Оборотень

Великосветская барышня и сын бедного портняжки

Эрлинг приподнялся на локте и наблюдал за Фелисией — она курила, стоя посреди комнаты и глядя куда-то вдаль.

— Я думал о войне, — сказал он. — Тебе не кажется, что все мы как будто лжем, когда теперь говорим о войне? Мы как будто рассказываем сон и пытаемся убедить себя в том, что это было на самом деле. Вспомни Яна. Его рассказ, как он выполнял то задание, ты знаешь, о чем я говорю. Сегодня кажется, что это рассказывает паралитик. Я порой удивляюсь, неужели все так и было? Между прочим, мне недавно приснилось, что я проснулся, разбуженный сном об атомной войне, — наверное, я думал о ней. И я испытал огромное облегчение, что никто не бросал бомб на Хиросиму и Нагасаки и что меня больше не будут мучить мысли о детях супругов Розенберг.

Фелисия глубоко затянулась, не двинувшись с места. Голос ее звучал низко и незнакомо, изо рта медленно поднимался густой дым.

— Хорошо, что ты проснулся во сне, чтобы вспомнить о них.

— Ты стоишь слишком далеко, иди сюда, — позвал он.

— Эрлинг, солнышко, мне хочется немного остыть.

В нем что-то дрогнуло. Она никогда не называла его так.

— В пятницу произошел один случай, он-то и выгнал меня из дому и заставил приехать в Венхауг. Иди сюда, Фелисия.

Она погасила сигарету о печку и снова легла рядом с ним. Он обнял ее за шею.

— Вчера вечером мне нанес визит Турвалд Эрье, помнишь, Запасной Геббельс из Уса?

— Как посмел один из тех, кто избежал виселицы, явиться к тебе?

Не шевелясь и не прерывая, Фелисия слушала его рассказ.

— Я вышел из себя. Мне было противно и стыдно, что он осмелился явиться ко мне. Он отравил мой дом. Я был страшно оскорблен, но ведь мы еще многого не уяснили даже для самих себя. Передо мной стоял этот отвратительный тип, убийца самого худшего толка, а я почему-то думал о нашей доле вины, я много думаю о ней в последнее время. Все эти люди выросли в норвежской среде, у них были норвежские родители, и они сами, как и мы, норвежцы. Это мы их создали. Оправдать предателей нельзя. Нельзя простить им их низость. Но надо признать: есть и наша доля вины в том, что в стране оказалось так много подобных людей. Виноваты и они, и мы. Почему они попались в такую явную ловушку? Как установило следствие, Квислинг не был душевнобольным, но он был сумасшедший, совершенно одержимый. Почему он оказался государственным советником в норвежском правительстве? Ведь его туда ввели не немцы, не норвежские нацисты? А этот Турвалд Эрье с его собачьей головой? Этот золотой представитель не одной тысячи этих безнадежных личностей? Он явился ко мне и хотел заключить со мной сделку, хотел, чтобы я заплатил ему за то, что принадлежит мне! Когда я выставил его за дверь, у меня как будто почва ушла из-под ног. Я не мог оставаться дома и позвонил в Венхауг. Странно, Фелисия, после его ухода я искал утешения в мыслях о нашей встрече, когда я вернулся с Канарских островов — само по себе это не странно, странно то, что ты здесь сегодня тоже вспоминала о той встрече. Я приехал, чтобы увидеть твое лицо и избавиться от скорби, которая охватила меня сегодня утром. Приехал за помощью, и ты помогла мне. Я не собираюсь задерживаться у вас надолго, но сказал своему адвокату, что живу здесь и что украденные вещи следует доставить сюда. Ты знаешь, эти картины висели в нашем с Эллен доме. У вас с Яном должно быть другое отношение к ним, не такое, как у меня, посмотрите и решите, оставите ли вы их себе, продадите или подарите кому-нибудь. Турвалду Эрье в любом случае придется с ними расстаться.

