Обетованная земля

XI

У Реджинальда Блэка не было ни магазина, ни художественной галереи — он принимал посетителей в своем особняке. Я представлял его себе этакой двуногой акулой. Вместо этого меня встретил тщедушный, застенчивый человечек с большой лысиной и ухоженной окладистой бородой. Он сразу предложил мне виски с содовой, осторожно порасспрашивал о том о сем, а потом вынес из соседней комнаты две картины и поставил на мольберт. Это были рисунки Дега.

— Какой рисунок вам больше нравится? — спросил он.

Я показал на правый.

— Почему? — спросил Блэк.

Я замялся.

— Разве для этого нужна особая причина? — задал я встречный вопрос.

— Мне просто интересно. Вы знаете, чья это работа?

— Оба рисунка работы Дега. Это же любому понятно.

— Не любому, — возразил Блэк со странной застенчивой улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. — Некоторым из моих клиентов непонятно, например.

— Странно. Зачем же тогда они покупают?

— Чтобы дома на стенке висел Дега, — меланхолично объяснил Блэк. — Картины — такие же эмигранты, как вы. Порою судьба забрасывает их в довольно странные места. Как они там себя чувствуют — это другой вопрос.

Он снял рисунки с мольберта и принес из соседней комнаты две акварели.

— Вы знаете, что это такое?

— Это акварели Сезанна.

Блэк кивнул.

— Вы не могли бы сказать, какая из них вам кажется лучше?

— У Сезанна любая картина хороша, — заметил я. — Но левая, пожалуй, будет подороже.

— Почему? Потому что крупнее?

— Нет, не поэтому. Это явно поздний Сезанн, уже почти что кубизм. Прекрасный прованский пейзаж с горой Сен-Виктуар на заднем плане. В брюссельском музее имеется похожая картина.

Блэк стрельнул в меня настороженным взглядом.

— Откуда такие подробности?

— Я там стажировался пару месяцев.

Сразу выкладывать всю правду мне было явно ни к чему.

— В каком качестве? Антикваром?

— Нет. Я тогда был студентом. Потом учебу пришлось забросить.

Мне показалось, что Блэк успокоился.

— Антиквара мне здесь не нужно, — пояснил он. — Зачем растить себе конкурентов?

— У меня к этому делу нет ни малейших способностей, — поспешно заверил его я.

Блэк предложил мне какую-то тонкую сигару. «Хороший знак», — подумал я; Сильвер тоже угощал меня сигарой, когда я к нему нанимался. Только у Сильвера сигара была бразильская, а тут — настоящая гаванская. Таких я еще никогда не курил, хотя и был о них наслышан.

— Картины — они как живые существа, — объяснил Блэк. — Как женщины. Не стоит показывать их кому ни попадя, если хочешь, чтобы они сохраняли свое очарование. И свою цену. Понимаете?

Я кивнул, хотя и ничего не понял. С его последним заявлением я вообще был не согласен.

— В торговле, по крайней мере, это так, — добавил Блэк. — Картины, которые слишком часто показывали, у нас называют «прожженными». Другая крайность — это «девственницы»: картины, которые почти никто не знает, которые всю жизнь провели в одних руках, в одной и той же частной коллекции. У знатоков они ценятся выше — не потому, что они лучше других, а потому, что любой знаток жаждет открыть что-то новое.

— И готов за это раскошелиться?

Блэк кивнул.

— Срабатывает снобистская жилка. Это нестрашно. Бывают мотивы поизвращеннее. Особенно в наше время. Война ведь многое изменила. Состояния переходят от владельца к владельцу. Кто-то разорился, кто-то внезапно разбогател. Старым собирателям приходится распродавать коллекции, а новые хоть и при деньгах, но в живописи смыслят мало. Чтобы стать настоящим знатоком, нужно время, терпение и любовь.

Я слушал его объяснения, но мысли мои заняты были другим вопросом: возьмет он меня или нет. Я начинал всерьез беспокоиться: что это он пустился в посторонние рассуждения, вместо того чтобы продолжить экзаменовку или перейти к вопросу о жалованье? Впрочем, Блэк тут же поставил на мольберт новую картину:

— А это вам о чем-нибудь говорит?

— Это Моне. Женщина в маковом поле.

— Вам нравится?

— Она великолепна! Какой покой! Какое солнце! Солнце Франции! — воскликнул я, а про себя подумал: «И лагерь для интернированных».

Блэк вздохнул:

— Ее я уже продал! Человеку, который делает бомбы. Он любит такие мирные пейзажи.

— Жалко. Лучше бы он любил батальные сцены, а делал косметику!

Блэк бросил на меня быстрый насмешливый взгляд. Затем он обвел рукой свою комнату. Она была обита серым бархатом и весьма скудно обставлена: кроме мольберта здесь стоял только диван, невысокий столик и пара стульев.

— Я часто сижу здесь один по утрам наедине с двумя-тремя картинами, — сказал он. — Иногда с одной картиной. В обществе картин не чувствуешь одиночества. С ними можно говорить. Или даже лучше: их можно слушать.

Я кивнул. Я все меньше верил, что получу у него место. Блэк разговаривал со мной словно с клиентом, которого утонченно склонял к покупке. Но чего ради? Он ведь знал, что я не клиент. Может быть, он решил, будто я консультант Танненбаума-Смита? Или он в самом деле говорил то, что думал, а значит, передо мной был хоть и богатый, но одинокий человек, который не слишком-то был в ладах со своим ремеслом. Да и зачем ему было морочить мне голову?

— Великолепный Моне! — сказал я. — Невероятно, как все эти вещи уживаются в одном мире: и картины, и война, и концлагеря! Даже представить себе невозможно!

