Николай Островский

3 Ольга Осиповна. Детство Николая Островского

В начале ноября 1926 года к нам в Новороссийск приехала погостить мать Николая Островского Ольга Осиповна.

Эта худенькая, маленькая, старая женщина, с морщинками на лице, уравновешенная, ласковая, внесла в нашу жизнь какую-то уверенность, надежду — Ольга Осиповна оказалась человеком сильной воли!

Сколько общего было у матери с сыном!

Она часто подсаживалась к нему, по-матерински целовала, гладила по голове и нежно шептала: «Колюська мой, дитятко мое…»

Горя своего не показывала. Всегда была приветлива, внимательна, весела.

С приездом Ольги Осиповны свободного времени у нас всех стало больше.

Вечер… Кончились все домашние дела, затихла жизнь в доме. Соседи погрузились в сон, успокоился и уснул мой отец, второй сон видит наш общий кумир — маленький племянник…

И вот мы — Ольга Осиповна, я, моя мать и сестра, — как заговорщики, собираемся у постели Николая и при тусклом свете засиживаемся далеко за полночь.

Как полюбила я эти вечера, полные воспоминаний! Я уносилась в неизвестное мне прошлое, для меня раскрывались страницы жизни любимого мной человека.

В общем разговоре сначала принимали участие все. Но постепенно мы умолкали, слушая Ольгу Осиповну.

…Ее жизнь, как и жизнь моей мамы, сложилась нелегко. С детских лет матери Николая пришлось работать на чужих людей: нянчить детей, копаться в огородах, пасти гусей. Учиться было некогда.

— Мне так надоели чужие дети, — рассказывала Ольга Осиповна, — что я с радостью вышла замуж за вдовца Алексея Ивановича Островского, который был старше меня на двадцать один год. Шла в надежде, что детей у пас не будет. Но ошиблась. Дети пошли один за одним. Всего их у меня было шестеро. Двоих похоронила в детстве, а четверых вырастила, причем почти одна: Алексей Иванович мало интересовался детьми. Ему было некогда, грамотный человек в селе нарасхват. Постоянной работы в селе не имел. Труд солодовщика на винокуренном заводе был сезонным, на лето завод закрывался, и Алексей Иванович переходил на работу сидельцем в винную лавку. Но чаще всего он уезжал искать работу в других селах и городах. Поэтому вся забота по дому и о детях ложилась на мои плечи. Чтобы как-то свести концы с концами, я занималась шитьем. За пошив юбки и кофты получала десять копеек, за фартук — пятак. Иногда заказчицы приносили молоко, яйца. Вот так я и жила в ту пору, выбиваясь из сил.

…Ольга Осиповна Островская. Так она записана в церковной книге, где зарегистрировано рождение ее сына Николая, так она расписывалась в документах. Уже после смерти Николая, в 1940 году, она написала «родословную Коли» и коротко сообщила о себе:

«Я родилась в 1875 году в городе Дубно Волынской губернии». Отец ее был выходец из Чехии. Приехал в Россию в 1862 году из Брно в группе переселенцев. Звали его Заяц Иосиф Иосифович.

Ольга Осиповна хотела, чтобы ее дети получили образование.

— Когда две старшие дочери, Надя и Катя, окончили сельскую школу, — рассказывала мне Островская, — встал вопрос: что делать дальше? Учиться нет средств. Алексей Иванович достал справку о том, что его отец был участником Севастопольской войны, и с этой справкой повез девочек в город Острог. Их приняли в городское училище на казенный счет.

Старшая дочь Надежда, окончив к шестнадцати годам курсы учителей, получила звание учительницы и была послана в село Боложовка на Западной Украине. Вскоре Надежда Алексеевна вышла замуж и поселилась с мужем под Петербургом. В 1920 году она умерла от тифа.

Вторая дочь Островских, Екатерина, тоже стала учительницей, вернее, помощницей учительницы, и работала в соседнем селе. Тоже рано вышла замуж, но разошлась с мужем. Впоследствии Екатерина Алексеевна вышла замуж вторично; в 1926 году она с мужем и дочерью жила в Шепетовке.

Старший сын Ольги Осиповны Дмитрий десятилетним мальчиком был отдан в учение в город Острог к хозяину Ферстеру.

