Оборотень

Эффективная неутомимость

3 января 1958 года Эрлинг приехал в Осло. Была пятница. Он оставил свой чемодан в камере хранения на Западном вокзале, потому что не заказал заранее номер в гостинице. Сделав несколько безрезультатных звонков из «Континенталя», он отказался от этой мысли. В конце концов всегда подвернется, где переночевать.

Однако, обедая в Театральном кафе, он вдруг подумал, что найти место для ночлега будет не так просто. Женщина, к которой он хотел заявиться, могла и не обрадоваться его появлению после его рождественского запоя. Она не первый раз относилась к нему как к ничтожеству, и обычно это не задевало его, но теперь вдруг показалось обидным. Случались дни, когда Эрлингу не все было безразлично. В нем поднимали голову остатки былого страха и тщеславия и быстро возвращали его обратно в Рьюкан. Он видел себя крадущимся вдоль стен и снова прокручивал в памяти свою психопатическую роль сына хромого портняжки. Портняжка всегда останется портняжкой.

Эрлинг пил кофе с коньяком и из-за газеты наблюдал за людьми, появлявшимися из-за угла, — зала имела неправильную форму. Он высматривал кого-нибудь из знакомых, однако следил, чтобы никто не обнаружил, что он только держит, но не читает газету. В эти часы между ленчем и обедом в кафе было мало народу. Попадались знакомые лица, но, кто эти люди, Эрлинг вспомнить не мог. При их появлении он особенно углублялся в чтение газеты. Других он знал, с теми все было ясно. Он знал, как защититься от них. А вот знакомые, которых он не помнил! Тут можно было нажить неприятностей, обидев того, кого обижать не было никаких оснований. Эрлинг достал из портфеля лист бумаги и ручку, ему хотелось создать впечатление, что он чем-то занят, он даже написал несколько строчек, дабы никто не усомнился, что он работает: «В начале Я сотворил небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Мой носился над водою. Я остерегался сказать: да будет свет, потому что тогда кто-нибудь смог бы увидеть Меня».

Он вспомнил о Вере и Яспере. Можно переночевать у них. Но о таком не спрашивают. Нельзя останавливаться у друзей. Все, как и он сам, ждут, что в положенное время гость позвонит и вызовет такси. Каждый человек имеет право отдохнуть от знакомых. Они не должны спать у нас на диване и утром просить разрешения воспользоваться хозяйской бритвой. Он вспомнил, как один раз ему пришлось отказаться от предложенного ему ночлега. Он был в гостях и принял приглашение хозяйки переночевать у них, хотя что-то в ее словах вызвало у него подозрение, особенно когда она сказала, что ему приготовлена комната на втором этаже слева. Он поднялся на второй этаж и открыл дверь. В кровати лежала женщина и улыбалась ему. Он закрыл дверь, спустился вниз и сказал, что, должно быть, вышло недоразумение — там лежит и улыбается фру Йорстад. Хозяйка смутилась: «Да, но она сказала… она сказала… я думала…»

Эрлинг в бешенстве вызвал такси. Почему-то он запомнил, что такси обошлось ему в двадцать две кроны, а ведь тогда были дешевые времена.

У Веры и Яспера Арндтов такого не случалось. У них он всегда чувствовал себя желанным гостем, ему было приятно с ними, и они втроем беседовали на интересные темы. Эрлинг вдруг вздрогнул и пробормотал: Легки на помине!

Яспер Арндт в пальто, со шляпой в руке, стоял у стойки и смотрел на него. Рядом появилась Вера. Они подошли к нему и попросили разрешения сесть за его столик. Яспер отнес в гардероб их пальто. Вера села на диван рядом с Эрлингом. Она излучала радость и здоровье. Щеки ее пылали с мороза, и когда она сняла шубку, на Эрлинга пахнуло морозным воздухом. Вера внимательно оглядела его. Она относилась к тем, кто заботился о его благополучии. Ты следишь за собой, Эрлинг? — постоянно спрашивала она. Этот вопрос обычно трогал Эрлинга, но в последние годы он стал поеживаться, когда слышал его. Ему казалось, что Вера задает его слишком часто. Однако, глядя на себя в зеркало, он понимал ее тревогу. Дело не только в том, что я уже перевалил за середину жизни, думал он. Дело в том, что это случилось давно. К таким людям окружающие начинают относиться добрее, словно к любимому отцу или дядюшке. В молодости я тоже слишком поздно обнаружил, что она уже кончилась. Должно быть, иней лет давно покрыл мое лицо, а я и не заметил этого. Уже три или четыре года Смерть, наведываясь в Лиер, задумчиво поглядывает на мой дом.