— Это картина французского художника, — заметил Блэк. — Не немецкого. Может быть, это кое-что объясняет.

Я покачал головой:

— Подобных картин и у немцев достаточно. Вот это и есть самое невероятное.

Реджинальд Блэк вытащил из кармана янтарный мундштук и вставил в него сигару.

— Ну что ж, давайте попробуем поработать вместе, — мягко проговорил он. — Особо глубоких познаний вам не потребуется. Надежность и умение молчать гораздо важнее. Восемь долларов в день вас устроят?

Своей необычной сигарой, тихой комнатой, картинами и негромким голосом он совсем было загипнотизировал меня. Но тут я разом очнулся.

— В какие часы я буду работать? — спросил я. — С утра или после обеда?

— С девяти утра и до вечера, часов до пяти-шести. С часовым перерывом на обед. Точнее определить не получится — такая уж у нас работа.

— Господин Блэк, — заявил я, окончательно отрезвев, — примерно столько же платят хорошему мальчику на побегушках.

Я был готов услышать в ответ, что ничего другого мне и не предлагают. Но Блэк оказался деликатнее. Он с точностью до копейки высчитал, сколько на самом деле получают хорошие мальчики на побегушках. Получилось гораздо меньше.

— Меньше чем на двенадцать долларов я не могу согласиться, — сопротивлялся я. — У меня есть долги, их надо выплачивать.

— Что, уже?

— Да. Адвокату, который оформляет мне вид на жительство.

Блэк неодобрительно покачал лысой макушкой, одновременно поглаживая лоснящуюся черную бороду; это была непростая гимнастика — координировать два столь непохожих движения, но Блэк блестяще справлялся со своей задачей. Он словно хотел сказать, что долги — крупный недостаток и что ему придется снова подумать, брать ли меня вообще. Наконец-то хищник выпустил когти.

Но я недаром прошел школу у Людвига Зоммера. По части казуистики он был, пожалуй, поискуснее Блэка. Да и новый синий костюм я тоже купил не напрасно. Застенчиво улыбаясь, Блэк объяснил мне, что работаю я нелегально и не должен платить налогов. Кроме того, мой английский далек от совершенства. Но тут-то я и поймал его на слове, заявив, что прекрасно говорю по-французски, а это большой плюс, когда торгуешь французскими импрессионистами. Сначала Блэк пренебрежительно отмахнулся, однако в конце концов согласился на десять долларов, пообещав вернуться к этому разговору, если я буду хорошо справляться.

— К тому же у вас будет масса свободного времени, — добавил он. — Меня часто не бывает на месте. В такие дни работы не будет.

Мы сошлись на том, что я начинаю через пять дней.

— С девяти утра, — объяснил Блэк. — Торговля искусством — особое дело, ее не начинают с восьми часов. — Он вздохнул. — Искусство вообще не предмет для продажи. Разве что два знатока по-дружески согласятся на обмен ценностями. Вам так не кажется?

Нет, мне так не казалось. Единственное, на что согласятся два знатока, так это обобрать друг дружку до нитки. Но я удержался от возражений.

— Это был бы идеальный случай, — сказал я вместо этого.

Блэк кивнул и встал со стула.

— А кстати, почему у вашего друга Танненбаума совсем нет картин? — как бы невзначай спросил он у меня на прощанье.

Я пожал плечами. В гостях у Танненбаума-Смита я видел одни лишь роскошные натюрморты, только они были съедобными и стояли на столах.

— Теперь он стал американцем, так что пора бы и картинами обзавестись, — продолжал Блэк. — Для поднятия статуса. К тому же это прекрасное вложение средств. Куда лучше, чем акции. Ну да насильно счастливым не сделаешь. До свидания, господин Зоммер.

Александр Сильвер ждал меня с нетерпением. Он уже знал о моих планах насчет работы у Блэка.

— Ну что вам сказал этот пират? — набросился на меня он.

— Он не пират, — возразил я. — Скорее уж интеллигентный ассириец.

— Кто?

— Лысый, образованный, немного скрытный человек с лоснящейся бородой, как у ассирийца. Вежливый и даже по-своему симпатичный.

— Знаю я его, — хмыкнул Сильвер. — Ловкий охотник за простофилями с манерами аристократа. Похоже, он и вас поймал в свои сети. Берегитесь!

Я невольно рассмеялся:

— Почему? Он задолжает мне жалованье?

Сильвер на минуту смутился:

— Такого, конечно, не будет. Но вообще…

— Что значит «вообще»?

Я был вне себя от восторга. Похоже, Сильвер меня приревновал. Эта мысль грела мне сердце.

— Он просто паразит! — наконец заявил Сильвер. Он ухватился за флорентийский стул эпохи Ренессанса, у которого, впрочем, только спинка была настоящей.

— Торговля искусством — бессовестное занятие, — вещал он. — По сути дела, торговец присваивает себе деньги, заработанные художником. Художник живет впроголодь, а торговец покупает дворцы. По-вашему, я неправ?

Я не возражал. Я только вспомнил о Зоммере, который так и не построил себе дворца.

— С антиквариатом и всякими художественными поделками все еще не так страшно, — продолжал Сильвер. — На них, конечно, можно очень неплохо заработать, но всегда есть и риск остаться в дураках. Но торговля чистым искусством — дело дрянное. Вы только вспомните Ван Гога! Он ведь не продал ни единой картины! А торговцы заработали на нем миллионы! Сущие паразиты. Разве не так?

— Насчет Ван Гога соглашусь. Насчет других — нет.

