Оборотень

…или что-то, что принадлежит твоему ближнему

Фелисия и Эрлинг остались в комнате одни.

— Ты уже давно ничего не говорила мне о маленьком пороке Юлии… — сказал он.

Фелисия задумчиво кусала губы и долго молчала, потом заговорила, словно ища смягчающие вину обстоятельства:

— К счастью, пока она крадет только дома. Я бы заметила, если б это случилось где-то еще.

— Рассказывай, мне трудно об этом спрашивать.

— Понимаешь, сейчас что-то изменилось. Давно, когда это только началось, страдала от этого главным образом я, хотя, случалось, и другие тоже не находили своих вещей. Вначале она действовала почти как лунатик. Теперь вещи пропадают только у меня. У самой Юлии никогда ничего не пропадает — если предположить, что крадет не она, а кто-то другой, — но это легко объяснить. Она живет так, что у нее невозможно что-нибудь стащить, и очень следит за своими вещами. Это надо иметь в виду. У меня нет сомнений, что крадет именно она.

Фелисия помолчала.

— Мне неприятно говорить об этом, но стоит мне проявить невнимательность, как пропадает мое белье.

По ее тону было ясно: для нее это улика, говорящая о том, что вор — женщина. Эрлинг ничего не сказал, но подумал, что это вообще не улика. Это говорило только о том, что женщинклептоманка при определенных обстоятельствах может украсть и женскую одежду. Картина болезни бывает иногда очень сложной. И все-таки женщина, крадущая женскую одежду, в первую очередь наводит на мысль об обычном воровстве. Кража женского белья и украшений характерна для мужчин, страдающих фетишизмом.

— За последние полгода у меня пропало несколько украшений, и два из них были довольно ценные. Это серьги, которые ты привез мне из Лас-Пальмаса семь лет назад, и жемчужное ожерелье, подаренное мне Яном на сорокалетие. Я ему ничего не сказала об этом, но раза два мне следовало бы его надеть.

Ян, конечно, все понимает. Больше ни у кого ничего не пропадает.

Они говорили тихо, прислушиваясь к каждому шороху.

— И, кроме Юлии, никто не мог этого взять?

— Нет. Во всяком случае, трудно себе представить, чтобы кто-нибудь, кроме нее, мог взять мои серьги и жемчуг, если, конечно, это не Ян, хотя это было бы уже слишком. Но если я заявлю о пропаже, подозрение падет на Юлию.

— Очень странно, чтобы моя дочь занималась такими делами. Она уже очень давно видит по отношению к себе столько любви, что каждый мог бы ей позавидовать.

— Но когда-то она не получала того, в чем больше всего нуждалась. — Фелисия помолчала. — Должна сказать, что почти все из украденного мне подарил Ян. Из ценных вещей только серьги были подарены тобой. Ты считаешь, что для такой болезни у Юлии нет оснований, потому что здесь ее любят. Ну а если предположить, что она продолжает красть по привычке? Начала она красть, думая подсознательно, что приобретает любовь, а продолжает по старой, уже бессмысленной привычке. Кому, как не тебе, знать, как трудно отказаться от старых привычек?

Она глянула на бутылку и пожала плечами.

— Привычка у нее старая, — голос у Фелисии вдруг изменился, — но теперь она ищет другую любовь, ту, которую, по ее мнению, она получить не может. Ей кажется, что подарки, полученные мною от Яна, должны были бы принадлежать ей.

— Это искусственное построение, — заметил Эрлинг, но тут же вспомнил о пропавшем белье. Может, Фелисия проницательнее, чем он думает?

— По-моему, Эрлинг, это началось у нее, когда ей не хватало обычного тепла и любви. Теперь ей не нравится, если ты делаешь мне подарки, а уж что касается Яна, он вообще не должен ничего дарить мне. Это совсем другое. Бывает, она невинно приласкается к Яну. Но ведь ей скоро двадцать три года.

Фелисия засмеялась, ее смех звучал искренне.

— Я не слишком ученая женщина, Эрлинг, однако кое в чем я не ошибаюсь. Юлия влюблена в Яна.

— Она знает о наших отношениях, Фелисия. Может, это повернуло ее мысли в определенном направлении?

— Безусловно. Какая-то темная частица ее мозга подтолкнула эту мысль. Но в светлой его части Юлия слишком умна, чтобы прийти к такому умозаключению. Повторяемость краж — признак болезни или, в любом случае, слишком инфантильное поведение для такой умной и взрослой девушки. Я многое знаю о бодрствующей Юлии и не меньше о спящей. Ведь я для нее полумать, полусестра, а она для меня — полудочь, полусестра.

— А что Ян?

Фелисия усмехнулась:

— Тебя интересует, как к этому относится Ян? Он и Юлия — две стороны одного и того же случая, с той лишь разницей, что воровать ему кажется смешным. Прости, говорит он мне иногда, я взял твои сигареты.

— Постой, Фелисия, уж не хочешь ли ты сказать, что Ян влюблен в Юлию?

— Безусловно. Иначе он уже давно понял бы, что к чему.

— Глупости! — возмутился Эрлинг и прибавил сердито, так как Фелисия не могла сдержать смех: — По-моему, ты слишком весело к этому относишься.

