Николай Островский

17 Награда

Движется конвейер. Непрерывной чередой идет лента. Вдоль нее стоят десятки работниц, укладывают в банки рыбу. Быстрые движения рук почти неуловимы. Бесконечная лента уносит наполненные банки в укупорочный цех.

Ко мне подходит работница. Ее лицо почти торжественно. Она широко и приветливо улыбается:

— Знаешь, Рая, сегодня по радио передавали, что твоего мужа наградили орденом Ленина.

— Сегодня? Правда?

— Честное слово, сама слышала, — уже на ходу подтверждает работница, направляясь к своему месту.

Помню, я опешила. О том, что комсомольцы Украины вошли в правительство с ходатайством о награждении Николая орденом, я знала, — он мне говорил об этом еще в августе, когда я проводила свой отпуск в Сочи. Но я не думала, что все произойдет так быстро. Ведь прошло не более двух недель, как я вернулась из Сочи…

Через полчаса на почте заполнила телеграфный бланк:

«Горячо поздравляю высокой наградой. Рая».

Придя домой вечером, нашла телеграмму из Сочи: «Какая награда, не понимаю, молнируй. Николай».

Оказалось, что передавали по радио ходатайство о награждении.

2 октября 1935 года я по обыкновению поднялась рано, но тут же вспомнила, что на фабрику спешить не надо: в райкоме, куда меня командировали, занятия начинались позднее, чем моя смена на фабрике.

Распахнула окно. В комнату ворвался свежий осенний ветер. Клен, растущий у самого окна, уже терял листья. Улица была почти пустынна. Редкие прохожие торопились к трамваю. Дворники сердито мели мостовую, поднимая клубы пыли.

Вчера получила от Николая письмо. Пишет, что работа захлестнула его. Пишет о радости творчества. В его словах — неиссякаемая энергия.

В Москве уже чувствовалось приближение Октябрьских торжеств.

Поехала в райком партии. На Смоленской площади купила газету. Развернула ее. Сразу бросилось в глаза:

«О награждении орденом Ленина писателя Островского Н. А.».

«Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР постановляет: наградить орденом Ленина писателя Островского Николая Алексеевича, бывшего активного комсомольца, героического участника гражданской войны, потерявшего в борьбе за Советскую власть здоровье, самоотверженно продолжающего оружием художественного слова борьбу за дело социализма, автора талантливого произведения «Как закалялась сталь»…»

Прочла. Прочла еще и еще раз. Сердце прыгает как сумасшедшее. Улыбаюсь удивленным соседям по трамвайной площадке. Мысли далеко, в Сочи. Сошла не на своей остановке. Обнаружив это, решила ехать на телеграф. Снова села в трамвай и тотчас убедилась, что еду в обратном направлении.

С телеграфа молнировала в Сочи: «Высокой наградой орденом Ленина горячо поздравляю радуюсь вместе Рая».

Телеграфист, подчеркивая красным карандашом слова на бланке, прочел текст, приветливо улыбнулся и, протянув в окошечко руку, сказал:

— Разрешите и мне поздравить вас… Я читал роман… очень люблю его…

— Спасибо, — ответила я, пожимая руку телеграфисту. Оба мы были одинаково смущены.

Весь день было грустно. Хотелось в Сочи.

19 ноября я вернулась домой с работы, как всегда, поздно. Дома меня ждал Миша Финкельштейн.

— Только что из Сочи мне звонил Коля. Очень просил передать тебе сегодня же, чтобы ты 24 ноября была в Сочи.

Я разволновалась, не случилось ли чего? И почему именно 24-го? Николай всегда был против того, чтобы я уходила с работы хотя бы на час раньше, а тут вдруг экстренный вызов…

Но то, что сообщил Миша, рассеяло все мои беспокойства: 24 ноября должно было состояться вручение Николаю ордена Ленина.

И вот 24 ноября.

С утра, начавшегося раньше обычного, Николай был радостно возбужден.

— Мамочка, уже пора тебе на вокзал идти встречать Раю, — торопил он мать.

Ольга Осиповна была взволнована не менее сына:

— Сейчас, сынок, сейчас иду.

— Только, мамуся, с вокзала обязательно ехать на машине. Я хочу, чтобы сегодня вам было хорошо! Сегодня мой день, и, пожалуйста, не омрачайте его. — И в полушутку прибавил: — Прошу мне подчиняться!

— Ладно, ладно, Коленька, приедем на машине!