Сильвер махнул на меня рукой:

— Да что я, не знаю, как это было? Торговец подписывал с художником контракт. Раз в месяц выплачивал ему содержание — лишь бы только с голоду не подох. А за это художник обязан был отдавать ему все картины. Шедевры ценой сто или двести франков! Ведь так? И это, по-вашему, не работорговля?

— Послушайте, господин Сильвер! Пока художник был жив и писал картины, у него же их никто не покупал. Кому он только ни пытался их сбыть — почти никто не соглашался. И только тот самый торговец их покупал. Да и тот не был уверен, что сможет их перепродать.

Конечно, я защищал не Блэка, а покойного Людвига Зоммера, умершего в нищете. Но Сильвер понял меня иначе.

— Все ясно! — тихо промолвил он. — И вы туда же, господин Зоммер! Уже переметнулись на сторону паразитов. Через пару дней будете шастать в шляпе и перчатках в поисках легковерных вдовиц, чтобы заграбастать у них честно нажитое наследство. Синий костюм у вас уже есть! А я вам так доверял! Обманут! Снова обманут!

Я с интересом уставился на него:

— Как это «снова»? А кто еще вас обманул?

— Арнольд, — простонал Александр неожиданно жалобным голосом. — Наш ужин в «Вуазане» с гусиной печенью и икрой пропал впустую. Сегодня в обед иду я себе по улице, гуляю как ни в чем не бывало. И что же вижу? Средь бела дня Арнольд со своей крашеной шиксой, рука об руку, с котелком на голове, словно хлыщ на скачках.

— Но ведь Арнольд и не обещал не видеться со своей христианкой. Помните, как раз за десертом — нам еще подали блинчики креп-сюзетт, и они, кстати, были восхитительны! — он заявил, что не будет торопиться с женитьбой и все еще раз хорошенько обдумает. Так что никакого обмана тут нет, господин Сильвер! Или он тем временем уже женился?

Сильвер побледнел:

— Женился? Когда? Кто вам сказал?

— Никто. Я просто спрашиваю. Стало быть, он вас не обманывал!

— Вот как? — Сильвер снова взял себя в руки. — А что я застукал его с этой шиксой при выходе из «Вуазана» — как вы назовете? Теперь этот фраер с ней там обедает! Я сам его туда впервые привел, а теперь он таскает туда свою шиксу! Разве это не обман? И это мой брат-близнец!

— Ужасно! — поддакнул я. — Но что поделать — любовь. Она не делает человека лучше. Она только будоражит чувства, а вот характер портит.

В этот миг раздался громкий треск, и флорентийский стул развалился на части. Должно быть, от волнения Сильвер оперся на него слишком сильно. Мы вместе собрали обломки.

— Все детали целы, — успокоил я его. — Их можно склеить.

Сильвер тяжело дышал.

— Подумайте о своем больном сердце, господин Сильвер, — увещевал его я. — Никто и не думал вас обманывать. Арнольд в том числе. Пока еще все неясно. Он может хоть завтра влюбиться в какую-нибудь банкирскую дочку.

— Эта шикса его ни за что не отпустит! — пробормотал Александр. — Особенно если он каждый день будет ходить с ней в «Вуазан»!

— Он образумится.

— Если он будет продолжать в том же духе, мы скоро докатимся до банкротства, — заявил Александр Сильвер.

Внезапно его лицо озарилось.

— Банкротство! А ведь это мысль! Если мы обанкротимся, эта белокурая тварь мигом спрыгнет с него, как блоха с покойника.

Было заметно, что в голове у него лихорадочно крутятся новые планы.

— По-моему, самое время выпить кофе с маковым рогаликом в кафе напротив, — осторожно предложил я. — Я даже не знаю, смею ли вас туда приглашать после того, что случилось с Арнольдом в «Вуазане». Вы ведь как-никак сами впервые привели меня в это кафе. Два обмана за один день больное сердце может и не выдержать. И все-таки мне очень хочется вас туда пригласить. Скажем, на торт с корицей и чашечку кофе по-венски? Густого черного кофе с маленькой капелькой сливок? Или вы любите, когда сливок побольше?

Казалось, Сильвер медленно пробуждался ото сна.

— Недурная мысль, — пробормотал он. — В крайнем случае — банкротство!

Затем он повернулся ко мне:

— Вас я не виню, господин Зоммер. Я же сам уговорил вас отправиться к Блэку. Что я считаю его паразитом, к делу не имеет отношения. Рогалик с маком, говорите? Почему бы и нет?

Мы направились на ту сторону улицы. Но Сильвер был все еще сам не свой. Хотя на нем были все те же брюки в клеточку и лакированные башмаки, мысли его витали где-то в облаках. Не рассчитав свой отчаянный прыжок перед молочной цистерной, он чуть не угодил прямо под колеса выскочившего из-за нее велосипедиста. В последний момент я успел схватить его в охапку и вытолкнуть с проезжей части на тротуар. Здесь он снова рухнул на асфальт — на этот раз прямо под ноги какой-то прачке, тащившей корзину с бельем. Женщина вскрикнула от страха.

— Ты, насекомое! — завизжала она.

Сильвер кое-как поднялся. Он еле держался на ногах. Я начал его отряхивать.

— Все еще хорошо обошлось, — сказал я. — Ваши рефлексы сегодня заторможены, господин Сильвер. Отсюда вся ваша нерасторопность. Нельзя думать обо всем сразу: месть, мораль, религия, ложное банкротство — тут же теряешь уверенность.

Из кафе выбежала официантка Миззи с платяной щеткой в руке.

— Боже, господин Сильвер! Еще немного, и вы бы отправились на тот свет!

Она тоже отряхнула Александра и принялась чистить щеткой его клетчатые брюки.

