Оборотень

Нежить

Только через две недели после отъезда Эрлинга Фелисия снова разыграла в своей теплице отнюдь не тот спектакль, для которого она была предназначена. Желание встретить волка овладело ею еще утром. Несколько часов она не находила себе места. Сначала она пыталась сопротивляться этому желанию, потом уступила ему и позволила увлечь себя целиком. Она даже не заметила, что Юлия все утро внимательно наблюдает за ней — Эрлинг из Лиера не звонил и приехать как будто не собирался.

Уступив желанию устроить в теплице свой одинокий таинственный праздник, Фелисия с мрачной радостью оттягивала его, сколько могла. Ее тревожило лишь одно: иногда она, правда редко, напрасно ждала эту нежить, из-за чего потом чувствовала себя такой подавленной и несчастной, что это замечали даже ее близкие. Фелисия считала, что подобное желание никак не вяжется с ее природой. Она боялась смотреть на себя в зеркало, чувствовала себя отверженной и презренной сестрой Каина. Все осложнялось тем, что в душе она бунтовала против этого, — Фелисия не терпела никакой зависимости и не желала чего-либо стыдиться. Она стремилась вырваться из этих пут, не участвовать больше в этой комедии, но через некоторое время все кончалось тем, что она снова мучила Тура Андерссена, и его страдания доставляли ей радость. Пусть только попробует изменить ей!

Все это накатывало волнами и напоминало супружескую жизнь, которая после многих трудностей приняла свою определенную форму. Иногда Фелисия подолгу не вспоминала о своем волке, так женщина, подавленная депрессией, устает от мужа и равнодушно смотрит на него, как и на всех окружающих, но вот все накатывает снова, и она подныривает под эту волну, как купальщик, застигнутый врасплох на берегу моря. Если волк приходил к ней, то есть смотрел на нее через форточку вентилятора, все было хорошо, но если его не оказывалось поблизости и он упускал свою возможность, Фелисия чувствовала себя примерно так, как в те мучительные дни в Слемдале, когда поняла, что больше не увидит Эрлинга Вика. Ее мысли гнулись и ломались, словно ветви под снегом, голова кружилась. Однажды она даже поехала в Осло и посетила сперва гинеколога, а потом — психиатра. Может быть, у нее начался климакс? Ни один из врачей этого не нашел. Они посовещались друг с другом и твердо сказали «нет». Психиатру она рассказала о мучивших ее желаниях и не скрыла, в чем они выражаются. Он как будто не нашел в них ничего особенного, и это ее обрадовало, но когда он посоветовал ей в виде противоядия придумать себе какую-нибудь работу, она насторожилась. Мой рабочий день длится иногда по шестнадцать часов, сказала она, спать меньше шести часов в сутки я не могу. Очевидно, доктор считает, что жены фермеров не работают. Он засмеялся, виновато и удивленно: Как бы там ни было, душа и тело у вас совершенно здоровы, а все эти ваши причуды носят очень невинный характер. И если они вас напугали, то прежде всего именно потому, что вы очень здоровая женщина.

Фелисия вернулась домой. В результате посещения врачей она стала совершенно равнодушна к Туру Андерссену. Однако прошел месяц, и все вернулось на круги своя. И ей было только приятно, если… если она не обманывалась в своих ожиданиях в тот день, когда ей хотелось светом лампы привлечь этого мотылька. Главное, чтобы он клюнул на приманку, хотя у него, как и у нее, было много других дел.

Иногда спокойный период длился довольно долго. Наш медовый месяц уже кончился, поддразнивала себя Фелисия. Теперь ее охватывало радостное возбуждение, когда она шла на свидание с ним, и все проходило так, как ей хотелось и, как она надеялась, будет происходить еще долго. Она изобретала разные приемы, чтобы свести к минимуму редкие неудачи (если такие неудачи и случались, они уже не мучили ее, как вначале). Кроме света, который постоянно горел в теплице, чтобы ускорить рост растений, Фелисия зажигала там настольную лампу, стоявшую на столике возле печки. Она следила, чтобы лампа никогда не горела, если ее самой в теплице не было, и зажигала ее, как только приходила туда. Ей было безразлично, что подумает об этом Тур Андерссен, он все равно не поверил бы, что это делается ради него, и считал бы, будто она экономит электричество. Тур Андерссен скоро заметил лампу и принял посланный ему сигнал. Фелисия пользовалась и другими приемами, привлекавшими садовника к форточке, когда ей этого хотелось, — слава богу, она не часто бывала в этом угаре и ее не всегда волновало, смотрит он на нее или нет…