Николай остался один. На нем военная гимнастерка защитного цвета. Тщательно выбрито лицо. Бледен больше обычного.

Сестра Катя занята хозяйственными делами. Хлопочет: нечасто приезжают к нам члены правительства. Хочется, чтобы чистота была особенной.

О том, что одним со мной поездом едет Председатель Всеукраинского ЦИК Григорий Иванович Петровский и везет Николаю Островскому орден, я узнала, уже подъезжая к Сочи.

В Сочи задолго до прихода поезда вокзальная площадь и прилегающие улицы заполнились народом: колонны рабочих, красноармейцев, пионеров. Играют оркестры. Еле ощутимый ветерок колеблет знамена. Все вышли встречать «всеукраинского старосту».

Ольга Осиповна вместе с внучкой Катюшей — на перроне.

Ровно в 10.30 поезд останавливается.

Выстроен почетный караул.

Из вагона появляется Г. И. Петровский. Принимает рапорт. Здоровается с красноармейцами. Затем выходит на площадь.

По рядам, как рябь на море, бежит волнение, и сразу же гром аплодисментов, приветственные крики.

Город встречает гостей.

— Здравствуй, Раек! — окликает меня Ольга Осиповна.

Обнимаем друг друга, целуемся.

— Видишь, какой у нас праздник сегодня! Это все Коля виноват, — с улыбкой говорит Ольга Осиповна. — Пойдем к машине. Коля сказал, чтобы непременно в машине ехали.

— Да здесь же близко, пойдемте лучше пешком. Интересно посмотреть, как убраны улицы.

Решили идти пешком, а Николаю сказать, что приехали на машине. Чтобы не огорчался.

Вышли на площадь, заполненную народом. Далеко на трибуне, в президиуме митинга, разглядела седую голову Г. И. Петровского. Заметив микрофон, спросила:

— К нам в квартиру проведена трансляция?

— Конечно, проведена, и Коля все время слушает.

Машинально прибавили шаг.

Празднично одеты улицы. Флаги переплетаются с яркой зеленью кипарисов, с цветами. На фасадах домов — портреты вождей, портреты виновника торжества Николая Островского.

Вот и Ореховая улица. Чем ближе к дому, тем больше людей, тем яснее и громче слова из репродуктора, установленного на доме, где живет Николай.

Быстро миновали двор, веранду. Небольшая комната — в ней все так знакомо, так близко. Шкаф с книгами, небольшой стол, кровать, стулья — вот и вся обстановка. На столе радиоприемник. Ковер на полу и над кроватью Николая. На стене — большие портреты вождей.

Комната украшена только цветами. Цветы на столе, цветы на окнах, цветы на стульях. Цветами буквально затоплена маленькая квартирка.

— Поздравляю, Коля, горячо поздравляю с победой, — сказала я, подойдя к кровати Николая.

Расцеловались. Взволнованный, он взял мои руки, сжал их, возбужденно проговорил:

— Спасибо, спасибо, Раюша. Рассказывай, как ехала, что на вокзале делается, много ли народу?

Не раздеваясь, села у кровати и стала рассказывать.

— А вы на машине приехали? — перебил меня Николай.

— Нет, Коля, — запнулась я. — Не было возможности…

— Ма-мочка! — обиженно протянул Николай. — Ведь я же просил! Почему же вы не приехали?

— Да куда там ехать! Всего три квартала, а на улице целая демонстрация, — сказала Ольга Осиповна.

Я вмешалась:

— Это я, Коля, виновата. Моя инициатива была. Интереснее было пешком пройти, чем ехать.

— Ну ладно, ради сегодняшнего дня прощаю вам эту партизанщину, — пошутил Николай и тут же заторопил: — Скорей, скорей мойся с дороги и одевайтесь, товарищи! Скоро здесь будет Григорий Иванович, а ты, Раюша, наверное, вся в пыли с дороги. Марш, марш!..

В маленькую комнату, где я переодевалась, вошла Ольга Осиповна и тихо проговорила:

— Раюша, милая моя, я хочу тебе рассказать, в каком положении находится сейчас Коля. Ведь он после награждения собирается немедленно ехать в Москву, а ехать ему нельзя. Доктор Павловский говорит, что дней через шесть Колюшке станет так плохо, что он и сам все поймет… Я поняла доктора так, что у Коли… считанные дни остались…

Я молчала потрясенная.

Вошла Катя.

— Вот мы с Катей уговаривали его не ехать, а он и слушать не хочет, — закончила Ольга Осиповна и поднесла к глазам платок.