— На них хоть грязи не видно, — причитала она. — Пойдемте в кафе, господин Александр! Такой кавалер! А попал под какой-то дурацкий велосипед! Хотя бы уж под «кадиллак»!

— Если бы это оказался «кадиллак», Миззи, господина Сильвера уже бы не было в живых, — заметил я.

Сильвер между тем ощупывал свои ноги, все ли кости целы.

— Что за насекомое она имела в виду? — поинтересовался он.

— Кто, прачка? Она имела в виду высокоразвитое существо с идеальной социальной организацией, — объяснил я. — У насекомых она сложилась задолго до появления человека.

Миззи принесла кофе по-венски и целый поднос свежей выпечки. Мы оба взяли по медовому пирожному со взбитыми сливками.

— Если бы вы погибли, господин Александр, вам бы сейчас было не до пирожных, — заметила Миззи. — Так-то вот. Зато теперь пусть вам будет в два раза вкуснее!

— Браво! Тонко подмечено, Миззи! — заявил я, кладя себе второе пирожное. На этот раз кусок шоколадного торта. — К несчастью, такие премудрости доходят до нас слишком поздно. Вся жизнь проходит в тоске по прошлому и в страхе перед будущим. На настоящее времени не остается. Налейте мне еще кофе, пожалуйста!

Сильвер вытаращился на меня так, словно я вот-вот лопну от обжорства.

— Тоже мне афоризмы, — пробурчал он. — Треп и пустая болтовня! Вот только одного не пойму: почему в этих плоских шутках больше правды, чем в самых остроумных парадоксах?

— А это и есть вчерашние парадоксы. Надежные, испытанные временем.

Сильвер рассмеялся:

— Сегодня у нас афоризмы сыплются как из ведра! Так всегда бывает в минуту опасности? Вы в этом наверняка разбираетесь.

— Только когда опасность уже миновала. К тому же платить за них приходится слишком дорого.

— Пожалуй, насчет паразита я немного погорячился, — заявил Сильвер примирительным тоном. — Я ведь только отчасти его презираю, а отчасти сгораю от зависти. Конечно, он паразит, ну а мы со своей лавкой — цыгане. Что ж, именно этого мы с братом всегда и хотели. Если бы только Арнольд…

Тут я его перебил:

— Господин Сильвер, у жокеев на скачках есть старый обычай: если тебе случилось вылететь из седла, надо сразу, пока не задрожал от страха, снова проскакать ту же самую трассу. Для профилактики шока и психических травм. Вы готовы к старту? Или подождем еще немного?

Сильвер бросил взгляд на улицу. Он явно колебался. Затем взглянул еще раз на свой магазин напротив. Перед витриной кто-то стоял и уже собирался открыть дверь.

— Покупатель! — прошептал Александр. — Скорее, господин Зоммер!

Мы пересекли бушевавшую улицу. Рядом со мной снова был прежний Сильвер. Только домчавшись до противоположного тротуара, мы умерили шаг. При покупателях мы никогда не бежали прямо к витрине, а пересекали улицу шагах в двадцати от нее. Сильверу это давало возможность отдышаться и войти в магазин спокойным, размеренным шагом. Обычно он заходил первым, а уж позднее, при необходимости, появлялся и я под видом случайно забредшего музейного эксперта.

На этот раз события разворачивались быстро. Покупатель оказался мужчиной лет пятидесяти в очках с золотой оправой. Он спросил, сколько стоит молитвенный коврик с синим михрабом.

— Четыреста пятьдесят долларов, — объявил Сильвер, окрыленный только что преодоленной опасностью.

Покупатель улыбнулся:

— За посредственный полуантик из Турции? Сто долларов.

Сильвер покачал головой:

— Я его лучше даром отдам.

— Отлично, — заявил покупатель. — Значит, договорились.

— Только не вам, — огрызнулся Сильвер.

— Михраб здесь новый, — объяснил незнакомец. — Верхний бортик выткан позднее. Даже краску во многих местах подновляли анилином. Рухлядь! Немногим лучше половой тряпки!

Через витрину я видел, что Сильвер начинает злиться. Он дал мне знак прийти на помощь. Я вошел в лавку. Широкая спина покупателя показалась мне смутно знакомой.

— А вот, кстати, и мсье Зоммер из парижского Лувра. Он как раз случайно в Нью-Йорке, — представил меня Сильвер. — Проводит экспертизу наших ковров. Он даст вам профессиональную консультацию!

Покупатель повернулся ко мне лицом и снял свои очки.

— Зигфрид! — удивленно воскликнул я. — Как ты сюда попал?

— А ты, Людвиг?

— Господа знакомы? — озадаченно спросил Сильвер.

— Еще как! Ученики одного учителя.

Зигфрид Розенталь украдкой прижал палец к губам. Я понял знак и не стал называть никаких имен.

— Я работаю на салон ковров «Видаль» в Цинциннати, — сообщил он. — Мы скупаем ветхие ковры.

— Всякий там полуантик с вшитыми михрабами и освеженными красками. Короче говоря, рухлядь старую, так, что ли? — подхватил я.

Розенталь рассмеялся:

— Стараемся как можем. А сколько он стоит на самом деле?

— Для тебя — триста семьдесят пять, если господин Сильвер не возражает.

Розенталь передернулся, словно ему оса забралась за воротник.

— Четыреста, — отозвался Сильвер.

— Наличными, — добавил я.

Розенталь глядел на меня умирающим сенбернаром:

— Ничего себе друг!

— Борюсь за выживание, — возразил я. — Как это ни печально, но мы с тобой конкуренты.

— Так ты состоишь экспертом в Лувре?

— Я такой же коробейник, как и ты.

Розенталь получил ковер за триста семьдесят долларов.