Фелисия стояла у форточки и ждала. Наконец она увидела знакомое движение в пихтах, осторожно отведенные в сторону ветки и его глаза, устремленные на форточку. Усы Тура Андерссена свисали на ветку. Он выпрямился и медленно огляделся — принюхивающееся, настороженное животное, — потом снова замер, и замер надолго. Охотник и дичь опасались, что могут пропустить какое-нибудь движение в окружающей их природе. Несколько минут садовник не двигался, потом осторожно повернул голову и посмотрел на форточку. Он был бледен. Он всегда был бледен, когда стоял там. Фелисия читала в его взгляде опасение — а не видно ли меня изнутри через эту форточку? Наконец он двинулся к углу теплицы и на какое-то время скрылся из виду. Она, пока могла, следила за его мешковатой и жадной фигурой, потом пробежала по среднему проходу между ящиками с цветами. Вокруг порхали птицы. Она взяла шланг с длинным тонким наконечником, посылавшим струю воды между листьями и ветвями точно туда, куда ее направляли, — к корням растений. У печки Фелисия остановилась и закурила сигарету. Она знала, что выглядит привлекательной в желтом облегающем фигуру джемпере и широкой клетчатой юбке, делающей ее похожей на танцовщицу. Пустив к стеклянной крыше два колечка дыма, она отложила сигарету и расстегнула пояс. Ей показалось, что голод садовника доносится до нее, словно шорох ветра.

Сняв юбку и аккуратно повесив ее на спинку стула, Фелисия как будто осуществляла свою давнюю мечту, которую когда-то разбил Эрлинг. Все было бы иначе, если б Эрлинг не лишил ее этой мечты, пришел к ней, как они условились, и стал ее любовником. У Фелисии Целомудренной были свои представления о брачной ночи; являясь к ней, уже зрелой женщине, эти глупые девчоночьи мечты вызывали у нее улыбку, однако покой все же смущали. Это должен был быть ее мужчина, единственный достойный ее мужчина, но даже в мечтах он виделся ей неясно. Наступал вечер, и они оставались одни. Она называла этот вечер свадебным, но свадьба была здесь ни при чем, просто они встретились и должны были в первый раз любить друг друга. Он лежал и ждал ее. Она садилась на край кровати и медленно раздевалась, очень медленно, ей было немного страшно, наконец он привлекал ее к себе и укрывал их обоих одеялом. Дальше ее воображение не шло, она плохо представляла себе продолжение, ее единственная встреча с Эрлингом не годилась для того, чтобы дополнить эту мечту. У Фелисии сложилась не очень приятная картина той встречи, в ней было много неясного, и для того, чтобы выразить блаженство воображаемой встречи, Фелисии не хватало слов. Никакие разумные доводы не помогали Фелисии. Она знала, что мечты не сбываются. Знала, что ожидание — это ошибка, но если тебе повезет, ты получишь больше, чем ждешь. Знала, что нельзя требовать, чтобы кто-то вел себя так, как тебе хочется, и чтобы случилось то, а не другое. В жизни так не бывает. Всегда вмешается что-то непредусмотренное. Всегда. Это было очевидно и неопровержимо. Фелисия и сама понимала, что ее мечта не больше чем игра детского воображения. Однако, потеряв ее, она пролила когда-то немало слез. Лучше бы она умерла вместе со своей мечтой. Ее обманул дружеский тон и ухаживания этого человека, и она позволила ему делать с собой все, что он хотел. Он опрокинул ее на кровать, опытными руками сорвал одежду и набросился на нее, как хищник. Она плохо понимала, что происходит. Но потом он стал милым и добрым, и она уже ни о чем не жалела, набравшись смелости, она даже попросила его остаться еще ненадолго, когда он сказал, что ему пора, и он остался, и они беседовали, и ей было весело, хотя она была растеряна и напугана. Они простились внизу у лестницы, Фелисия не помнила себя от счастья, плакала, смеялась и не хотела отпускать его. Поднявшись к себе, она посмотрела на себя в зеркало: белое как мел лицо, спутанные, точно у пьяной, волосы…

Может, она никогда бы и не вспомнила о своей мечте, если б он пришел к ней, как обещал. Скорее всего Фелисия просто посмеялась бы над ней — о чем только я не мечтала, пока не встретилась с Эрлингом Виком! Но он больше не пришел. Наверное, я слишком чувствительна, думала она, снимая через голову короткую прозрачную сорочку. А он оказался негодяем.