— Осталась я одна с Колей, — вспоминала Ольга Осиповна. — Но сердце рвалось ко всем. Поэтому часто мне приходилось оставлять Колю одного. Особенно болела душа о Мите. Ведь ему только десять лет… и я чувствовала, что ему несладко живется у хозяина… Иногда в одну ночь, всеми правдами и неправдами, я добиралась до Острога, чтобы взглянуть на Митю.

Однажды иду по улице и вижу: мальчишка несет железо на плече, сам грязный, только глаза блестят. Присмотрелась — Митя! У меня ноги подкосились. Позвала его, а он не остановился. Я за ним. Он бросил во дворе железо и сказал: «Все равно уйду от хозяина!» Спрашиваю: «Что случилось?» Он поднял рубашку. Смотрю — весь в синяках. Рассказал, что пьяный мастер ночью послал его за водкой, стащив с постели. Митя не хотел идти, тогда хозяин стал топтать его ногами, ударил в живот.

Услышала я это, заплакала, стала успокаивать сына и обещала прислать отца. Дома рассказала все мужу, а он говорит: «Что ж тут делать, ведь ему нужно учиться».

На другой день иду я в погреб за картошкой, смотрю — стоит Митя, грязный, и стонет. Ввела его в избу, выкупала, уложила в постель. У него отеки на животе, страшно смотреть. Я хотела подать в суд, но поняла, что ничего этим не добьюсь…

Рассказывая, Ольга Осиповна украдкой от Николая смахивала слезы.

Погружаясь в прошлое, она на некоторое время забывала сегодняшнее, не менее тяжелое…

Но взглянув, бывало, на прикованного к постели своего младшего сына, обрывала свое грустное повествование о Мите и уже бодрым, веселым голосом начинала рассказывать о том, как рос ее Колюська.

…Из воспоминаний Ольги Осиповны:

— Коля с детских лет тянулся к знаниям, книгам. Когда ему исполнилось четыре года, он не отходил от сестер, особенно если они готовили уроки. Иногда, с разрешения учительницы, сестры брали его с собой в школу, усаживали за парту, и он сидел, не шевелясь, жадно впитывая все, что говорилось на уроках. Так незаметно он научился читать.

Судя по рассказам Ольги Осиповны, — я и тогда, в 1926 году, и позднее часто расспрашивала ее, — Коля рос живым, впечатлительным ребенком. Предоставленный самому себе, он целые дни просиживал у пруда. Иногда удавалось (украдкой от помещика, которому принадлежал пруд) ловить рыбу. Там же, у пруда, Коля читал книжки. От наблюдательного мальчика ничего не ускользало. Он видел тяжелый труд крестьян, рабочих, их детей, которые до изнеможения работали на панских полях. Он ненавидел панских сынов и дочерей, сытых, самодовольных, наглых, с пренебрежением относящихся ко всем беднякам. Рано мальчик стал понимать, что такое несправедливость в жизни.

И однажды по-своему, по-детски, он рассчитался с паном. Как-то крестьянки пришли к управляющему с просьбой доплатить им за проделанную работу. Тот отказал. Женщины ушли со слезами.

Коля все это видел. И вот он собрал своих друзей, выбрал момент, когда никого не было, и забросал камнями контору помещика.

— Возбужденный и довольный, Коля вернулся домой, — вспоминала Ольга Осиповна. — Не успела я и поговорить с ним, как влетел управляющий и бросился к Коле с кулаками. Я загородила сына. «Этот хулиган перебил в конторе все стекла!» — закричал разъяренный управляющий. Когда мы остались одни, я спросила Колю: «Зачем ты это сделал?» — «А пусть не издеваются над людьми!»

Из рассказов Ольги Осиповны было ясно, что Николай с ранних лет на своем собственном опыте учился классовому самосознанию. Повлияли на его формирование в детстве и рассказы отца, Алексея Ивановича. Об этом мне стало известно позднее из воспоминаний Екатерины Алексеевны: «Зимними вечерами отец рассказывал о боевых походах, о героизме русских солдат… С большим вниманием мы слушали его рассказы о боях на Шипке, под Горным Дубняком, у Плевны. Первые рассказы о революционной борьбе Коля слышал от отца, который после военной службы жил в Петербурге несколько лет, служил курьером в морском порту. Жил со студентами в одной комнате и встречался с революционной молодежью». Напомню читателю: в село отец приехал грамотным, бывалым человеком.