— Пойдем выпьем чего-нибудь? — предложил Розенталь. — Надо же обмыть нежданную встречу!

Он подмигнул.

— Ступайте с богом! — провозгласил Сильвер. — Дружба — это святое. Даже между конкурентами.

Мы снова перебрались через ревущую авеню, Розенталь нес под мышкой свернутый коврик.

— Как же теперь тебя зовут? — спросил я.

— Как и раньше. Только от имени Зигфрид пришлось отказаться. С ним нынче ни одного ковра не продашь. А куда мы идем?

— В чешское кафе. У них есть сливовица. И кофе.

Миззи ничуть не удивилась нашему появлению.

Кроме нас, в кафе никого не было. Розенталь расстелил ковер на полу.

— Вот это синева! — воскликнул он. — На этот ковер я уже несколько дней засматривался перед вашей витриной. Он бы и Зоммеру по вкусу пришелся.

Миззи принесла сливовицу — югославскую, еще из довоенных запасов. Мы пили молча. Никто из нас не хотел ворошить чужого прошлого. Наконец Розенталь не вытерпел:

— Что же ты ничего не спросишь? Ты ведь тоже был знаком с Линой.

Я покачал головой:

— Я знал только, что она угодила в лагерь для интернированных.

— Так вы с ней не были знакомы? Значит, я все перепутал. Ну так вот, мне удалось ее оттуда вытащить. Она заболела, а врач оказался разумным человеком. Он направил ее в больницу. У нее нашли рак. Через шесть недель тамошний врач отпустил ее домой. Домой, а не в лагерь. До этого мы снимали маленькую комнатушку, где и оставили все вещи. Хозяйка была неприятно удивлена, когда мы потребовали их вернуть. Лина зашила кое-какие драгоценности в одну из нижних юбок. И та юбка, и платья — все исчезло. Хозяйка сказала, будто их украли. «Да все равно, — говорит, — вашей супруге они уже ни к чему». Это она меня так утешить хотела. Делать было нечего, мы и тому были рады, что вернулись к себе в мансарду. Да только Лине становилось все хуже и хуже. Как-то раз, недели через две, возвращаюсь я с работы — ну ты знаешь, я подрядился разнорабочим у одного торговца коврами — и вижу, как трое гестаповцев выталкивают Лину из дома. А она едва ноги переставляет. Кто-то, значит, ее выдал. И тут она меня заметила. Глаза у нее сразу стали такие большущие! Я таких глаз еще никогда не видел. И они кричали: беги! Она даже головой чуть-чуть пошевелила. Губ у нее считай что уже не было. А я ничего сделать не мог. Ничего. Я мог только дать себя убить или увезти вместе с ней. И вот я стою и не могу ни на что решиться. Все вокруг словно замерло. Вижу перед собой только Линины глаза. Голова у меня как свинцом налилась. А эти глаза все кричат: беги, беги! Гестаповцы торопились, нервничали. Затащили Лину в машину. Когда ее запихивали, она откинула голову назад. Она на меня смотрела. Вот такой я и видел ее в последний раз. Она еще улыбалась. Когда я снова смог пошевелиться, все было уже кончено. Не понимаю, как так случилось. До сих пор не понимаю.

Он говорил тихим, монотонным голосом. На лбу у него вдруг проступили две капли пота. Он вытер их. Капли сразу же проступили снова.

— А потом пришли наши бумаги, — продолжал он. — От наших родных из Цинциннати. Ровно через неделю. Но было уже слишком поздно. Проклятая бюрократия! Тянули-тянули, ну и опоздали. Бумаги пришли, но было уже слишком поздно. Их продержали где-то в консульстве. Ты можешь это понять? Я не могу. До сих пор не могу. Ну вот и получилось слишком поздно. А мы все время копили деньги. На переезд. Только и разговоров было: переезд, переезд… Надеялись на лучшее. На американских врачей. А что дальше было, я уже и не помню. Уезжать я не хотел. Думал искать Лину. Собирался пойти сдаться в гестапо. Обменять ее на себя. Совсем голову потерял. Хозяйка вышвырнула меня из дому. Как бы, мол, ей из-за меня чего не было. А дальше я и вообще не помню. Кто-то меня выручил. Я ничего не понимал. А ты понимаешь, Людвиг?

Я покачал головой.

— Твоя фамилия теперь Зоммер, — сказал Розенталь. — Значит, он умер?

Я кивнул.

— Хуже всего были первые недели, — сказал Розенталь. — Подумать только, эти изверги забрали ее такую больную. У меня это в голове не укладывалось. — Он принялся сворачивать коврик. — Это было как стена. Потом еще мысли пошли непонятные. Я думал, что, может быть, она у них там, в застенках, меньше будет страдать, поскольку и так уже сильно страдает. Вроде как одну рану не чувствуешь, если другая сильно болит. Говорят, у раненых такое бывает, если в них два раза попало. Безумие, правда? Ну и под конец я подумал, что, может быть, она не выдержала транспортировки и вообще не дожила до пыток. Страшно подумать, но пару дней меня это даже утешало. Ты понимаешь?

— Может быть, ее в больницу отправили, как только поняли, что с ней, — предположил я.

— Ты так думаешь?

— Не исключено. Иногда и такое случалось. Кстати, какое у тебя теперь имя? Мне ведь больше нельзя называть тебя Зигфридом.

Розенталь мрачно улыбнулся:

— Да, неплохое имечко мне родители подобрали. Те еще оптимисты! А теперь меня зовут Ирвин. — Он положил коврик рядом с собой на диван. — У Лины были родственники в Цинциннати. Я устроился к ним работать. Коммивояжером по закупке ковров.