Фелисия поцеловала его и долго молчала. Наконец она заговорила, и ее слова не удивили, но разочаровали его, он ждал совсем другого:

— Ты сказал, что Турвалд Эрье отравил твой дом, и это напомнило мне о том, о чем я много думала в последнее время: тебе надо поселиться в Венхауге. Не потому, что твой дом осквернили, он осквернен не больше, чем если б в него проникли воры и нагадили там, я слышала, воры любят так развлекаться. Твоих мыслей об осквернении я не разделяю, но я просто подумала, что Старый Венхауг стоит у нас пустой, а для дома это плохо. Сдавать его я не хочу. Подумай еще раз, Эрлинг. Переезжай к нам. Тебе не надо покупать этот дом. Ян не расстанется с ним ни при каких обстоятельствах. В этом доме прошло его детство. Дом принадлежал многим поколениям его родичей, он важная часть полученного Яном наследства, нечто большее, чем просто собственность. В этих вопросах Ян настоящий сноб, благослови его Бог. Но ты будешь жить в Старом Венхауге, как жил бы в своем собственном доме. Можешь сохранить и дом в Лиере, чтобы иметь, так сказать, запасные рубежи, если тебе покажется, что ты здесь не прижился. Будешь встречаться там с другими женщинами, если захочешь, потому что я не стерплю, если ты привезешь в Венхауг какую-нибудь подружку. Подумай и о Юлии.

— Пользуешься случаем, чтобы снова поднять этот вопрос? По-моему, мы с тобой уже все обсудили и ничего нового больше не скажем. Если я поселюсь здесь, я буду уезжать отсюда терзаемый угрызениями совести, а ты будешь воображать себе всякую всячину гораздо больше, чем раньше. Я не хочу повторяться, но боюсь, если я перееду сюда, между тобой и мной встанет какая-нибудь преграда. И между Яном и мной. И между Венхаугом и мной. Я давно привык жить один, только так я могу работать. Ты ревнуешь меня к моему одиночеству, Фелисия, но если ты отберешь его у меня, ничего хорошего из этого не получится.

— Да, мы много говорили об этом, но так ни до чего и не договорились. Единственный твой аргумент, который произвел на меня впечатление, это то, что ты здесь не сможешь работать. Но я не верю тебе. Можно все устроить так, что тебе будет прекрасно работаться и в Венхауге… Дело в другом, и мне кажется, что все очень просто. Большую часть своей жизни ты прожил в тяжелых условиях, у тебя не было настоящего дома. В молодости ты был вынужден жить с людьми, которые были тебе неприятны. Тебе очень хотелось жить одному, чтобы никто тебе не указывал, что делать, чтобы все решал только ты сам. Ты не терпишь даже намека на вмешательство в твои дела. Дошло до того, что тебе мерещатся призраки, если в доме находится посторонний. Ты так боишься, что кто-нибудь сделает тебе замечание или позаботится о тебе, что заранее начинаешь огрызаться. Не сердись на меня, но сейчас в тебе говорит сын бедного портняжки из Рьюкана, и в глубине души ты больше боишься вмешательства с моей стороны, чем со стороны кого-либо другого, потому что я — великосветская барышня, как ты изволил выразиться, то есть принадлежу к тем людям, которым в последнюю очередь может быть дозволено вмешиваться в твою жизнь. По-моему, тебе пора избавиться от остатков пролетария в своей душе. Я прекрасно понимаю, что полностью ты никогда от этого не избавишься, да мне и не хочется, чтобы ты был другим. Мы все тебя очень любим. У тебя нет более близких людей, чем мы. И никогда не будет. И если мы предлагаем тебе переехать к нам и поселиться в Старом Венхауге, значит, и я в этом не сомневаюсь, мы все устроим так, чтобы тебе было хорошо. Нравится нам это или нет, твоя свобода никогда ничем не будет ограничена.

Эрлинг молчал, лаская Фелисию. Эта паутина становится все гуще и плотней, думал он. В один прекрасный день я не смогу даже пошевелить рукой.

— Ну еще лет десять, — сказал он, поглаживая Фелисию. — А там я буду уже стариком. Все-таки ты почти на двадцать лет моложе меня. Надо смотреть в будущее, Фелисия.