После этого все было бесполезно, ничто не могло заменить Фелисии того, чего она лишилась, никто не мог помочь ей повернуть историю на двадцать три года вспять и позволить семнадцатилетней девочке, но уже во всеоружии жизненного опыта, снова встретить Эрлинга Вика, противопоставить силе силу, попробовал бы он, трезвый или пьяный, взять ее силой или уговорами, она бы тут же объяснила ему, что такие отношения ее не устраивают… Фелисия все время была начеку и чувствовала на себе взгляд нежити. Это похоже на фильм, который заканчивается счастливой свадьбой, думала она. Такие фильмы неприлично доигрывать до конца. Скопофил — пристойный человек, он тоже не доводит фильм до постели. Его любовь обезглавливают в спальне. Он невольно возвращается к своей свадебной ночи пятьдесят, сто или тысячу раз, но никогда не идет дальше. Ему, как и моему волку у форточки вентилятора, достаточно того, что он подглядывает в щелку за своей невестой. На свой лад это тоже брак, мне случалось видеть браки и похуже. Он стоит там и смотрит, как я готовлюсь к нашей очередной свадебной ночи. И в нашем браке жена тоже бывает неверной мужу. Или муж предпочитает жене пиво. Брак между скопофилом и эксгибиционисткой не более странен, чем обычный скучный брак. Жена может и не знать, что муж подглядывает за ней в щелку, с ее стороны знать это было бы нецеломудренно, а муж может не подозревать, что она раздевается перед ним для собственного удовольствия. Мужчины — просто обезьяны, думала Фелисия. Даже стоя по шею в дерьме, они требуют от женщины целомудрия.

Раздевание или одевание часто вырождаются во что-то очень некрасивое, потому что женщина либо находится при этом одна, либо, привыкнув к товарищу по постели, уже не считается с его присутствием. Раздевание же перед скопофилом равносильно занятию балетом или профилактической гимнастикой по системе доктора Мензендик. Подозревает ли все-таки Тур Андерссен, что она знает о его присутствии? Ей это казалось невероятным, а впрочем, не все ли равно, если уверенным в этом он быть никак не может. Мужчины не допускают мысли, что у женщин бывают свои причуды. Они придумывают глупые поговорки по этому поводу, но это уже совсем другое. Им хочется верить, что дерзкие желания бывают только у них, а женщина — чиста. И никакие обстоятельства не заставят их отказаться от этой мысли. Если же сама жизнь убеждает их в обратном, они считают это единичным случаем и требуют, чтобы виновная была наказана, а еще лучше — казнена. Наготу они объявили грехом, тот, кто подглядывает в щель или в замочную скважину, грешит, но что осталось бы от греха и от удовольствия, которое дарит подглядывание, если бы женщина знала, что за ней подглядывают, и даже немного кокетничала? Нет, так не пойдет. Человек, рожденный вором, не видит никакой прелести в подарках. Женщину следует обмануть, она не должна знать, что за ней подглядывают, иначе ее нельзя считать добродетельной.

