Николай Островский

6 Трудная зима

Декабрь 1926 года. Вечер. За окном бушует норд-ост. Снег не падает, а осатанело, крутясь, летит куда-то мимо окон. Холодно.

У нас гости: мать Николая Ольга Осиповна и Марта Пурннь, приехавшая из Москвы. Ждем к столу Николая.

Он задержался у себя в комнате. Наконец появился в дверях. Как он бледен!

— Тебе плохо, Коля, ложись, я подам ужин в постель, — сказала я.

— Нет, ничего, сейчас пройдет, — ответил он и тут же, беспомощно взмахнув рукой, словно хотел ухватиться за воздух, повалился… Его успели подхватить, бережно уложили в постель.

Несколько минут он был без сознания.

С этого дня болезнь резко обострилась. Со сжатыми зубами, подавляя боли в суставах, Николай неподвижно лежал на спине.

Напрягая всю волю, он боролся с болью, старался привыкнуть к ней. Говорил, что удается, словно пытался доказать это самому себе. Непрерывно читал.

Боясь неподвижности, Николай попросил укрепить на потолке ролики. Через них перекинули веревку. Два конца ее привязывали к ногам Николая, другие укладывали у руки. В те часы, когда около него никого не было, он занимался гимнастикой, доводя себя до изнеможения.

Тяжело было ему по ночам. От долгого лежания в одном положении боли в теле усиливались, а повернуться сам он не мог. Чтобы облегчить его страдания, нам приходилось часто вставать, помогать ему. Дежурили по очереди я и мои родные — мама и сестра. Так как поело трудового дня я засыпала крепко и меня трудно было разбудить, то по предложению Николая к моей руке привязывали веревку, другой конец был близко к руке Николая. Когда я ему была нужна, он будил меня, дернув за веревку.

Он пишет брату 2 ноября 1926 года:

«…Я креплюсь, не падаю духом… держусь, сколько могу… За мной здесь очень внимательно ухаживают, как родные, так что уход есть и, я бы сказал, что не так уж плохо».

Ночи становились все мучительнее, но утром и днем Николай по-прежнему казался ровным и веселым. Вновь пришедший к нему человек никогда бы не поверил тому, что несколько часов назад Островский перенес страшные муки. Только бледнее становилось лицо и отчетливее вырисовывалась складка между бровями.

Как-то утром Николай сказал:

— Ну, Раек, сегодня я встану. Помощь мне не нужна.

— Тебе сегодня лучше, Коля? — спросила я.

— Конечно, лучше. Вообще всему бывает мера. Нельзя же без конца болеть и валяться!

С последними словами Николай рванулся, встал со мной рядом и, обняв меня за плечи, вызывающе посмотрел на ноги.

— Ну нет, врете вы, други, я не дам вам залежаться, вы мне еще нужны. Я заставлю вас ходить!

Николай шагнул, но от острой боли рухнул обратно на постель.

Я догадалась. Он в это утро совсем не чувствовал себя лучше. Просто решил подраться со своим недугом. А может, хотел обмануть себя.

Началась наша первая трудная зима.

Длинные вечера мы с мамой и сестрой проводили у постели Николая, слушая его захватывающие рассказы о недалеком прошлом. И если бы не опасения, что рассказы утомляют его, мы, вероятно, требовали бы от него все новых и новых воспоминаний. Тогда я впервые услышала многие эпизоды, которые впоследствии составили ткань его книг. Он рассказывал нам о борьбе с бандами, о строительстве узкоколейки, о работе с молодежью в пограничных районах…

Рассказывал часто о себе, но не называл своего имени. Как будто тот или иной эпизод произошел «с одним из его друзей». Случалось, что он проговаривался. Мы, бывало, возмущались:

— Почему же ты не сказал нам сразу, что это произошло с тобой?

— Просто как-то невольно сдерживаешься. Еще скажете, что хвастаюсь…

Много позднее, уже в период работы над романом «Как закалялась сталь», он напомнил мне об этих рассказах:

— Ты знаешь, я в то время уже следил за вашим отношением к тем или иным эпизодам, и у меня зрела мысль составить из них связную повесть для нашей молодежи. Насколько волнующей могла бы быть эта повесть, я старался угадать по вашим лицам.