— Я и смотрю, и даже гораздо дальше, чем ты думаешь! Где, скажи, ты собираешься жить, когда состаришься?

Она прижалась к нему.

— Я люблю тебя таким, какой ты есть. И тебе надо бы немного больше любить меня такой, какая я есть, и забыть все свои отговорки. Мы не выбираем, где нам родиться. В тебе всю жизнь будто торчит раскаленная игла, но, по-моему, сыну бедного портняжки пришло время сдаться.

Эрлинг чуть-чуть отстранился от нее:

— А по-моему, мы говорим о том, что к нам с тобой почти не имеет отношения. Я смирился с тем, что было в Швеции. Во всяком случае с тем, что касалось меня, я смирился. Мне хотелось отбить тебя у Стейнгрима, и когда мы с тобой снова оказались в одной постели, я решил, что добился своего. Но ошибся. Ты предпочла мне Яна и вышла за него замуж. Я был на твоей свадьбе. И может быть, ты помнишь, что я ничего не пил, только нюхал вино. Я защищался от самого себя, хотя и не думал, что что-то может произойти во время этой треугольной свадьбы. Ни на одной свадьбе не было более мрачного гостя. Я смотрел на тебя и читал про себя стихотворение Вельхавена[11]. Помнишь «Летящие духи»? Хорошо, что я был трезвый, когда мне пришло в голову это стихотворение. Опьяненный алкоголем мозг мог бы от него вспыхнуть. Духи вытащили бы меня за волосы через каминную трубу и унесли бы с собой, а испуганные женщины окружили бы окровавленного жениха. Я сидел и думал, не спятила ли ты. К концу праздника на нем оставалось лишь три трезвых человека. Ты, Ян и я. Ты родила от него двух детей. Я всегда подозревал, что ты не вышла за меня замуж потому…

— Почему?

— Потому, что я был болен. Потому, что сам считал себя душевнобольным. Потому, что ты ошиблась в моем неврозе, который и правда легко было принять за что угодно и который ты спутала с душевной болезнью. Хотя, с другой стороны, ты и сжалилась надо мной именно потому, что считала меня больным. По одной и той же причине ты и пожалела, и оттолкнула меня, но замуж вышла все-таки за Яна…

— Опять начинаешь? Уже давно ты не защищался от меня своей болезнью. Я в ней не ошиблась. Ты был не более безумен, чем сотни других норвежцев, которые во время войны жили в Швеции. Твоя болезнь никак не повлияла на мое решение. Просто мы со Стейнгримом договорились, что я буду жить у него. Я сама была тогда в тяжелом состоянии. Перестрелка на границе, бесконечные допросы… мне нужна была ванная, мне нужно было отоспаться, и к тому же я покончила с тобой много лет назад. Твоя болезнь внесла, конечно, свою лепту, но решающей она не была никогда.

Фелисия всхлипнула:

— С Яном мне было так спокойно. Он никогда не был нашпигован требованиями, как большинство мужчин. То, что ты сейчас мне сказал, недостойно тебя. Мы с той молоденькой француженкой — куда, между прочим, она тогда делась? — помогли тебе справиться и с болезнью, и с запоями, и не думай, что это было легко. Но замуж за тебя я бы никогда не вышла, даже если б не было Яна. Никогда. Тебе не везло с женщинами. Это видно по твоей жизни. Сперва ты много лет их боялся. Потом много лет они без памяти влюблялись в тебя. И то и другое одинаково плохо. Я фигурировала в твоей жизни в обеих ролях.

Когда ты соблазнил меня и я по уши влюбилась в тебя, я была слишком молода, а ты был тогда чем-то вроде Мартина Лейре…

— Фелисия!