Он пристально посмотрел на меня.

— Я не мог долго жить один, — сказал он. — Не мог, понимаешь? Я с ума сходил. Так что полгода назад я снова женился. На женщине, которая ни о чем не знает. Ты это можешь понять? Я нет. Иногда вернусь из поездки и сам теряюсь: откуда здесь чужая женщина? Буквально на секунду, когда только в дом войду. А вообще она милая, тихая. Один бы я жить не смог. Задохнулся бы в четырех стенах. Ты меня понимаешь?

Я кивнул:

— А твоя нынешняя жена этого не чувствует?

— Не знаю. У меня такое ощущение, что она ни о чем не догадывается. А мне часто снятся кошмары. Жуткие кошмары. Я вижу Линины глаза. Такие черные, кричащие дыры. О чем они теперь кричат? Что я ее бросил? Но ведь Лина давно умерла, я же знаю. Ужасные сны! Что они значат? Тебе такое не снится?

— Снится. Даже часто.

— О чем эти сны? Нас кто-то зовет?

— Нет. Это ты сам себя зовешь.

— Ты думаешь? А что это значит? Что мне не надо было больше жениться? В этом все дело?

— Нет. Тебе бы все равно снились кошмары. Может быть, даже еще хуже.

— Иногда мне казалось, что, женившись, я предал Лину. Но у меня уже никаких сил не было. А потом, это совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?

— Бедная женщина, — вздохнул я.

— Кто? Лина?

— Нет. Твоя нынешняя жена.

— Она ни разу не жаловалась. Она такая тихая. Ей сорок лет. Я думаю, она тоже рада, что больше не одна. Не знаю.

Розенталь снова взглянул мне в лицо:

— Как ты думаешь, это предательство? А то иной раз по ночам о чем только не передумаешь. Эти глаза!

И лицо! Такое бледное, только глаза черные и кричат. И спрашивают о чем-то. Или не спрашивают? Ты как думаешь? Мне ведь больше не с кем об этом поговорить. Вот тебя я встретил, потому только и спрашиваю. Скажи мне прямо, как на духу, что ты думаешь?

— Я не знаю, — смутился я. — Одно с другим никак не связано. В жизни по-разному бывает. Все так запутано.

Розенталь опрокинул свою рюмку. Он тут же снова поставил ее. Но по скатерти уже медленно растекалась маслянистая лужица. В моей голове роились тысячи разных воспоминаний.

— Что ты имеешь в виду? — напирал Розенталь.

— Сам не знаю. Одно другому не поможет. Лину у тебя забрали. Смотри не потеряй и ту женщину, с которой живешь сейчас.

— К чему это ты? Что ты имеешь в виду? Почему я должен ее потерять? Мы с ней еще ни разу не поссорились. Ни разу.

Под его пристальным взглядом я невольно отвел глаза. Я не знал, что ответить.

— Знаешь, человек — он ведь все равно человек, — смущенно пробормотал я. — Даже если ты его не любишь.

Я сам себя ненавидел за эти слова, но ничего лучшего мне не приходило в голову.

— А женщина, наверное, счастлива только тогда, когда чувствует, что и мужчина с ней счастлив, — добавил я, понимая, что за эту банальную фразу я ненавижу себя еще больше.

— Что значит «счастлива»? При чем здесь счастье? — недоумевал Розенталь.

Я сдался.

— Хорошо, что ты не один, — заявил я.

— Ты думаешь?

— Да.

— И это не предательство?

— Нет.

— Ладно.

Розенталь встал из-за стола. К нам подошла Миззи.

— Позволь, я заплачу, — сказал он. — Пожалуйста.

Он расплатился и засунул коврик под мышку.

— Где здесь можно взять такси?

— Рядом, за углом.

Мы вышли на улицу.

— Прощай, Людвиг, — сказал Розенталь, надевая золотые очки. — Не знаю, рад ли я, что тебя встретил. Может быть. Наверное, да. Но не знаю, хотел бы ли я вновь с тобой встретиться. Ты меня понимаешь?

Я кивнул:

— Не думаю, что когда-нибудь меня занесет в Цинциннати.

— Мойкова нет, — сообщила Мария Фиола.

— А холодильник не заперт? — спросил я.

Она покачала головой:

— Но водку из него я пока что не крала. Точнее, сегодня еще не крала.

— Мне необходимо выпить, — заявил я. — Причем настоящей русской водки. Той, что прислала неизвестная шпионка. У меня еще немного осталось. На нас двоих хватит.

Я открыл мойковский холодильник.

— Там нету, — предупредила Мария. — Я уже проверяла.

— Вот пожалуйста. — Я вытащил бутылку с громадной этикеткой «Осторожно: касторовое масло». — Это она и есть. А этикетка — это примитивное средство для борьбы с Феликсом О’Брайеном.

Я достал из холодильника две рюмки. В теплом воздухе они моментально запотели.

— Ледяные! — обрадовался я. — Как и положено!

— Ваше здоровье! — сказала Мария Фиола.

— Ваше здоровье! Великолепная водка, правда?

— Не знаю. А вы не чувствуете привкус? Привкус касторки?

Я с удивлением уставился на нее. «Ну и фантазия! — подумал я. — Господи, чем же это все кончится?»

— Нет у нее никакого привкуса, — сказал я.

— Хорошо, что хоть кто-то из нас в этом уверен, — отметила она. — Значит, дурных последствий можно не опасаться. А что это вон там, в той громадной кастрюле?

— Гуляш, — сообщил я. — Кастрюлю я заклеил скотчем. Тоже из-за обжоры Феликса. Я как-то не додумался, какую этикетку наклеить, чтобы его отпугнуть. Он жрет все что ни попадя, даже если написано, что это крысиный яд. Поэтому в дело пошел скотч.