В 1910 году, когда Николаю исполнилось шесть лет, его отдали в церковноприходскую школу. В 1913 году он ее закончил с похвальным листом.

В 1914 году, когда началась империалистическая война, десятилетний Николай Островский жил с отцом в селе Турин, где Алексей Иванович гостил у своих родственников. Коля иногда пас лошадей, ходил с ребятами в ночное. Потом началась эвакуация гражданского населения из пограничной полосы. Насмотрелся тут Коля на бедствия, принесенные народу войной. Разоренные врагом жилища, пожары, бесконечный поток беженцев. Навстречу беженцам на запад шли эшелоны с солдатами.

Поздней осенью собралась семья Островских в Ше-петовке. Отец и Дмитрий поступили работать в депо.

— Коленька очень хотел учиться, и, хотя время было тяжелое, мы с Митей решили удовлетворить его просьбу. И он поступил в следующем году в двухклассное Шепетовское училище. Но учился там недолго: преподаватель закона божьего поп Акримовский невзлюбил Колю за то, что тот своими вопросами о создании жизни на Земле оспаривал «учение бога». Коля был исключен из школы. Что делать? Надо устраивать его на работу. Трудно было найти что-то подходящее. Пришлось, и то при помощи знакомых, определить Колю к хозяину станционного буфета при вокзале. Там он работал кубовщиком на кухне. Я думала, может, Коля хоть будет сыт. Но надежды мои не оправдались. Тяжелая работа по восемь-десять часов в сутки, ночные дежурства, оплеухи и подзатыльники изматывали его…

Воспоминания Ольги Осиповны хочется дополнить рассказом Николая об этом периоде:

— Занятие это было, мало сказать, тяжелое: то принеси, другое принеси, сбегай, сдуй, слетай — уж очень жизнь видел всегда снизу, как грязные ноги прохожих видишь из окон подвала. Сколько погибших людей прошло перед моими глазами — не счесть!.. Сколько ужасных картин унижения человеческого навиделся «буфетный мальчик»… Но чем больше страшного и жалкого я видел, тем сильнее росла во мне думка: «не могут люди жить так всегда, лопнет у них наконец терпение… не настоящая это жизнь для человека!..»

Только книги отвлекали мальчика от окружающего. Он любил читать о героях, о борьбе за счастье человека. С увлечением прочел роман Этель Войнич «Овод», зачитывался рассказами о великом итальянском борце за свободу Гарибальди.

— Ничего я не любил так, как книги, — говорил много позже Островский. — Для этого я готов был пожертвовать всем. Служа «мальчиком» на кухне, я отдавал свой обед газетчику за то, что он разрешал мне в короткие минуты ночного перерыва читать журналы и газеты.

Брат писателя Дмитрий Алексеевич вспоминал о том периоде:

— Тяга к знаниям у Николая не остывала… Но где доставать книги? Николай нашел источник. Через станцию Шепетовка ежедневно проходили десятки поездов, большей частью воинские эшелоны. Когда солдаты выгружались на станции и пешим порядком отправлялись на фронт, Николая можно было часто видеть среди них. Его интересовали книги — не даст ли кто-нибудь? И ему дарили иной раз либо книжку, либо журнал. Так он собрал «свою библиотеку» — около двухсот различных книг и журналов. Всю эту литературу он хранил на чердаке дома, в котором мы жили. Сделал полочки, разложил на них свои сокровища и даже сделал занавесочки из рогожи, добытой в интендантском складе… Многие вечера проводил он за книгами… Вместе с ним увлеклась и мать, которой он много читал…

Из рассказов Николая мы знали, что не всегда герои прочитанных книг удовлетворяли его, и часто он своей детской фантазией «исправлял» автора, восстанавливая справедливость.

Много лет спустя, 23 октября 1935 года, на собрании сочинского партактива, посвященном награждению Островского орденом Ленина, он вспоминал об этом:

«Меня часто спрашивают, как я стал писателем. Этого я не знаю. Но как я стал большевиком, это я хорошо знаю!

…Я хочу рассказать вам о далеких детских годах, об одном эпизоде, который отчасти ответит на оба эти вопроса.