— Да, ты был тогда только чем-то вроде Мартина Лейре! А когда до меня дошла очередь в Швеции, у тебя был уже другой период и ты просто хотел украсить мною свою жизнь. Ты был болен, это верно, но в тебе еще сидело столько старой глупости, что тебе хотелось не поправиться, а идти напролом. Ты даже не стремился поправиться. Тебе нужна была Фелисия Ормсунд, чтобы все говорили: посмотрите на Эрлинга Вика, у него еще есть порох в пороховницах, вон он идет с Фелисией Ормсунд! Но так не получилось. Ты был мне не нужен, пока в той или иной ипостаси оставался сыном бедного портняжки из Рьюкана. Мне был нужен здоровый и зрелый Эрлинг Вик, который больше не кидается напролом. Мало того, я не хотела быть зависимой и от такого Эрлинга Вика. Потому что, признаюсь, прекрасно понимала, что когда-то сделала для тебя. Я была совсем юная, но именно я дала тебе мужество встречаться с женщинами. Ты был в два раза старше меня, тебе было тридцать четыре, а мне — семнадцать. Я была очень молода, и меня переполняли ожидания. Ты все разбил вдребезги, хотя я помогла тебе. Ты отправился к другим женщинам новым человеком, каким стал благодаря мне. Он, боится? — удивились бы они, узнав о твоем страхе перед женщинами. Этот мужчина боится женщин? Да, ты боялся женщин, и ты ушел от меня, злоупотребив, как обезьяна, представившейся тебе возможностью. Потом прошло много лет, и мы снова встретились в Швеции, и ты, в своей слепоте, больной, решил, что можешь злоупотребить мною еще раз. Но это не получилось, Эрлинг. Ты говоришь, что все принимаешь как есть и что это для тебя — главное. Я смогла все простить тебе потому, что поняла причины и связи, и еще потому, что любила тебя, но если ты покопаешься в себе, то увидишь, что так и не простил мне зла, которое я причинила тебе, пусть и в целях самозащиты. Может, мне хотелось выйти замуж именно за тебя. Но больше я не буду напоминать тебе об этом. Здесь, в Венхауге, живет твоя дочь, которая нежно любит тебя. Где же тебе и жить, как не здесь?

Эрлинг предпочел отмолчаться, хотя это было нелегко. Долго царила тишина. Они лежали и наблюдали друг за другом. Фелисия подняла руку и погладила его по щеке.