Пропагандистом Николай был замечательным. Он обладал удивительной способностью вкладывать в рассказ всего себя. Весь уходил в огневое прошлое и забывал о своем нынешнем состоянии. Мы, молодые слушатели, могли слушать его часами, не отрываясь от его разгоряченного лица.

…Просторная комната залита солнечным светом. Николай лежит на постели, голова на высоко взбитых подушках. Рядом на столе стопка журналов и книг.

В гостях у Николая заведующий портовой библиотекой Дмитрий Хоруженко. Раньше они не были знакомы. Но однажды Николай послал ему письмо:

«Товарищ Хоруженко!.. Я прошу тебя зайти ко мне, мы познакомимся и поговорим. Я всегда свободен, приходи. Я здесь «чужой», знакомых в организации товарищей нет. Главное — книги, о них я и хочу говорить. С комприветом Н. Островский».

Дмитрий Павлович Хоруженко охотно откликнулся на эту просьбу.

Николай несказанно обрадовался:

— Замечательно! Значит, я буду подшефным читателем? Лучше для меня и быть ничего не может. Тащи книги, Митя! Тащи сколько можно!

Николай разговаривал с Хоруженко первый раз в жизни, но он уже звал его Митей и говорил ему «ты». Они быстро сошлись.

— По возможности я буду сам носить книги, — сказал Дмитрий, — а в тех случаях, когда не смогу, пошлю с товарищами.

— Да, да, и сам- заходи, и присылай комсомольцев. Я всегда рад видеть людей. Если у кого из ребят есть музыкальные инструменты, пусть тащат.

— Какие книги тебе нужны в первую очередь? — спросил Хоруженко.

— Из нашей литературы неси все. Я сам выберу. Горького, Новикова-Прибоя, Серафимовича, Лавренева, Свирского, Фурманова, — я все это должен перечитать. Классиков тоже.

— А переводную литературу?

— А вот насчет переводной, — сказал Николай, — очень бы хорошо делать так: подбирать отдельно французских, немецких, английских… Понимаешь, я с ними не очень-то знаком, так надо бы систему определенную иметь в чтении.

Заговорили о международных и внутренних событиях, о комсомоле, о XIV съезде партии. Николай попросил принести стенографический отчет.

Обрадовавшись свежему человеку, он говорил жадно и много, торопился поделиться мыслями о прочитанном в газетах. Мыслей было много, он волновался и время от времени умолкал, смущенно улыбаясь и вытирая влажный лоб.

Глядя на него, Хоруженко сказал:

— Когда я шел к тебе, то ожидал найти страдающего человека, и, уж конечно, мне чудился запах лекарств!

— Уж конечно, — весело, в тон ему добавил Николай. — И ожидал услышать просьбу прислать какие-нибудь романчики специально для постельного чтения? Ну, признайся, думал ведь? А?

На прощание еще раз напомнил:

— Ну, буду ждать книг, Митя. И побольше. Насчет подбора иностранных классиков не забудь.

Со следующего дня стали поступать стопы перевязанных бечевкой книг. Николай их поглощал с удивительной быстротой: за чтением книг он проводил целые дни, а часто и ночи.

Принесенной стопы в 20–30 книг ему едва хватало на неделю.

Сначала книги, выдаваемые ему, записывались в читательский формуляр. Но формуляр так быстро разбух от вклеенных дополнительных листков, что библиотечное правило пришлось нарушить: стали записывать лишь общее число книг.

Особенно внимательно читал он художественную литературу о гражданской войне, документы, очерки, мемуары об империалистической войне и фантастические повести о войнах будущего.

Маяковского — отрывки из поэмы «Ленин», стихи о советском паспорте знал наизусть и часто читал вслух. (Замечу в скобках, что много позже смерть Маяковского тяжелым камнем легла на сердце Николая. Он любил его. Но долго не мог простить Маяковскому, что тот добровольно ушел из жизни.)

Классиков русской литературы Николай изучал с большой настойчивостью. Особенно полюбил Горького. Часто, прочитав то или иное произведение, просил принести критическую литературу о нем.

С большим интересом читал Виктора Гюго, Золя, Бальзака, Теодора Драйзера.

Для чтения научно-популярных журналов и публицистики отводил определенное время — два часа в день.

Островского называли в ту пору «неистовый читатель».