— Поговори ты с ним, Рая, может быть, тебя послушает, — попросила Катя.

— Если Николаю нужно ехать, едва ли что-нибудь удержит его. Тем более нельзя говорить ему о заключении доктора Павловского. А поговорить, попытаться удержать его здесь попробуем, — сказала я.

— Может быть, ты останешься, Раек, и этим удержишь здесь Колю! — проговорила Ольга Осиповна и посмотрела на меня.

— Едва ли Николай согласится, чтобы я осталась работать в Сочи. А может быть, сделать так: я возьму месяца на три отпуск за свой счет и побуду здесь? Только я сомневаюсь, чтобы Николай согласился на это… если он рвется в Москву.

— Скажи ему, что ты устала и хочешь отдохнуть в Сочи, — попросила Ольга Осиповна. Она надеялась, что это остановит ее сына.

А большой комнатой между тем завладели кинооператоры. Установили прожекторы. Провода змеями расползлись по полу. Лампы — тысячесвечовые солнца с блестящими рефлекторами — свисали с потолка. И когда монтер для пробы включил рубильник, комнату залил ослепительно голубой свет, и ударило жаром,

Николай весело переговаривался с монтерами, шутил. Вспомнил, что и он когда-то занимался этим ремеслом. Торопил нас:

— Ну как вы там? Не закончили еще своих туалетов? Смотрите, одевайте самое лучшее!

Непрерывно работало радио: транслировали митинг.

Вдруг из репродуктора:

— Слово предоставляется Председателю Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета Григорию Ивановичу Петровскому:

Николай крикнул:

— Идите сюда! Садитесь и слушайте! Тишина!

Между тем репродуктор разрывался от звуков овации. И вот мы услышали голос старого большевика.

Николай слушал жадно. Глаза его, устремленные в одну точку, радостно поблескивали.

Когда закончилась речь, Николай забеспокоился. Лавина аплодисментов и эхо лозунгов свидетельствовали о том, что митинг закончен.

— Мамочка, Раюша, Катя! Скорей выходите во двор! Встречайте дорогих гостей!

Я задержалась и еще раз крепко пожала Николаю вздрагивающую руку.

Вышли на веранду. За забором, на улице — стеной люди. Веселые, улыбающиеся лица. Увидели нас:

— Привет Николаю Алексеевичу!

— Выносите его сюда!

— Передайте ему цветы!

К дому подъехала машина. Толпа расступилась, автомобиль плавно остановился у калитки. Григорий Иванович выходит из машины. Его сопровождают руководители Сочинского горкома партии.

— Да здравствует всеукраинский староста! — раздался из толпы голос.

— Да здравствует Николай Островский!

Григорий Иванович входит в комнату. Здоровается с Николаем, целует его, нежно касается руки:

— Добре, добре, сынок.

Николай лежит спокойный, улыбающийся. Только бледен очень.

Медленно, четко выговаривая каждое слово, с легким украинским акцентом Григорий Иванович говорит:

— Я очень рад, дорогой Николай Алексеевич, вручить вам орден Ленина и глубоко уверен, что он послужит вам к еще большему увеличению ваших сил и здоровья на дело служения строительству социализма.

Вместе с этим передаю вам все документы к ордену Ленина. Передаю вам также маленькое приветствие Председателя ЦИКа СССР товарища Калинина. Михаил Иванович написал вам несколько строк:

«Уважаемый товарищ Островский! Приветствую и вместе поздравляю Вас с получением ордена Ленина. От души желаю, чтобы эта награда послужила Вам приливом новых сил для Вашей столь полезной работы для народов Союза. С коммунистическим приветом М. Калинин. 21 ноября, 1935 года, Москва».

Горячо поздравляю вас, — продолжил Г. И. Петровский, — с высокой наградой, надеюсь, что она вызовет у вас прилив новых сил для вашей многополезной работы, для дела строительства социализма!

Петровский кончил речь.

Зажглись «юпитеры», ослепительно засверкали. Как огромная цикада, затрещал киноаппарат.

Григорий Иванович склоняется у постели Николая. В руках у него блеснул золотом орден Ленина. Он бережно прикрепляет его к гимнастерке Островского, по-отцовски дважды целует его.

Николай улыбается: видно, как по его щеке медленно скатывается капелька пота.

От горящих «юпитеров», ламп и большого количества народа в комнате становится нестерпимо жарко.

Я вытираю платком потный лоб Николая.