— Эрлинг, — сказала она с болью в голосе, — меня в гимназии звали Фелисия Целомудренная. И мне хотелось соответствовать этому прозвищу, которое девочки придумали мне в насмешку. Я не хотела быть такой, как они. Однажды я, разозлившись, сказала одной девочке, что не хочу быть похожей ни на кого, хочу быть самой собой. Она разболтала об этом, и все надо мной смеялись, но я и в самом деле так думала, хотя говорить ей об этом, конечно, не стоило. У меня не было идеала чистоты или девственности, нет, и я не боюсь в этом признаться. Просто я была слишком гордая. Фелисия Ормсунд не станет обниматься по углам с кем попало! Встреча с тобой была моей победой, я была королевой в этом курятнике, и девочки знали, что я могу получить любого парня, какой мне понравится. Вот и все. Глупый Эрлинг, ты явился и лишил невинности великосветскую барышню. И потом на много лет забыл о ней. А я никогда не забывала тебя. В тебе есть какое-то гибельное безумие, Эрлинг. Ты принес несчастье всем женщинам, которых ты знал, хотя это никогда не было твоей целью, ни о чем таком ты не думал и даже не подозревал, что твое поведение — это глупая месть выскочки. Однако ты стал моей великой любовью. И всегда был ею, где бы ни находился, рядом или вдали. Нет, все-таки не всех женщин, каких ты знал, ты сделал несчастными — исключение лежит рядом с тобой. Ты всегда был со мной. Ты опалил мою душу, обманув меня. Я долго считала, что после нашей встречи стала другим человеком, но это не так; повзрослев, я поняла, в чем ошибка. Должна сказать тебе, Эрлинг, что я единственная из всех твоих женщин обладала волей. Пришел день, и я победила Сесилию Скуг, иначе почему, ты думаешь, я лежу здесь с тобой. Я была и осталась Фелисией Гордой. И твой злой дух не сломил меня. Ведь тобой, Эрлинг, правит злой дух, Оборотень, о котором ты столько говоришь. Он охотится за твоей душой. И я уже много лет знаю об этом. Ты никому не принес несчастья, но тем не менее все твои женщины стали несчастными. Порой мне представляется это иначе: однажды в твои владения пришел пироман, и ты слишком поздно обнаружил его. Когда-нибудь я покажу тебе настоящий сгоревший лес, он сгорел у нас в конце июня. В твоей душе тоже есть такой сгоревший лес. Я вовремя обнаружила его в тебе и приняла меры предосторожности. А другие женщины заблудились в этом лесу, но в таких лесах нет поющих птиц и там не бьется живое человеческое сердце. Там есть только обуглившийся труп хромого портняжки. Если б ты знал, Эрлинг, как мне хочется заботиться о тебе! И всегда хотелось, ведь у твоей великосветской барышни доброе сердце. Позволь мне отдать тебе Старый Венхауг и заботиться о тебе. Ты в любую минуту сможешь уехать оттуда и не приезжать, сколько захочешь, можешь вязать свои хитрые лисьи петли в любом другом месте, меня это не трогает. Я прекрасно знаю, о чем ты сейчас думаешь: а что скажут люди? В тебе всегда дремлет эта мысль. Но в таких делах я разбираюсь лучше, чем ты, и не трудись убеждать меня, что тобой руководят рыцарские чувства. В нашей округе людям, конечно, всякое может взбрести в голову, но они не посмеют этому верить. Они никогда не поверят, что, как сказал кто-то, можно грешить с веселым сердцем и улыбкой на устах. Они знают, что мы несколько отличаемся от них, и не осмелятся делать свои выводы из того, что видели в таком месте, где действуют не по их правилам. Думаешь, я не понимала, что делаю, когда обняла и поцеловала тебя в губы на глазах у Яна, как только ты приехал? Я просто демонстрировала свою сестринскую любовь к тебе.

— Все будет иначе, если я поселюсь здесь.

— Все будет еще лучше. Тогда уже точно никто ничему не поверит, даже если раньше и верил. Люди считают, будто законы природы изменить нельзя, а то, что они видят, кажется им слишком противоестественным…

— Ты говоришь как ребенок.

— Не стоит с презрением говорить о детях, а если ты и в самом деле заботишься о Яне, то ведь ты прекрасно его знаешь. Пока люди стремятся к миру, его терпимость безгранична. Неужели нельзя быть немного добрее, говорит он, но мы-то с тобой знаем, как много кроется за этими простыми словами. Об искусстве жить Ян знает больше, чем кто-либо из нас.

Эрлинг смущенно засмеялся:

— Я вспомнил его рапорт группе о том, как он по велению долга с присущей ему основательностью устранил Яна Хюстеда.

Фелисия прижалась к нему:

— Раз уж ты заговорил об этом, я расскажу тебе, почему тогда выбор пал именно на Яна. Он сам попросил меня предложить его кандидатуру. Больше предлагать некого, сказал он, хотя знал, что я тоже взялась бы за это дело. Теперь-то я понимаю, он просто прикинул, что для нас обоих будет лучше, если у него на счету тоже будет убранный предатель, вместо того чтобы у меня на счету их было два. Уже тогда он предвидел, что со временем соблазнит меня.

Эрлинг помолчал, потом встал с кровати и принес бутылку вина:

— Бокалы, может, и не сверкают, но я сполоснул их.

— Мог бы предоставить это мне.

— Ну вот, опять. У нас здесь никогда не будет мира…

Она впилась ногтями ему в бедро, и он вскрикнул. Наполнив бокалы, Эрлинг сел на край кровати и тут обнаружил, что Фелисия спит. Она умела засыпать мгновенно. Он устроился в кресле и пил вино, пока не заснул сидя. Проснулся он на рассвете. Все еще лил дождь. Эрлинг вскочил:

— Вставай, Фелисия, скоро утро!