Яспер Арндт вернулся и сел на стул напротив них. Ему хотелось сидеть свободно. Он был светловолосый, среднего роста, плотный. Широкое лицо, низкий широкий лоб, широкие, тяжелые, как у гориллы, плечи. Длинные, опасные руки Яспера протянулись над столом за пепельницей и за меню. Вера, прищурившись, с влюбленной улыбкой наблюдала за ним. Друзья были вынуждены признать, что Вера и Яспер — счастливая пара. Правда, не очень охотно и не без оговорок, для которых всегда можно найти причину, особенно если речь идет о других. Итак, Вера и Яспер были счастливой парой, за которой из всех крысиных нор наблюдали настороженные глаза. Недоверие друзей можно было понять: Вера была необыкновенно привлекательна, а у Яспера был такой вид, что он может голыми руками свернуть телеграфный столб, и оба славились добрым нравом, если только никто не задевал их.

Яспер Арндт был инженер, он работал в какой-то фирме, строившей мосты и еще что-то в этом роде и в Норвегии, и за границей. У Эрлинга были смутные представления об этой стороне жизни. Яспер хорошо зарабатывал, у него было состояние, машина и вилла в Сместаде. Для Эрлинга это тоже были смутные понятия. О деньгах он знал лишь то, что всегда старался что-нибудь заработать, когда счета чересчур донимали его. С другой стороны, он иногда получал деньги за то, что было написано им лет двадцать назад, если какое-нибудь издательство хотело вновь приобрести права на издание. Он как будто получал пенсию, хотя давно проснувшийся в нем страх перед смертью заставил его в свое время отказаться от участия в пенсионных и страховых фондах и вообще от всего, что напоминало о кладбище и смерти. Хотя он понимал, что других людей тот же страх заставляет поступать как раз наоборот.

Вере и Ясперу было по тридцать пять лет, у них было трое детей, все девочки, и все пятеро были надежно застрахованы.

Эрлинг слушал их и переводил взгляд с одного на другого. Он хорошо знал и Веру, и Яспера, но поймет ли он когда-нибудь их и их заботы? Поймет ли их энергию и неутомимость явно счастливого свойства? Поймет ли людей, которые добровольно встают каждый день в семь утра, даже если накануне они легли в четыре ночи? Он бы на их месте спал до полудня и считал бы это естественным. Поймет ли он вообще когда-нибудь людей, обладающих эффективной неутомимостью? Он подумал о Фелисии, Яне и многих других, которые были намного сильнее, чем он, хотя по непонятным ему причинам считали сильным именно его. Их рабочий день был достаточно напряжен и долог, и они спокойно выдерживали его. Но пить или работать подряд трое суток, как он, из этих неутомимых людей не смог бы никто.

Он им не завидовал. И втайне даже восхищался ими. Как, к примеру, Вера может излучать такое здоровье — ведь у нее трое детей, она одна, без прислуги, ведет большое хозяйство, часто выезжает в гости или в ресторан, всегда хорошо выглядит и всегда имеет время поговорить по телефону с друзьями. Неизменно уравновешенная, приветливая, неутомимая, когда, черт подери, она успевает прочитывать все книги, которые ее интересуют?