В чемоданчике, с которым он приехал к нам, была одна из его любимых книг — «Кобзарь» Тараса Шевченко. От частого чтения и переездов книга истрепалась. На ней не было обложки, не хватало нескольких первых страниц[17].

В тяжелые минуты, когда боли особенно терзали Николая, он снова и снова возвращался к неумирающим, волнующим страницам любимого поэта Украины — Шевченко. Многое Николай знал наизусть. Более всего любил поэму «Катерина». И как-то по-особому звучали для него строки: «У всякого своя доля и свій шлях широкій…» Любил и «Гайдамаков»… А «Дывлюсь я на небо…» и «Як умру, то поховайте» почти каждый день звучали в нашем доме.

Слушая, как он поет, я думала: до чего ж крепко привязан он к родным украинским местам, к той народной культуре, которую впитал с детства. Где-то в глубине его обожженной боями души все еще жил поэтичный украинский парубок…

В начале 1927 года в Черноморской партийной организации началась подготовка к партпереписи. Вызвали и Николая. Сам он идти уже не мог. Требуемые документы в горком понесла я. Вскоре зашел представитель горкома, чтобы уточнить некоторые вопросы. Позже этот же товарищ принес Николаю партийный билет за № 0285973. На партбилете значилась дата выдачи: 27 мая 1927 года. В графе «Наименование организации, выдавшей билет», записано: «1-й Райком Черноморского округа».

Товарищ поздравил Николая, вручил билет, пожелал здоровья.

Как только представитель райкома ушел, Коля послал меня срочно купить обложку для нового партийного билета. Я тут же побежала на базар и в небольшой галантерейной палатке купила кожаную обложку темно-зеленого цвета. Эта обложка и сейчас хранится в Музее Островского в Сочи.

Часто днем он писал письма своим прежним друзьям. Мысленно он был с ними, много говорил о них и с большим нетерпением ждал ответов. Но, к сожалению, не все отвечали ему, а те, что писали, писали редко. Если бы товарищи знали, как дорога была для него каждая строчка, каждое теплое, дружеское, доброе, радостное слово!

Был в Харькове Петр Новиков. Он присылал письма регулярно; кроме того, он выполнял просьбы Николая по части радиотехники. Друзья вели веселую переписку, полную шуток. Я видела, как любит Николай своего друга. И с нетерпением ждала, когда появится этот загадочный человек, Петр Новиков. II только весной 1928 года он приехал на два-три дня. Его приезд заставил Николая забыть о болезни, — они строили планы о работе, о поездке в Харьков…

У Николая в его бумажнике, который он всегда хранил под подушкой, были фотографии старых друзей, с которыми он познакомился в Харькове, в медико-механическом институте — Петра Куща, Анны Давыдовой, Новикова, Лаурины Был там и снимок, подаренный девушками, с которыми Николай познакомился в санатории: девушки сфотографированы в купальных костюмах, в море, у самого берега.

Как-то просматривая эти снимки, Петр Новиков стал трунить — «пришивать» Николаю разные приключения, связанные с пребыванием в санатории. Подключилась и я. Николай, как мог, оборонялся. Было весело, все громко смеялись. В конце обсуждения мы с Петей поставили на фотографию такую визу: «Проверено цензурой. Р. Мацюк»[18].

Как молоды мы были душой даже в ту тяжелую пору…

У Николая не было получувств. Он пли любил — тогда все готов был отдать за человека, пли ненавидел — тогда трудно было переубедить его.

Если переставали писать прежние друзья, Николай терпеливо ждал весточки, как бы проверяя дружбу. Когда писем не было долго, пм овладевала грусть. Как-то вечером, когда он снова и снова с большой теплотой и грустью вспоминал замолчавших друзей, я не выдержала:

— Коля, ведь так настоящие друзья не поступают! Неужели они не могут выбрать время для письма, неужели можно забыть дружбу только лишь потому, что ты тяжело заболел? — Сказала — и почувствовала, что сделала ему больно.

— Знаешь, Раек, не будем говорить об этом. Может быть, ты и права, но я еще не могу так отрубить, сделать такой вывод, что меня забыли. Время покажет…

Но надо было видеть Николая, когда приходили письма! Как радостно блестели его глаза!

…Прошла первая наша зима. Мы ждали весны. Думали, весной будет лучше.