Помню, мне было тогда двенадцать лет. Я работал «мальчиком» в кухне станционного буфета. Почти ребенок, я познал на своей спине уже всю тяжесть каторжного труда при капитализме. Я принес с трудом добытую книгу — роман какого-то французского буржуазного писаки. В этой книге, я прекрасно помню, был выведен самодур-граф, который от безделья издевался над своим лакеем, изощряясь в этом как только мог, — щелкал его неожиданно по носу или кричал на него вдруг так, что у него подгибались со страху колени.

Читаю я про все эти штучки своей старушке матери, и стало мне невмоготу. И вот, когда граф ударил лакея по носу так, что тот уронил на пол поднос, — вместо того, чтобы лакею униженно улыбнуться и уйти, как было у автора, я, полный бешенства, начал крыть по-своему.

Правда, при этом французский изящный стиль полетел к черту и книга заговорила рабочим языком: «Тогда лакей обернулся до етого графа, да как двинет его по сопатке! И то не раз, а два, так что у графа аж в очах засветило…» — «Погодь, погодь! — вскрикнула мать. — Да где же это видано, чтобы графьев по морде били?!» Кровь хлынула мне к лицу: «Так ему и надо, подлюге проклятому! Пущай не бьет рабочего человека!» — «Да где ж это видано? Не поверю. Дай сюда книжку! — говорит мать. — Нет там этого!» Я с бешенством бросаю книжку на пол и кричу: «А если и нет, то зря! Я б ему, негодяю, все ребра переломал бы…»

Вот, товарищи, еще ребенком, читая подобные рассказы, я мечтал о таком лакее, который даст сдачи графу…»

Когда речь заходила о детских проказах Николая, Ольга Осиповна преображалась, в ее речи начинал звучать неповторимый украинский юмор:

— Чикайтэ, вот я вам еще что расскажу о его выдумке! Вот какой номер он выкинул, когда работал на кухне при вокзале. Как-то вечером, после работы, войдя в комнату, он стал громко, почти криком, рассказывать мне о случае в буфете. Я его останавливаю, приказываю говорить тише. А он, как нарочно, говорит еще громче, почти кричит. Потом сразу метнулся к входной двери, с силой толкнул, да так, что она распахнулась настежь. И в тот же момент раздался душераздирающий крик: «Ах ты, скаженный! Чи ты с ума сошел! А шоб ты сгорив!»

Я подбегаю к двери и вижу такую картину: соседка стоит с огромной шишкой на лбу и продолжает ругать Колю. А Коля все извиняется и лопочет: «Так я же не знал, что вы здесь стоите…»

Соседка ушла. Я набросилась на Колю, а он мне говорит: «Ничего, мамуся, я давно замечал, что она подслушивает и подсматривает в замочную скважину — интересуется нашей жизнью. Вот мне и захотелось проучить ее».

На следующий день, утром, я услышала стук в дверь. Открыла. Это вчерашняя соседка: «Где ваш Колька? Я его сейчас отлуплю». Я ответила, что не знаю. «Лупите, — говорю, — если найдете». А у самой болит сердце: а ну как найдет? И что он еще натворил? Выхожу на двор. А там толпа собралась. Смотрят куда-то вверх, смеются. Спрашиваю: «Что случилось?» — «Да ничего. Читайте». — И мне указали на дерево, в ветвях которого висел транспарант, на нем было написано: «Кумушки, сегодня новостей не ждите. Во блямба набита». — «Кто это написал?» — «А кто же, как не Колька ваш!» — Мне было и смешно и горько…

Другой раз был такой случай. Как-то Коля говорит мне: «Мамуся, давай договоримся вот о чем. С вечера ты мне даешь задание, что сделать на следующий день. Я с утра все быстро сделаю, чтобы иметь свободное время».

Я так и поступала. И утром у него работа кипела. А когда он освобождался, то забирался высоко на дерево, усаживался удобно и читал. Там ему уж действительно никто не мешал. Однажды я его послала в лавочку за селедкой. А когда Николай пришел домой, я увидела, что селедку он несет за хвост, а бумагу, в которую должны были завернуть селедку, лист из какого-то журнала, бережно держит в другой руке. И этот листок пополнил его «библиотеку»!

…Много узнала я от Ольги Осиповны о жизни маленького Коли, о том, как формировался его характер.