А Яспер? Нельзя же все объяснить только тем, что он силен, как динозавр? Далеко не всегда физической силе сопутствует сильная воля, и далеко не все сильные люди оказываются на деле столь неутомимыми. Вид Яспера свидетельствовал о том, что он не знает, что такое здоровье, как и не знает предела собственным возможностям. Мне поручают какое-то дело или я сам себе его поручаю, и я работаю, ответил бы на это сам Яспер, и даже не понял бы вопроса, спроси у него кто-нибудь, откуда он берет на это силы. А может, и в нем тоже порой затягивается необъяснимый узел и он только скрывает его за маской неутомимого инженера? Может, этот узел парализует и его предприимчивость и Яспер только кажется таким энергичным и деловитым человеком?

Как научиться распоряжаться своим временем? Этот вопрос постоянно мучил Эрлинга с тех пор, как он стал взрослым, да и теперь при мысли об этом ему тоже становилось не по себе. Но когда тебе скоро стукнет шестьдесят, ты уже ничего изменить не можешь. Дни всегда выскальзывали у Эрлинга из рук, и его мало утешало то, что в случае надобности он умел мобилизовать свои силы, как капитан корабля во время бури. Что, интересно, было похоронено навсегда в те дни, которые он, немытый и небритый, провел, тупо глядя в пространство? Спрашивать у этих неутомимых людей, откуда они черпают свою энергию, было бесполезно, это Эрлинг уже знал по опыту. Наверное, они просто не понимают, что есть неэнергичные люди, во всяком случае, большинство из них говорят, что надо «взять себя в руки», или обнаруживают полное непонимание некоторых сторон человеческого поведения, называя их ленью. Обычно это говорилось, когда спросивший был не в своей тарелке и его мучило чувство неудовлетворенности; энергичные пытались встряхнуть несчастного, словно подобная процедура могла внушить ему чувство удовлетворения. Людвигу Хольбергу, который был очень энергичным человеком, несмотря на плохое здоровье — а может, именно благодаря ему? — наверняка много раз задавали этот вопрос. Иначе он едва ли повторил бы его в одном из своих писем и попытался дать на него ответ. Энергичным людям их энергия кажется чем-то таким же естественным, как наличие у человека рук или носа, и они никогда не говорят о ней, если их к этому не вынуждают. Хольберг, по-видимому, тоже не понял вопроса и ответил только, что нужно отодвинуть в сторону все посторонние занятия и не писать многословных писем. После такого ответа он перешел к тому, что вызывало его интерес: «Милостивый государь, Вы хотите узнать, дошла ли и до моей усадьбы эта болезнь, которая косит весь скот. Почему же мне должно повезти больше, чем другим? Коров у меня уже почти не осталось. Но вот цепная собака моего соседа, которая часто доставляет мне неудобство, донимая меня своим настырным лаем и воем как днем, так и ночью, все еще живет и пребывает в добром здравии. Что ж, приходится мириться и с тем и с другим».

По крайней мере, мы узнали про болезнь скота и цепную собаку соседа. Хольберг явно сидел и зевал, когда пытался ответить на этот глупый вопрос в своих вымышленных письмах. Отодвинь в сторону все лишнее — такой ответ давали все, кто безуспешно пытался думать о недоступных им вещах. Возьми себя в руки, советуют тому, кто только к этому и стремится. Говорят, будто у Генри Форда начинало болеть сердце при виде человека, не занятого работой. Сердце Форда было бы гораздо здоровее, если б его это не трогало, и еще здоровее, если б машина, называемая Генри Фордом, была в состоянии понять то, что видит.

Друзья считали, будто Эрлинг страдает маниакально-депрессивным психозом, так они называли это состояние. Сам же Эрлинг уже давно перестал интересоваться, кто чем страдает, в том числе и он сам. Год от года жизнь казалась ему все более непостижимой, в ней появлялись новые страшные тайны. Может ли человек приблизиться к ее раскаленному ядру, если он уже давно идет по другой дороге? Можно ли до конца понять безумца? Кто-то описал душевную болезнь, при которой страдающему ею человеку все кажется нереальным, но не слишком ли поверхностно такое определение? Может, человек, который испытывает страх оттого, что попал в нереальный мир, напротив, приближается к воротам истинной реальности? Тот, кто живет, должен видеть, не будешь жить, не будешь и видеть.

Я был свидетелем появления первого самолета и искусственных лун, но никогда не считал, что с появлением рукотворных птиц и лун человек приблизился к реальности.