У Фелисии было немало мужчин, но она не знала ни одной женщины, у которой их было бы так мало, как у нее. Она с удивлением обнаружила, что во многих попытках изнасилования не было ничего аморального. Предполагалось, что женщине этого хотелось, но она должна была защищать свою честь, и мужчина, способствуя ей в этом, бил ее по голове молотком или тем, что оказывалось под рукой. Один мужчина попытался как-то связать женщину, когда они сидели рядом на диване, на этот случай у него была даже припасена веревка. Женщина в одну минуту обезвредила его, решив, что он хочет ее задушить. Представляете себе ее удивление, когда он сказал: Вот дура! Я только хотел обставить все так, чтобы тебя не могли ни в чем заподозрить. Мужчины не жалеют средств, когда им требуется защитить добродетель женщины, даже если при этом они сами лишают ее этой добродетели. Случалось, у женщин спрашивали, не связать ли им руки, чтобы они чувствовали себя более беззащитными. Фелисию удивляло, что насилие часто прикрывается требованиями морали. С раздробленным черепом грешить невозможно. Новейшим отклонением от шестой заповеди стало искусственное оплодотворение, и, должно быть, защитникам добродетели от медицины пришлось не по душе, что британский суд назвал это распутством.

Фелисия сняла всю одежду. Потом снова надела туфли и начала поливать цветы, вокруг нее летали птицы. Болтая с зябликами, она думала о человеке, притаившемся у форточки. В эти минуты он был неотъемлемой частицей ее тепличного мира. Она находилась в горе у нежити. Эта нежить могла принимать облик обычного человека со склонностью к подглядыванию, но если она возвращалась к своей сути, Фелисия не могла устоять перед ней.

Она подолгу не слышала зова нежити, когда возвращалась домой после встреч с Эрлингом, или когда он был в Венхауге, или какое-то время после его отъезда. Эрлинг служил противоядием, и потому ей хотелось, чтобы он переехал в Венхауг.

Она разговаривала с птицами, но на деле ее ироничные слова были адресованы Туру Андерссену, который стоял за стеной и пожирал ее глазами. Наш брак гармоничен, потому что ты глуп, говорила Фелисия, и потому что никто из нас не занимается подглядыванием в других местах. Мы верны друг другу. Мы не можем расстаться и обзавестись другими партнерами. Если мы потеряем друг друга, мы будем обречены до конца дней жить в целомудрии. И может быть, Эрлинг мог бы написать о нас грустную поэму.

Наверное, ей следовало бы пройти курс у психоаналитика. Хотя бы ради Тура Андерссена. Если он, вопреки всему, не получал удовольствия от своего подглядывания.

Фелисия считала, что понимает Тура Андерссена. Он относился к тем мужчинам, которые так и не познали женщину, хотя ему было уже под пятьдесят. Если он и рассчитывал когднибудь познакомиться с этой стороной жизни, то во всяком случае не в эту минуту. То, что он видел в теплице, должно было убедить его, что этого никогда не будет. Для него женщина была миражом. Сколько бы таких миражей он ни видел, он ни за что не поверил бы, что это живые женщины. Для таких людей, как он, требовались постоянные подтверждения, что женщина может быть и обнаженной, но всякий раз он все равно не верил, что это правда. Когда он, крадучись, уходил от теплицы, у него появлялось трезвое чувство, какое мы часто испытываем, выходя из кино: то, что нас окружает на улице, неинтересно, а то, что мы видели в кино, — неправдоподобно. И все-таки показанное в кино было более правдоподобно, чем то, что происходило в теплице. В кино красивая обнаженная женщина с птицами на плечах и цветами в волосах не стояла от него в двух метрах. Ему даже в голову не приходило, что кто-то еще может увидеть эту Фелисию. Это была тайна, страшная непонятная и к тому же это была неправда. Каждый раз он поражался, что ему снова открылось это зрелище. Сравнить его Туру Андерссену было не с чем, кроме как с тусклыми картинками истрепанного журнала, на которых были изображены обнаженные или полуобнаженные женщины. Но то была просто бумага.