— Подожди, Рая, после, — шепчет он. И, сжав в руке дорогие документы, начинает говорить. Он говорит громко, звонким от волнения голосом… — …Я шел вперед потому, что меня окружала нежная ласка партии. И я теперь радостно встречаю жизнь, которая подарила мне возвращение в строй.

Только ленинская Коммунистическая партия могла нас воспитать в духе беззаветной преданности революции. Я хочу, чтобы каждый молодой рабочий стремился быть героическим бойцом, ибо нет счастья выше, как быть верным сыном рабочего класса, партии. И я могу сказать, что иначе быть не могло. В нашей стране только и могут быть такие молодые люди, ибо за нами стоит наша восемнадцатилетняя красавица, молодая, полная мощи, полная здоровья страна. Мы ее защищали от врагов, растили, вырастили, и мы теперь вступаем в счастливую жизнь, а впереди нас ждет еще более яркое будущее. Это будущее столь пленительно, что никто не может нас остановить в борьбе за него. И вот, как писала «Правда», слепой борец сопутствует великому походу народов…

Погасли «юпитеры». Стало немного прохладнее. Гости собрались уходить — им нужно на пленум. И тут телеграмма:

«Поздравляем с высокой наградой и горячо приветствуем. Мария и Виктор Ульяновы, Крупская».

Все ушли. Мы остались с Николаем одни.

— Раюша, освежи мне одеколоном или водой грудь и лицо: духота невероятная… Если бы не сознание того, что фильм о моем награждении нужен, что этого требует молодежь, которая хочет, но не может меня видеть, — никогда бы не согласился, чтобы меня снимали…

— Знаешь, Коля, — сказала я, начав обтирать его лицо, — мне хочется отдохнуть месяца два в Сочи, побыть с тобой. Так замоталась последнее время с работой, а здесь я буду тебе все же полезна.

— Если устала, я помогу тебе устроить отдых, Раюша, но… сам я собираюсь ехать в Москву. Мне нужен архив. Нужные материалы я здесь получить не могу. Давай лучше поедем вместе, и там я создам тебе все условия для отдыха. Будешь ходить в театры, музеи, читать.

— А может быть, тебе, Коля, не ехать? Архив выпишем. Перезимуем в Сочи… — проговорила я.

— Нет, нет, что ты! Ехать обязательно нужно.

Тогда я решилась:

— Ты знаешь, доктор Павловский категорически настаивает на том, чтобы поездку отложить. Говорит, что дорога тебя… утомит и нет нужды перегружать себя.

— Это моя забота, — ответил он твердо. — Я сам распоряжаюсь собой. Вот посоветуюсь завтра с молодежью. Ехать нужно, и, вероятнее всего, я поеду. Включи приемник, Раюша! В Ривьере, наверно, уже началось…

В этот вечер в театре «Ривьера» состоялся торжественный объединенный пленум Сочинского горкома партии, горсовета и горкома комсомола, посвященный вручению писателю Н. Островскому ордена Ленина.

Под бурные, долго не смолкающие овации в почетный президиум избираются руководители партии и правительства, избираются также Георгий Димитров, Эрнст Тельман…

В деловой президиум избираются Григорий Иванович Петровский, мать, брат и сестра писателя.

…Я включила радио, погасила в комнате свет, устроилась поудобнее у кровати Николая, поправила ему подушки и приготовилась слушать.

Выступали комсомольцы и пионеры. Их краткие речи дышали молодостью и юношеским задором. Николай внимательно слушал.

Вдруг объявили:

— Слово имеет мать писателя-орденоносца Ольга Осиповна Островская.

Николай вздрогнул.

— Ну, мамуся, не подкачай, — с улыбкой проговорил и замер.

Когда утихли аплодисменты, она сказала:

— Милые друзья! Много я вам не буду говорить. Каждый отец и каждая мать поймут мое состояние. Я счастлива, что он еще живет и радует и людей и меня…

— Молодец, старушка, нашла нужное слово, — сказал Николай и облегченно вздохнул.

Выступил брат Николая — Дмитрий Алексеевич.

В заключение с большой речью, неоднократно прерываемой аплодисментами, выступил Григорий Иванович Петровский.

В комнате тесно: пришли гости с подарками. Николай ощупывает руками маленькую, изумительно выполненную в деталях модель вагонетки — она наполнена отборным, высокосортным антрацитом. Черный и блестящий, он отливает на изломах, как полированный. Потом Николай проводит рукой по мраморной доске. На ней укреплена маленькая модель пушки.