Я сижу в кафе и знаю, что вместе со мной сидят двое моих друзей. Мы беседуем, но мысли каждого из нас движутся по своей орбите. Каждое их движение — тайна, может, мне в самый раз ощутить нереальность?

Вера разгладила какую-то бумажку, лежавшую на столе.

— Что за черт? — проговорила она с полным ртом. — У нашего Эрлинга появилась мания величия. — И она стала читать, давясь от смеха: — В начале Я, с большой буквы, сотворил небо и землю, и земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Мой, оба слова с большой буквы, носился над водою. Я, с большой буквы — но тут хотя бы после точки, — поостерегся сказать да будет свет, потому что тогда кто-нибудь смог бы увидеть Меня, с большой буквы… Это что, начало новой книги?

— Нет, это своеобразная мания величия, — сказал Эрлинг, а Яспер принялся изучать написанное, чтобы составить о нем собственное мнение после сбивчивого чтения Веры. — Сперва я сидел и делал вид, будто читаю газету, чтобы выглядеть занятым. Потом понял, что одной газетой не спасешься, и начал писать. Я устал, был раздражен и в своей мании величия хотел сам решить, кому я разрешу сесть за мой столик. Когда вы пришли, я скомкал этот листок.

— Какой скучный комплимент, — сказал Яспер и выпил коньяк.

Вера взглянула на часы:

— Мне пора к детям. Где ты остановился, Эрлинг?

— Пока нигде. В гостиницах не было свободных мест, но я что-нибудь придумаю.

— Ты не против, если я возьму машину? — спросила Вера у Яспера. — Тогда вы с Эрлингом сможете посидеть здесь еще, а потом приедете домой на такси, к тому времени дети уже угомонятся.

— Я понимаю, ты хочешь убить сразу двух зайцев, — засмеялся Яспер. — Первый заяц — я выпил несколько рюмок и не должен вести машину, а второй — Эрлинг останется у нас ночевать. Я не ошибся?

Когда Вера ушла, Яспер спросил у Эрлинга, правда ли, что тот много лет назад случайно наступил на край свисавшей доски и, подкинутый ею, пролетел несколько метров по воздуху и упал в кузов грузовика, наполненный каким-то мусором? Эрлинг подтвердил, что такой символический случай действительно имел место. Это произошло на строительной площадке, куда он забрел по естественной надобности. В следующий раз он предпочтет открыто оскорбить такое мудреное понятие, как общественная стыдливость.

Яспер в задумчивости потягивал пиво с коньяком.

— Такое могло случиться только с тобой, — наконец сказал он. — Неужели и в самом деле есть люди, над которыми духи-нсмешники могут так потешаться?

— Что-то в этом роде, — согласился Эрлинг. — Это стало частью моей жизни. В детстве я этого не учитывал и потому всегда попадал впросак. И всегда неожиданно. Теперь-то я давно подготовлен к тому, что в любую минуту может случиться все что угодно. Что-нибудь смешное. Или глупое. Я тебе не рассказывал, как у меня в Стокгольме исчезло ведро? Я снял себе маленькую квартиру. Она долго стояла пустая, и там накопилось много пыли. Я пошел в магазин, купил швабру, тряпку и ведро, делать мне все равно было нечего. И начал мыть пол. Когда половина квартиры была вымыта, я обернулся, чтобы сполоснуть и выжать тряпку, но ведра на месте не оказалось. Комната была пустая — только я и ведро. Ну и еще швабра с тряпкой. Они не исчезли. Я огляделся. Ведра не было. Я обошел все комнаты. Пусто. Входная дверь была заперта изнутри. Черного хода в квартире не было. Окна были закрыты, на улице было холодно, к тому же квартира находилась на третьем этаже. Я осмотрел стенные шкафы. Ведра не было нигде. Я так и не нашел его. В конце концов, за неимением никого другого, я заподозрил, что сам виноват в его исчезновении. Я спустился в магазин и сказал, что забыл взять чек, а он необходим, чтобы мне вернули деньги за мои покупки. Это был сущий пустяк, но я так нервничал, что счел нужным объяснить продавцу свою просьбу. Пожалуйста, конечно, и он выписал счет на одну тряпку для пола, одну швабру и одно ведро. Я вернулся в квартиру. Ведра там не было, я вообще не видел его с тех пор. Второго ведра я покупать не стал.