От увиденного в теплице у садовника кружилась голова. Он мечтал обо всем, о чем может мечтать мужчина, а это не так уж мало даже для такого недалекого и лишенного фантазии человека, но ведь здесь было чудо, а не действительность! Тур Андерссен видел принцессу в стеклянной горе, о которой говорилось в сказке, правда, раньше он не думал, что эта принцесса может быть голой, и он никогда не осмелился бы явиться ей в образе всадника. На это у него не хватило бы храбрости. Его сознание обливалось слезами: неужели все-таки женщина выглядит именно так? (Надо будет посмотреть еще раз.) Конечно, люди рожали детей. Он сам тоже когда-то родился, что явствовало из его документов. Тур Андерссен сидел на табурете и смотрел на фотографии своих родителей, висевшие на стене. Ни один из них не выглядел так, как Фелисия. Он попытался представить свою мать в теплице — если бы она была сейчас жива, — но у него не хватило воображения. Его мать не могла так выглядеть. Это доказывало, что все люди разные. Тур Андерссен беспомощно думал о китайцах и зулусах. Надо обладать особым даром, чтобы иметь дело с непохожими на тебя людьми. С королями, президентами или с такими вот городскими дамами. Может, ударить ее сзади чем-нибудь, думал он, или подмешать что-нибудь в питье и подсунуть ей? Но что? У него была только бутылка с концентрированным удобрением. Подмешать бы чего-нибудь такого, чтобы она ничего не видела и не знала. Он легко смог бы раздеть ее. На листе бумаги он нарисовал фигуру женщины. (Фелисия знала об этом.) Потом он одел эту женщину, начав с белья, стрелками были указаны все части одежды — кнопки, пуговицы, застежки, словно он собирался в Конгсберг к шорнику, чтобы заказать новую сбрую. Он мог бы воспользоваться этим описанием, если б в смятении забыл, как снова надеть на нее все эти странные вещи. Хорошо бы, конечно, купить такую одежду и немного поупражняться. Но тогда надо ехать не в Конгсберг, а куда-нибудь подальше. В Конгсберге его многие знали, а он не хотел, чтобы над ним смеялись. Может, просто украсть? Он крал только во время войны, но тогда это разрешалось. Между прочим, неплохие были времена.

Фелисия ходила в теплицу и, не подвергая себя опасности, наслаждалась страхом нежити, вопреки солнечному свету и звону церковных колоколов покинувшей свое царство, чтобы увидеть женщину, которая заставляла ее совершать то, что считалось великим грехом. Сколько раз Фелисия заставляла Тура Андерссена приходить к форточке вентилятора? Она предпочитала не думать о том, что действовала не совсем по своей воле и что разница между ними заключалась лишь в том, что ей ничто не угрожало.

В любую погоду садовник одним и тем же путем прокрадывался к теплице. Круглый год на узкой тропинке, ведущей к форточке вентилятора, были видны его следы. Зимой он протаптывал в снегу глубокую борозду и уже даже не делал попыток замести свой след. Должно быть, он жил в постоянном страхе, что кто-нибудь, увидев тропинку, остановится и задастся вопросом: кто, интересно, и зачем ходит здесь каждый день? Например, Ян, от которого, так же как и от самого Тура Андерссена, не укрылся бы ни один след, будь то след человека или животного. Не покажется ли Яну подозрительной эта тропинка, не ведущая никуда? Он тут же, не подозревая ничего дурного, из чистого любопытства, решит проверить и поймет, что тропинка протоптана от дома садовника к торцу теплицы, — ему потребуется не больше минуты, чтобы пройти туда и проверить, нельзя ли через форточку заглянуть внутрь, в это святая святых Фелисии. Она так и видела недовольную складку в уголках его губ. Ян сразу найдет выход из этого положения. Форточка останется форточкой, но заглянуть через нее внутрь будет уже невозможно, сообразительный Ян быстро решит такую задачку. Садовнику он, конечно, ничего не скажет, и едва ли кто-нибудь вообще узнает об этой истории. Но как поведет себя в этом случае Тур Андерссен? Исчезнет восвояси?

Правда, в то место никто не заглядывал, разве что иногда забегали играющие дети. И то пока не выпадал снег. Там была устроена свалка железного лома. Ян рылся в останках машин и находил нужные ему детали, но свалка была временная. В один прекрасный день Ян сообразит, что этот железный хлам может принести ему несколько крон. Тур Андерссен мог бы понять, что в один прекрасный день свалка исчезнет, и тогда он будет застигнут на месте преступления. Фелисия всегда сможет сделать вид, что она ни о чем не догадывалась и чувствовала себя в безопасности среди своих птиц и цветов — жена цезаря вне подозрений, — но для нежити эта гора закроется уже навсегда. И никто не узнает, что это она заманивала туда садовника своими немыми призывами.

Может, и хорошо, если так случится, если кто-то придет и разорвет ее путы, если закрытая форточка наконец остановит ее.