Кто-то включает вентилятор, объясняет:

— Это не простой вентилятор, не стандартный, не серийный, а вентилятор-уникум, он сделан без учета себестоимости и затраченного на него общественно полезного труда. А сделан он с одной только мыслью, чтобы любимый писатель, включая его, сказал: «Какую замечательную, удобную, приятную вещь сделали для меня комсомольцы Харьковского электромеханического завода!»

Постель Николая завалена книгами. Это произведения молодых украинских писателей и поэтов.

Читаю надписи авторов на книгах: «Самому мужественному среди нас, самому достойному», «Славе и гордости украинского комсомола».

Николай смущенно улыбается:

— Спасибо, хлопцы, спасибо.

На патефоне одна за другой сменяются привезенные в подарок пластинки. На патефоне — надпись: «Бойцу революции, орденоносцу, писателю Николаю Алексеевичу Островскому от Президиума ЦИК СССР».

Николаю рассказывают, что Харьковский велозавод делает для него специальную передвижную коляску. Он смеется:

— Замечательно! Устрою на ней скоростной пробег Сочи — Харьков.

Член бюро ЦК комсомола Украины говорит:

— Николай Алексеевич, ЦК комсомола Украины от имени всех украинских комсомольцев просит тебя принять участие в украинском съезде комсомола.

— Спасибо, ребята, — улыбается Николай, — большое спасибо. Поскольку я действительный член комсомола Украины, я всей душой с вами, но ведь съезду от присутствия одной только души без тела пользы мало.

— А радио? Протранслируем тебя как полагается!

— Правильно, очень здорово! — оживляется Островский. — Меня съезду, а съезд мне протранслировать! Так и передайте ребятам, что мандат делегата съезда приму с благодарностью.

Николай шутит по поводу своего состояния: температура, по его определению, иногда «устраивает штучки», сердце временами «выкидывает фортели».

— Но все зависит от меня, важно не поддаваться…

В передней — голоса. Еще гости. Пришли старые моряки с легендарного броненосца «Потемкин», хотят поздравить Островского с наградой. Они тоже недавно награждены — по случаю тридцатилетней годовщины восстания на броненосце. И вот славные ветераны революции стоят у постели Николая. Самому молодому из них шестьдесят. Николай тронут их посещением, порывисто, горячо отвечает на их рукопожатия. Он начинает говорить. Как всегда в минуты душевного подъема, он бледнеет. Он говорит о двух поколениях. О них, поднявших гордые знамена восстания, и о своих сверстниках, с честью пронесших это знамя до наших счастливых дней. Он говорит о наших кораблях, о наших лейтенантах, о наших маршалах и о наших матросах.

— Вы подняли знамя свободы, — звонко и отчетливо звучит голос Островского. — Вы начали борьбу за счастье. А мы, — и Николай попытался сделать движение, забыв о своей скованности, он словно хотел обвести рукой комсомольцев, обступивших его кровать. — А мы убережем это счастье и пронесем его в поколения!

Когда он закончил, наступила глубокая тишина. Слышно только, как шуршит вентилятор. Я вижу — один из стариков отошел в глубину комнаты и быстро смахнул слезу. Потом тишина прорывается: комсомольцы взволнованно жмут руки седым ветеранам революции и Николаю Островскому.

А потом — молодой голос:

— Николай Алексеевич! Лучшая ударница Киевской кондитерской фабрики Ната Сидорчук передает вам от имени своих товарищей шоколадный торт.

Торт водворяется на стол, который благодаря заботам Ольги Осиповны и Кати буквально сверкает.

— Спасибо, товарищи кондитеры, за торт, но… — лицо Николая принимает притворно сердитое выражение, — должен вам заявить, что ваш подарок мне определенно не нравится, и я вынужден распорядиться о его немедленном уничтожении. Ребята! Немедленно приступать к ликвидации объекта. Мама! Проследите и донесите мне об исполнении.

Ната с кондитерской фабрики улыбается этому грозному решению и любовно оправляет резную бумажную бахрому под тортом. А гости весело садятся за стол.

— Первый бокал, — говорит, вставая, член бюро ЦК комсомола, — за первого стахановца в литературе!

Гости шумно поддерживают этот тост.

Патефон гремит любимую песню Островского: «И тот, кто с песней по жизни шагает…»

— Споем, ребята! — кричит Николай. И все подхватывают: — «Тот никогда и нигде не пропадет!..»