Она тут же проснулась. Вот бы уметь так засыпать и так просыпаться, подумал Эрлинг. Она постаралась заставить его улыбнуться, но ему больше хотелось поколотить ее.

— Фу, — сказала она. — Противно, когда человек, которому предлагают любовь, выглядит так, словно ему сейчас отрубят голову. — И она прочитала детский стишок:

Едем, едем к мессе,

Порознь и вместе,

В праздничном платье,

В серебре и злате,

На караковом коньке,

С хворостиною в руке,

По долам и по горам,

Едем, едем в Божий храм.

Эрлинг сидел на краю кровати и смотрел, как Фелисия надевает трусики, такие маленькие, что они могли бы поместиться у него в кармане жилетки. Это, несмотря на сонливость, заставило его рассказать ей о самой порнографической статье, какую он только читал. Учитывая, конечно, возраст и обстоятельства. Лет в двенадцать он прочитал в местной газете что-то о бородах. Это возбудило в нем любопытство, потому что все взрослые носили большие бороды, и он полагал, что бороды вырастают у парней, когда они возвращаются из церкви после конфирмации. Не то, чтобы он видел что-либо подобное, но, наверное, думал, что по желанию парни до поры до времени просто задерживали их рост. В этом он не собирался подражать им.

Статья, которую он прочел, была, должно быть, перепечатана из какой-нибудь иностранной газеты. У знаменитых женщин спрашивали, как они относятся к бородатым мужчинам.

Одна из них, актриса, к удивлению Эрлинга, сказала, что мужчина вообще не должен носить бороду. Тогда какой же смысл становиться взрослым, подумал Эрлинг. Однако известная актриса не была фанатичкой в этом вопросе. Она была готова согласиться с тем, чтобы мужчины носили усы, но от них должно приятно пахнуть. Все женщины знают почему, лукаво закончила она интервью.

Эрлинг гадал о смысле усов, не зная, что имели в виду женщины, и эти догадки будили в нем вожделение. С тех пор порнография перестала интересовать его, сказал он, ведь она обычно имеет дело с более или менее обнаженными телами. Теперь это называется откровенной порнографией, и, должно быть, многим не нравится, что из нее исчезли намеки и таинственность. В них одинаково нуждались обе стороны.

Эрлинг беспокоился: утро уже наступило, хотя и серое, и за окном по-прежнему лил дождь. Наконец Фелисия, шурша плащом, быстро сбежала по лестнице. Он смотрел в окно, как она идет между высокими белыми березами, поднимается по широким ступеням Нового Венхауга и бежит по блестящим от дождя каменным плитам открытой террасы к парадной двери. Он лег и натянул на себя мягкую пуховую перину, она как будто ничего не весила. Эрлинг прикинул, сколько ночей они провели здесь с Фелисией примерно за двадцать лет, включая и то время, когда Новый Венхауг еще не был построен. Он заснул, ему снилось, что он ведет младшую дочь Фелисии из Старого Венхауга в Новый. Они шли по той же дороге, по которой недавно пробежала Фелисия, и так же лил дождь. Ян стоял на блестящих плитах террасы и улыбался им, в одном из окон мелькнуло лицо Фелисии. Глаза ее горели огнем. Он испугался. Ян взял девочку за руку, а Эрлинг вдруг куда-то исчез, словно его стерли с картины. Он проснулся со стоном, предчувствуя надвигающуюся опасность и сознавая собственное бессилье. Он не был жив, но и не умер, его просто стерли, как стирают с холста ненужное изображение. Он вдруг вспомнил, как Фелисия, уже собираясь уходить, обернулась к нему:

— Теперь я не сомневаюсь, Эрлинг, что тебе нужно жить в Венхауге.

В открытых дверях она остановилась и тихо засмеялась, обнажив крупные зубы:

— Тебе все равно придется жить здесь, почему ты думаешь, что только мужчины могут видеть Оборотня?

Потом ему снова приснился сон, еще более неприятный, чем первый, но, проснувшись, Эрлинг отогнал от себя все мысли о нем и вспомнил его уже только вечером.