Яспер поперхнулся пивом и привлек к себе внимание соседних столиков, наконец он выдавил с трудом:

— У меня на фабрике стоит несколько тысяч готовых ведер. Я не взял бы тебя к нам на работу. Впрочем, взял бы, если б ты сумел заставить исчезнуть все ведра, что мы продали и поставили нашим покупателям. Жаль, ты, наверное, не помнишь, как это делается.

— Мне не нравится, что ты смеешься, — сказал Эрлинг. — Тебе смешно, потому что это было какое-то жалкое ведро. Но если б вместо ведра было что-нибудь ценное или, к примеру, ребенок, ты бы уже не смеялся. С тех пор прошло пятнадцать лет, но я так и не понимаю, что же тогда случилось. Правду говорить опасно. Если бы я сказал, что пропал венок из роз, никто не нашел бы в этом ничего смешного, а рассказ был бы близок к истине. Просто злой дух захотел помучить меня и утащил именно ведро, правда, ничего другого в квартире и не было. Не знаю, читал ли ты историю Грэма Грина о плохом писателе, которому во время его прогулки по Неаполю на голову упала десятипудовая свинья и раздавила его в лепешку. Свинья тоже потеряла жизнь. Сын писателя вырос мерзавцем. Люди оборачивались на него и говорили: видишь того типа? Его отцу на голову упала свинья и раздавила его насмерть. Он был писателем. Свинья весила десять пудов. Из любви к своим детям, Яспер, постарайся умереть не оттого, что на голову тебе свалится свинья, на худой конец пусть это будет метеорит или искусственная луна. Иначе все будут смеяться. Ведра или свиньи не должны участвовать в мистических событиях.

Яспер приготовился о чем-то спросить, и Эрлинг снова насторожился, однако вопрос Яспера не встревожил его.

— Ты хорошо знаешь Нину Блакер? — спросил Яспер.

— Нину Блакер? Хорошо ли я ее знаю? Хорошо, потому что не знаю вообще. Она тоже рассказывает всякие истории?

— Предположим. Но не прямо, а намеками, что гораздо хуже.

— Можешь не продолжать, мне уже ясно, на что она намекает, но этого никогда не было и не будет.

— Если обе стороны утверждают каждая свое, люди сами решают, чему им верить, и часто выбирают не самое невинное объяснение.

— Вы все прекрасно знаете, что никакими историями и намеками меня не проймешь. К ним у меня иммунитет, как у каменной стены, они не могут мне повредить. Вот ты можешь пострадать из-за сплетен, они могут повредить твоей работе. И это проклятье ты разделяешь со многими, чтобы не сказать — с большинством. Поэтому вам трудно понять, что любые сплетни о таких людях, как я, приводят к противоположному результату. Какими бы они ни были, глупыми, злобными или враждебными, они лишь помогают созданию «интересного» образа писателя, однако бывает, что сам писатель годами даже не знает об этом образе. Одна женщина, которая питает ко мне искреннюю ненависть, вот уже много лет выступает одним из моих лучших импресарио. Это неприятно, но мне это говорит лишь о человеке, который никогда не станет свободным, а остатки былого уважения заставляют меня жалеть ее. Со временем понимаешь, из чего можно извлечь пользу, и я обращаю в свою пользу все, чего вы так боитесь. Вспомни, в Америке не гнушаются никакой славой, там платят за нее, молят о ней, продаются ради нее, а мне все это дается бесплатно, без малейших усилий с моей стороны. Я потратил годы жизни, пытаясь защитить себя и перед друзьями, и перед общественностью, пока не понял, что только подливаю масла в огонь. Теперь я успокаиваю себя мыслью, что весь этот вонючий дым рассеется, как только я умру.

