от венков. Цветы, цветы… Траурная музыка…

Кончена жизнь. Остаются книги.

«Самое прекрасное для человека — всем созданным тобою служить людям и тогда, когда ты перестаешь существовать».

Он оправдал свои слова.