— Он рос очень отзывчивым и внимательным, — вспоминала она. — Всегда ему хотелось мне чем-то помочь. Помогал и Митя, но он больше был занят на работе. Жили мы тогда в Шепетовке… У нас была небольшая хатка. Я ее сама белила. И вот как-то я заболела. Успела побелить комнату, а помыть пол уже не смогла. Пришел Коля с работы и начал мыть пол. Не успел окончить, как пришел Митя. Не снимая ботинок, он хотел пройти в комнату, Коля загородил дверь: «Не ходи. Окончу мыть, тогда зайдешь». Митя, не слушая его, попытался все же войти в комнату. Коля опять повторил: «Не ходи!» Но Митя не послушался и вошел в комнату. Коля схватил мокрую, грязную тряпку и ударил Митю. От взмаха тряпкой все четыре стены, которые я только что выбелила, оказались забрызганы. Я укрылась одеялом с головой, чуть не плачу… Коля испугался, бросился ко мне, целует, успокаивает: «Мамуся, родная, не плачь, завтра я все исправлю». Тут и Митя стал меня успокаивать. Что мне оставалось делать? Успокоилась. А на другой день они сдержали слово: побелили стены. «Ну вот, мамуся, стены снова чистые. А Митю я все же проучил…»

Еще припоминаю рассказ Ольги Осиповны, — не помню уже, в ту ли осень 1926 года услышала я его или позднее, когда Ольга Осиповна жила с нами в Москве и в Сочи. Рассказала она следующее:

— Как-то я послала Колю к Мите в депо: надо было отнести ему завтрак. Наказала нигде не задерживаться. Время идет, а Коли все нет и нет. Я уже несколько раз выходила за калитку посмотреть, не идет ли он. Начала волноваться, так как знаю, что Николай никогда не обходит составы, а подлезает под вагоны. А были случаи, что поезд трогался и люди попадали под колеса. Собралась я уже сама идти к Мите. Только вышла на шоссе, смотрю — идет Коля. «Ну и задам я ему трепку», — подумала я. И едва он подошел, набросилась с упреками. Но он остановил меня: «Мама, не ругай меня. Я не мог прийти быстро вот почему. Когда я возвращался домой, навстречу мне шла женщина, страшно нагруженная: через плечо у нее были перекинуты два огромных мешка, чем-то наполненных, в одной руке она несла корзину с курицей и цыплятами, другой вела малыша лет двух-трех, он капризничал, упирался, не хотел идти. Женщина от усталости еле-еле шла. А надо было спешить к поезду! А тут еще, как назло, вырвалась курица, за ней рассыпались и цыплята, стали разбегаться. Ну, как ей не помочь? Я собрал цыплят и курицу, положил в корзину, завязал ее, взял мешки и проводил женщину на вокзал». — И вместо трепки я поцеловала своего мальчугана. Мне было радостно, что он такой добрый и отзывчивый.

Ольгу Осиповну — мягкую, добрую, серьезную — нельзя было не любить. И я очень привязалась к ней. А когда я уехала от родных и Ольга Осиповна поселилась у нас, она стала мне второй матерью.

Она пережила своего младшего сына. И до конца ее дней мы переписывались, и письма ее согревали меня. Я сохранила 160 писем от Ольги Осиповны. В первом письме после смерти Николая она писала: «8 января 1937 года. Милая Рая! Нет сил тебе описать мое одиночество. Места не приберу, где бы найти покой и на чем бы сосредоточиться. В комнате пусто…»[6].

А в декабре того же года, в годовщину смерти Николая, она прислала мне свое «Воспоминание о Коле». Эта малограмотная женщина написала стихи, чтобы рассказать о своем горе:

В суровое военное время — в 1943 году — я получила от нее групповую фотографию, на которой были изображены Ольга Осиповна, Дмитрий Алексеевич и Екатерина Алексеевна с детьми. В верхнем правом углу Ольга Осиповна подклеила фотографию Коли и мою. На обороте написала: «Дорогой Раюше. Посылаю тебе для музея фото нашей семьи. Я бы хотела, чтобы ты с Колей там была. Но если ты найдешь, что некрасиво, то сделай иначе. Но чтобы мы все были там, и надпиши, чтобы было ясно посетителям, кто на фото»[7].

Да, Островский имел основания сказать: «Есть прекраснейшее существо, у которого мы всегда в долгу, это — мать!»

Ольга Осиповна Островская умерла в Сочи в 1947 году, семидесяти двух лет от роду.