В ресторане было уже полно обедающих. Время от времени Эрлинг скользил взглядом по залу, но, увидев кого-нибудь из знакомых, тут же отводил глаза.

— На самом деле я вам завидую, — сказал он. — Хотя мне хотелось бы назвать это по-другому.

Яспер с удивлением повернулся к нему и засмеялся:

— Что я слышу? Кто из нас кому завидует, если вообще мы завидуем друг другу? Я просто хотел уточнить кое-какие детали твоей биографии, потому что, мне кажется, они могут причинить кое-кому вред. Кое-какие детали, и ничего больше. Но если бы я и стал кому-то завидовать, то только тебе. Я могу с ходу перечислить множество преимуществ, какие ты имеешь перед нами. Прежде всего — твой дар, позволяющий тебе не карабкаться вверх по той лестнице, где каждый старается спихнуть другого вниз. Неужели ты и в самом деле веришь моей маске, которую я вынужден носить, чтобы сохранить свое положение? Разве ты не живешь в мире, где нет конкуренции? Разве ты не сам его выбрал? Разве ты не можешь в любой день поехать в любое другое место? Разве ты не достиг большего, чем мечтал? Разве тебе не безразлично, кто какой пост займет в Государственном совете? Разве ты не живешь в счастливом неведении о том, кто стал членом муниципального совета, а кто выбыл оттуда, и разве тебе надо предпринимать в связи с этим разные хитрые ходы? Разве тебе неизвестно, что никто не может занять твое место и что самому тебе не нужно чужое? Разве ты не можешь позволить себе роскошь желать всем тех благ, какие они могут и хотят получить, потому что при этом сам ты ничего не лишишься? Разве ты не любимец богов, подаривших тебе профессию, которая не заставляет тебя желать ужесточения некоторых законов или, насколько позволяет мораль, причинять ближним неприятности в деловой сфере? Разве тебе приходилось разорять и выбрасывать на улицу кого-нибудь, кого и так преследуют несчастья? Разве ты не счастливчик, потому что ничто не заставит тебя появиться с милой улыбкой в доме твоих недругов или принять их у себя тогда, когда тебе хочется послать их к черту? Разве ты не можешь позволить себе выпивать и говорить о своих делах только с тем, с кем тебе хочется? Разве свобода твоих действий ограничивается чем-либо, кроме уголовного кодекса, нарушение которого не принесет тебе ни малейшей выгоды? Ты даже не знаешь, что такое регулярная работа! Как давно ты выбросил к черту будильник? Никого на белом свете не согреет твой приход, и никто на белом свете не оплачет твой уход! Я уж не говорю о том, что ты выкинул после войны! Да разве бы тебе это удалось, если б судьба или Господь Бог не сунули тебе в руки твою охранную грамоту? Больше я ничего не скажу, хотя мог бы сказать еще очень многое, но, говоря о тебе, я говорю и о себе самом, а кому хочется выворачивать себя наизнанку больше, чем необходимо…

Яспер вдруг обнаружил, что возле их столика стоит какой-то человек и смотрит на Эрлинга. Воспользовавшись паузой, этот человек спросил:

— Разрешите сесть за ваш столик?

— Нет! — отрезал Эрлинг и снова поднял глаза на Яспера.

Они даже не взглянули на этого человека, который, помедлив мгновение, отошел от них.

— Кто это? — спросил Яспер.

— А черт его знает! Так ты сказал?…

— Я тут много чего наговорил, — перебил его Яспер. — Как думаешь, кто еще позволил бы себе ответить так, как ты ответил сейчас этому человеку? Мне, во всяком случае, потребовалось бы много выпить, чтобы я мог позволить себе такое. А потом я бы всю ночь не спал, гадая, кто этот человек. Несмотря на свою досаду, я бы встал и любезно сказал ему что-нибудь в таком роде: Мне очень жаль, но я не припомню… А вот ты…

— Должен тебя огорчить, это был особый случай, — сказал Эрлинг. — Этот человек прекрасно понимал, что вмешался в разговор, который занимал нас обоих. Я только естественно реагировал на невежливость, какой никогда не позволяю себе по отношению к другим.