Назавтра Николай опять заговорил об отъезде в Москву. С трудом мне удалось перевести разговор на другую тему…

День был полон хлопот. Вечером ожидались гости: Григорий Иванович Петровский с женой Доминикой Федоровной, новые комсомольские делегации.

Вот и вечер. Гости, Григорий Иванович, его жена и ребята — комсомольцы с разных заводов и предприятий Украины, отдают должное приготовлениям Ольги Осиповны. А она неутомимо угощает всех, подкладывает закуску. Весело и незаметно идет время. И вот в самый разгар веселья Николай объявляет:

— Дорогие друзья! Я прошу слова!

За минуту до этого шутил, смеялся, и вдруг серьезный, даже несколько официальный тон, прозвучавший таким резким контрастом, что все мгновенно смолкли.

— Так вот, друзья, — начинает Николай. — Мне необходимо ехать в Москву. Для своей будущей книги я должен проработать архивные материалы, первоисточники, огромное количество справочной литературы. Где я могу получить все это? Только в Москве! И следовательно…

— И следовательно, — вставил кто-то, — нужно ехать!

— Правильно! — подхватил Николай. — Но не так смотрят мама и врач… Мама! Не хмурься! Они в один голос требуют, чтобы я оставался в Сочи. И вот теперь я обращаюсь к вам, Григорий Иванович и ребята комсомольцы. Скажите свое веское слово!

Повисло молчание.

Кто-то звякнул о стакан ложечкой; этот звук показался страшно громким.

Григорий Иванович нахмурился и сказал:

— Ехать, сынок, нельзя! — И решительно черкнул ногтем по скатерти.

Я внимательно смотрела на Николая. По его лицу пробежала тень досады.

— Так. Ну а вы, ребята, что скажете? Посоветуйтесь между собой и скажите, ехать мне или нет?!

Комсомольцы отошли в угол и, сбившись в тесный кружок, стали шепотом переговариваться. Я краем уха слушала их разговор — там явно произошел раскол, противники энергично препирались, чувствовалось, что всей душой они хотят помочь Островскому… только как? Московские архивы и библиотеки — это одна сторона дела, а вот московский климат и переезд по железной дороге…

Прислушиваясь к спору комсомольцев, я улавливала в аргументации тех, кто стоял за отказ от поездки, некоторую нетвердость: ребята искренне понимали Николая, рвавшегося к работе над новой книгой, и охотно одобрили бы его решимость, но мнение Григория Ивановича, старейшего, уважаемого большевика, имело слишком большой вес…

Наконец совещание окончилось.

— Ну, Николай Алексеевич, решение вынесено. Правда, голоса наши разделились…

Николай заметил:

— Так, значит, есть большевики и меньшевики?

— Да, вроде… большинством голосов решили советовать от поездки воздержаться.

Ольга Осиповна просияла.

Николай сдвинул брови, вздохнул.

— Первый раз меня «большевики» не радуют. И вообще все эти решения меня мало устраивают! Но будем собирать голоса дальше. Я человек дисциплинированный и подчинюсь большинству. Итак, Доминика Федоровна, ваше слово!

— Знаешь, сынок, если надо… поезжай!

Николай повеселел.

— Наконец-то! Единственный человек меня поддержал. Дайте пожать вашу руку… Доминика Федоровна, может быть, вы повлияете на вашего строгого мужа, и он переменит мнение, а там…

Николай лукавил:

— А там, может быть, и мои ребята передумают, а? Ну так как, комсомолия? Может, передумали уже?

Ребята смущенно замялись:

Да мы, Николай Алексеевич, хотим, как лучше.

— Понимаю, хлопцы… Спасибо!

Николай помолчал мгновение, словно собираясь с духом, и наконец как-то неуверенно спросил:

— Ну а вы, Григорий Иванович, так-таки при своем мнении и останетесь?

Тут Григорий Иванович махнул рукой:

— Та як жинка каже, то нехай так и буде…

— Вот это здорово! — подхватил Коля. — Рая!

Ну как?

— Я согласна, Коля, — проговорила я.

Все заговорили, зашумели.

Комсомольцы подняли бокалы за здоровье и плодотворную работу Николая.

Николай выпил вместе с нами. У него был вид победителя.

Ольга Осиповна посмотрела в светящееся лицо сына и тихонько покачала головой:

— Ох и упорный же ты у меня. Целый парламент развел, а на своем настоял. Всех сагитировал.

— Недаром же я старый пропагандист, — отшутился Николай.

Он был бледен и счастлив.