Я сорвал ленту и поднял крышку.

— Готовила настоящая венгерская кухарка. Подарок одного догадливого мецената.

Мария Фиола рассмеялась:

— Вам дарят много подарков. А кухарка была хорошенькая?

— Грациозная как тяжеловоз и весит сто кило. Вы уже поели, Мария?

В ее глазах блеснула веселая искорка.

— Какого ответа вы ждете, Людвиг? Манекенщицы питаются грейпфрутовым соком и кофе. И еще сухарями.

— Хорошо, — отозвался я. — Стало быть, они всегда голодны.

— Они всегда голодны, но никогда не могут есть того, чего хочется. Но они могут делать исключения. Например, сегодня, Ради гуляша.

— Черт! — вдруг осенило меня. — У меня же нет электроплитки, чтобы его разогреть. И я не знаю, есть ли она у Мойкова.

— А холодным гуляш не едят?

— Боже сохрани! Так можно заработать туберкулез и размягчение мозга. Но у меня есть друг, он заправляет целым арсеналом электроприборов. Сейчас я ему позвоню. Он выдаст нам плитку напрокат. А пока что вот вам соленые огурчики. Как раз под вторую рюмку.

Я распаковал огурцы и пошел звонить Хиршу.

— Ты не можешь одолжить мне электроплитку, Роберт? Хочу разогреть себе гуляш.

— Разумеется. Какого цвета?

— При чем здесь цвет?

— Какого цвета волосы у той дамы, с которой ты собираешься есть гуляш? Хочу подобрать тебе подходящую плитку.

— Я ем его с Мойковым, — соврал я. — Так что плитка должна быть лысой.

— Мойков был у меня две минуты назад, приносил водку. Сказал, что дальше поедет в Бруклин. Да ладно, что уж там, заходи, врун несчастный.

Я положил трубку.

— Нам обещали дать плитку, — объявил я. — Я за ней быстренько сбегаю. Подождете меня здесь?

— С кем? С Феликсом О’Брайеном?

Я рассмеялся:

— Ладно! Пойдемте вместе. Или возьмем такси?

— Только не в такой вечер. Не настолько я голодна.

Стоял чудесный вечер, напоенный медом, негой и летним теплом. На ступеньках перед домами тихо сидели уставшие за день дети. Из мусорных баков слегка попахивало — как раз настолько, что их можно было спутать с бочками слегка подбродившего дешевого вина. Мой старый знакомый Эмилио сегодня, должно быть, нажился на массовой кремации. Высунувшись из-за горы бананов и лилий, он отчаянно замахал мне белым цветком орхидеи. Должно быть, он снова продавал их со скидкой.

— Как по-волшебному отражается солнце в тех окнах напротив, — сказал я Марии, указывая на другую сторону улицы. — Как старое золото.

Она кивнула. На Эмилио она даже не обратила внимания.

— Кажется, будто не идешь, а плывешь по воздуху, — подхватила она. — Словно не чувствуешь собственной тяжести.

Мы добрались до лавочки Роберта Хирша. Я зашел внутрь.

— Где плитка?

— Ты заставляешь даму ждать на улице? — удивился он. — Почему ты не пригласил ее войти? Она очень даже красивая. Ты что, боишься ее?

Я оглянулся. Мария стояла на улице среди мелькавших прохожих. Был тот самый час, когда домохозяйки, наигравшись в бридж и насплетничавшись с соседками, возвращались домой к детям. Мария стояла среди них словно амазонка, отчеканенная на металлической пластине. Нас разделяло стекло витрины, за которым девушка казалась мне на удивление чужой и далекой. Я едва ее узнал. Внезапно я понял, что Хирш имеет в виду.

— Я только хотел забрать эту самую плитку, Роберт.

— Я не могу отдать ее сразу. Я сам грел на ней свой гуляш, полученный от того же Танненбаума-Смита. Ждал к ужину Кармен. Эта бестия опаздывает уже на три четверти часа. Да и по телевизору сегодня бокс, последний отборочный бой перед чемпионатом. Почему бы тебе не остаться? Еды на всех хватит. И Кармен должна подойти. Я надеюсь.

Мои колебания продолжались недолго. Я вспомнил и наш плюшевый будуар, и комнату покойного эмигранта Зааля, и Феликса О’Брайена.

— Прекрасно! — сказал я.

Я отправился на улицу, где, все еще отделенная километрами, в отраженном свете витрины мерцала серебристыми и серыми тонами таинственная амазонка. Зато когда я подошел к ней, она вдруг показалась мне ближе и роднее, чем когда-либо. «Иллюзии теней и отражений!» — изумленно подумал я.

— Нас пригласили на ужин, — сообщил я. — И на боксерские бои.

— А мой гуляш?

— Готов. И уже стоит на столе.

Амазонка удивленно посмотрела на меня:

— Как, и здесь? Вы что, по всему городу расставили кастрюли с гуляшем?

— Только в стратегически важных пунктах.

И тут показалась Кармен. Она шла к нам, одетая в светлый плащ, но без шляпы; она так спокойно шествовала по тротуару, словно, кроме нее, на улице никого не было. Я понять не мог, зачем ей понадобился плащ. Стояла жара, а на вечернем небе не было видно ни облачка. Впрочем, должно быть, она и этого не замечала.

— Я немного задержалась, — объяснила она. — Но ведь гуляш от этого не испортится. Подогретый он только вкуснее. Роберт, ты принес вишневый штрудель?

— Есть и вишневый, и творожный, и яблочный. Прибыли нынче утром из неисчерпаемых смитовских запасов.