Яспер вздохнул:

— Это ничего не меняет в том, что я сказал. Мне приходится мириться со многим, чего я сам никогда не допустил бы по отношению к другим. Речь идет о том, что ты неуязвим и знаешь об этом. Ты знаешь, что этот человек не сможет навредить тебе, независимо от того, кто он и что ему придет в голову. Сейчас он сидит на своем прежнем месте, смотрит на тебя испепеляющим взглядом и думает, что ему под силу убить миф.

— Еще один импресарио, — заметил Эрлинг.

Яспер достал большую сигару, которая очень шла к его крупной, словно изваянной из камня голове.

— Ты был в Венхауге на Рождество? — спросил он.

Вот оно, подумал Эрлинг. Он обежал глазами зал — что-то там привлекло его внимание — и, не отрывая глаз, равнодушно ответил:

— Конечно, я все праздники провожу там. Мы даже подумываем, не следует ли мне вообще поселиться в старом доме.

Яспер промолчал, но Эрлинг чувствовал, как друг искоса наблюдает за ним. Наконец Яспер шевельнулся и, подняв купюру, подал знак официанту.

— Пожалуй, нам пора.

Они стояли на морозе и ждали заказанное такси. Большая сигара во рту Яспера была нацелена на Национальный театр. Дым смешивался с его дыханием и облаком поднимался в морозном воздухе.

— Послушай, Яспер, мы друзья, и мне не хочется ни в чем подозревать тебя. Но тебе не следовало спрашивать о Венхауге.

— Я понимаю, — тут же отозвался Яспер. — Но, признаюсь, у меня были на то причины, которые прежде всего касаются меня самого. Думаю, тебе ясно, что мы с Верой иногда говорим о вас. Женщины больше, чем мужчины, обращают внимание друг на друга, на поведение других женщин и проецируют это на себя и на своих мужей. Это вроде такой игры. И бог знает, до чего они могут доиграться. Хозяйка Венхауга стала понятием нарицательным, я бы сказал так, и тут очень большую роль играет тот факт, что речь идет о наших добрых знакомых. Не знаю, как на это смотрят мужчины. Полагаю, что с завистью. Женщины же воспринимают все так, будто им подали сигнал. И в этом сигнале звучит что-то, чего они боятся… и ждут.

Он помолчал, по-прежнему глядя на Национальный театр, потом продолжал:

— Ты должен понять, рядом с тобой я все равно что неопытный мальчик… Впрочем, когда мы с тобой беседуем, ты становишься тридцатипятилетним, как я. Может, ты не знал, но мы, тридцатипятилетние, смотрим на тебя как на своего ровесника, хотя и двадцатилетние тоже считают тебя своим. Это твоя заслуга. Не знаю, удостаивался ли кто-нибудь до тебя такой чести. Но поскольку тебе все-таки около шестидесяти, ты опасен. А ты сам знаешь, каким образом тебе удается проникать в чужой возраст? Когда это у тебя началось? Что в тебе происходит в это время? По-моему, ты сам не очень понимаешь, как действует этот механизм, — ты человек любого возраста или без возраста вообще. Меня не так интересует то, что ты проповедуешь, как ты сам. Может, мне нужен твой совет, или не знаю уж, как это назвать, совет в чем-то, чего я не могу выразить словами.

Он говорил, не поворачивая головы и не вынимая изо рта сигары. Несмотря на жгучий мороз, Эрлингу было жарко, и он был смущен.

— Наверное, это наше такси, — сказал Яспер. — Не бойся, я больше никогда не заговорю об этом… но, поверь, как бы невнятно и непонятно я ни говорил сегодня, мне хотелось высветить что-то в себе самом. Ты знаешь, я любопытный, но я умею держать себя в руках. Мне нужно было получить кое-какие сведения, и я действовал примерно теми же методами, к каким прибегаю, когда узнаю то, что необходимо мне для работы. У меня все хорошо, чтобы не сказать больше. Но иногда я удивляюсь…

По дороге к Западному вокзалу, куда они заезжали за чемоданом Эрлинга, и потом в Сместад они обменялись лишь несколькими словами о морозе и гололеде.