— Не вижу ничего веселого в том, что Юлия страдает клептоманией. Бедной девушке придется жить с этим пороком, и он может иметь для нее самые печальные последствия. Я уверена, что Юлия ни о чем даже не подозревает. Сколько раз я говорила тебе об этом, и мне отнюдь не кажется это смешным. По-своему Юлия, конечно, знает, что делает, но это словно комната в доме, где нет света. Не знаю, как это называется по-научному, я только пытаюсь объяснить то, в чем у меня нет ни малейших сомнений. Ее состояние сродни лунатизму. О черт! Она ведь и в самом деле нередко ходит во сне, но в то же время это не совсем лунатизм, потому что большую часть вещей она украла не во сне. При этом не забывай: мы с ней всегда бываем вместе, или почти всегда. Никто не знает ее, как я. Она крадет совершенно невинно. Однажды, это было очень давно, я объяснила ей, что такое клептомания, — она наткнулась на это слово в газете. Это случилось вскоре после того, как я привезла ее в Венхауг. Как странно, сказала она и продолжала читать дальше, не проявив к клептомании ни малейшего интереса. Ты не думай, я все замечаю.

Эрлинг не сомневался, что Фелисия все замечает. Ну а если что-то все-таки осталось незамеченным? Однако… может, Юлия достаточно прозорлива в своей болезни и понимает, с кем имеет дело? При мысли, что Юлия, возможно, перехитрила Фелисию, отцовская гордость заставила Эрлинга улыбнуться. Фелисия действительно замечала все.

— Чего ты смеешься? — тут же спросила она.

— Смешно, как легко ты относишься к тому, что Юлия и Ян влюбились друг в друга.

— А как еще прикажешь к этому относиться? Или ты считаешь, что неверной жене Яна Венхауга пристало поднимать крик по этому поводу?

— Крика ты никогда не поднимала, но мне случалось пережить весьма неприятные минуты, когда ты считала, будто я…

— Это совершенно другое.

Эрлинг покачал головой. Конечно, это совершенно другое. Но поскольку он не был мужем Фелисии, он был избавлен от необходимости обсуждать с ней некоторые вопросы.

— Одно дело, когда ты бегаешь за какой-нибудь юбкой, и другое, — когда Яну нравится такая умная и красивая девушка, как Юлия. Это нельзя сравнивать. К тому же влюбленность влюбленности рознь. Ян и Юлия совершенно невинно флиртуют друг с другом, хотя и не так невинно, как им самим это кажется. Что, по-твоему, я должна делать? Стать несносной и таким образом дать им понять то, что знать им будет неприятно? К тому же тебе не на пользу…

Фелисия замолчала, Эрлинг подумал, что она вовремя спохватилась. Он-то хорошо знал эту ее улыбку, с которой она говорила о серьезных вещах:

— Иногда женщине невольно приходит в голову, что вы, мужчины, очень похожи на учеников воскресных школ — не на таких жуликов, какими они предстают перед нами в обычной жизни, а на образцовых мальчиков, о которых мы с удивлением читаем в газетах. Вы не можете заглянуть в будущее, и потому вас удивляет то, что любая неглупая женщина предвидела бы уже давно. Юлия приехала в Венхауг, когда ей было тринадцать, она прошла тяжелый курс дрессировки в детских домах или где там она еще жила. Бедная девочка. Она всегда держалась настороженно, как паршивая бездомная собачонка, была подозрительна, недоверчива, растерянна, всегда готова солгать или пригнуться в ожидании удара. Такой она приехала к нам, но я умела смотреть в будущее и понимала, что этот маленький зверек сделан из добротного материала. И я принялась за дело. С ней стало особенно трудно, когда она поняла, что никто не собирается ее бранить или наказывать. Удерживать ее на прежнем уровне было бы значительно легче. Мы миновали эту стадию, но прошло целых три года, прежде чем она успокоилась. В конце концов мы получили нашу сегодняшнюю Юлию, и скоро ей стукнет двадцать три года. Я говорила себе, что она будет обожествлять и боготворить Яна, поклоняться ему и писать о нем в своем дневнике. И поняла я это еще до того, как этот растерянный ребенок вошел в гостиную Венхауга. Иначе и быть не могло. Как было бы немыслимо и то, чтобы ее безграничная преданность не нашла отклика в том, на кого она распространялась, особенно если прибавить к этому, что девушка обладала внешностью, которую моя бабушка называла «привлекательной для мужчин», и научилась у меня, как нужно командовать родителями. Я должна была предусмотреть, что Юлия может оказаться клептоманкой, но, к сожалению, не предусмотрела. Теперь, когда многое стало известно, я сочла бы неестественным, если б она этого избежала. Начав красть любовь вообще — между прочим, я считаю комплиментом то, что Юлия нашла ее только в Венхауге, — она сосредоточила свои усилия на том, чтобы украсть моего мужа. Вот тут я потерпела поражение и намерена это исправить. Я отнюдь не собираюсь объяснять Юлии, что любви нельзя добиться с помощью угроз, что ее нельзя купить или продать. Любовь дается людям взаймы. Она не имеет цены, независимо от того, сколько вор готов заплатить за нее. Юлия и сама это понимает, но где-то в подсознании у нее живет мечтательное заблуждение, смешное детское чувство. И я сама виновата, что она вовремя не схватила за хвост этого глупого чертенка и не сломала ему шею.

Эрлинг молчал. Ему всегда было неприятно, когда Фелисия касалась той части его прошлого, которое было связано с Юлией. Оно выглядело некрасиво.

— Со временем Юлия разберется, что к чему, если еще не разобралась. Она излечится, когда однажды ей придется потратить слишком много усилий, чтобы получить то, к чему она стремится. Она — твоя дочь, Эрлинг, и потому не сможет долго оставаться клептоманкой-монахиней. Когда-нибудь она придет ко мне и скажет: вот, Фелисия, серебро и украшения, которые я собирала, чтобы купить Яна. А потом прибавит с удивлением: Господи, что за глупости я говорю тебе? Может, я сплю?