— Даже водка с солеными огурцами есть, — изумленно добавила Мария Фиола. — Водка из погребов Мойкова. Вот уж кто вездесущий волшебник.

Глаз телевизора заморгал, опустел, и началась реклама. Бокс только что кончился. Хирш выглядел несколько утомленным. Кармен мирно посапывала. Видно, схватки на ринге ей быстро наскучили.

— Что я тебе говорил! — сказал Хирш. В его голосе слышался и восторг, и растерянность.

— Дайте ей поспать! — прошептала Мария Фиола. — А мне пора. Большое спасибо за все. Впервые в жизни наелась досыта. Просто божественно! Всего вам доброго!

Мы вышли на улицу.

— Он ведь, конечно, хочет остаться наедине с подружкой, — сказала Мария.

— Вообще-то я в этом не так уверен. С этим у него не все так просто.

— А она очень красивая. Мне нравятся красивые люди. А порою, наоборот, грустно становится от такой красоты.

— Почему?

— Потому, что она слишком быстро проходит. Ничто в мире не вечно.

— Кроме человеческой злобы, — возразил я. — Только ведь жизнь была бы ужасна, если бы все оставалось как есть? Скука невыносимая! Не было бы никаких перемен. А значит, и надежды бы не было.

— И смерти тоже, — добавила Мария Фиола. — Самой страшной загадки на свете. Вы не боитесь смерти?

Я взглянул на свою спутницу. Какая трогательная наивность!

— Не знаю, — ответил я. — Самой смерти, пожалуй, нет. А умирать, наверное, да. Не знаю, правда, страх ли это или что-то другое. Но только за жизнь я буду бороться до последнего.

— Так я и думала, — отозвалась она. — А я ее ужасно боюсь. Смерти, старости и одиночества. А вы?

Я покачал головой. «Ну что это за разговор, — подумал я. — О смерти не говорят. О ней вели беседы в девятнадцатом веке, когда главной причиной смерти были болезни, а не бомбы, артобстрелы и политика тотального уничтожения».

— Какое красивое у вас платье! — заметил я.

— Летний костюм в английском стиле. От Манбоше. Одолжила на вечер попробовать. Завтра его придется вернуть. — Мария рассмеялась. — Все у меня взаймы, вся моя жизнь!

— Так это и есть самое интригующее. Кому же понравится все время оставаться самим собой. Тому, кто берет взаймы, открыт весь мир.

Она бросила на меня быстрый взгляд:

— Тому, кто крадет, тоже?

— Гораздо меньше. Вор хочет обладать. А это сужает свободу.

— Нам это не нужно, правда?

— Нет, — подтвердил я. — Это не нужно ни вам, ни мне.

Мы вышли на Вторую авеню. Парад гомосексуалистов был в полном разгаре. Пудели всех мастей расселись над водосточным желобом. Рядом, поблескивая золотыми браслетами, стояли их хозяева.

— Когда тебе все безразлично, боишься меньше? — спросила Мария, уворачиваясь от двух тявкавших такс.

— Больше, — возразил я. — Ведь, кроме страха, у тебя ничего не остается.

— Даже надежды?

— Нет, надежда тоже остается. Пока дышишь. Надежда умирает тяжелее, чем ты сам.

Мы подошли к дому, в котором она жила. Мария замерла перед дверью — такая тоненькая, хрупкая, но, как казалось мне, такая неуязвимая. Слабые отсветы автомобильных фар пробегали по ее лицу.

— Ты ничего не боишься, ведь правда?

— Сейчас нет, — ответил я, притягивая ее к себе.

Вернувшись в гостиницу, я застукал Феликса О’Брайена рядом с холодильником. Я вошел совершенно бесшумно, и он меня не заметил. Он сидел перед супницей с громадной поварешкой в руке и самозабвенно пожирал мой гуляш. Его рот был измазан соусом; рядом на столе красовалась бутылка пива «Будвайзер».

— Приятного аппетита, Феликс! — поздоровался я.

Он выронил поварешку из рук.

— Черт! — простонал он. — Ну я и влип!

Недолго думая, Феликс пустился в объяснения:

— Слаб человек, господин Зоммер. Особенно по ночам, когда один…

Было видно, что к русской водке он даже не прикоснулся. Этикетка подействовала.

— Ешьте спокойно, Феликс, — сказал я. — Там есть еще торт. Огурцы-то вы небось уже уговорили?

Он кивнул.

— Ну хорошо. Тогда доедайте и все остальное, — предложил я.

Водянистые глаза Феликса заскользили по полкам открытого холодильника.

— Один я не справлюсь, — вздохнул он. — Но если вы не против, я заберу остатки домой, поделюсь с родными. Тут еще много всего.

— Пожалуйста. Только супницу верните. Она не моя. И смотрите не разбейте.

— Конечно, не разобью! А вы настоящий христианин, господин Зоммер! Хотя и еврей.

Я поднялся к себе в комнату. «Страх, — думал я. — Есть много видов страха». Я вспомнил Розенталя с его извращенными понятиями о верности. Сейчас, ночью, они уже не казались мне такими извращенными. И даже не очень чуждыми. Ночью все было иначе, ночью царили другие законы, нежели днем.

Свой старый костюм — тот, что достался мне от Зоммера, — я повесил в шкаф, предварительно проверив карманы. В одном из них я обнаружил неотосланное письмо эмигранта Зааля: «…я и подумать не мог, что они будут отправлять в лагеря женщин и детей! Я должен был остаться с вами. Теперь я так раскаиваюсь! Рут, любимая, я очень часто вижу тебя во сне. Ты все время плачешь…»

Я бережно отложил письмо. Внизу затянул песню негр, выносивший мусор.