Оборотень

Эрос и жук-древоточец

Эрлинг шел по черным каменным плитам и между светлыми стволами берез видел очертания Старого Венхауга, ставшего теперь его домом. Оттуда мне виден дом для работников, там сидит тетя Густава и смотрит на Старый Венхауг. Он улыбнулся. Я еще долго буду наслаждаться ее яблочным сидром. Может, действительно звезды правы и последней на земле останется тетя Густава? Жизнь была щедра ко мне, а под конец она подарила мне еще и тетю Густаву.

Был самый конец апреля. Первый весенний вечер после долгой зимы. На вершине одной из берез, что росли на дворе, в сумерках пел дрозд. Юлия и Ян поднялись к себе около часа назад, а Эрлинг сидел у камина и смотрел на портрет Фелисии, который висел теперь между фотографиями ее братьев. Ян не умел, как Эрлинг, переносить одиночество. После захода солнца он старался не оставаться один. Со временем это пройдет, говорил он. Уже проходит, сказал он Эрлингу, когда они сидели вдвоем, к тому же, пока Юлия рядом со мной, с ней ничего не может случиться.

Эрлинг не разделял его страха. В темноте самым страшным был тот неизвестный, но этого человека, по словам тети Густавы, давно и след простыл. Эрлинг только один раз беседовал с тетей Густавой о том, что она думает о случившемся, совсем недавно. Тетя Густава оказалась прозорливой в отношении Тура Андерссена. Но теперь, если у нее и были какие подозрения, она не позволила себе даже намекнуть о них. Она твердо знала одно: это был мужчина, потому что им все что угодно может взбрести в голову, но только теперь его давно и след простыл. И не было на то воли Божьей, чтобы этот негодяй убил Фелисию, даже глупым мужчинам это должно быть ясно, а если они думают, что на то была воля Божья, то лишь потому, что им самим все что угодно может взбрести в голову, но все получат по делам своим.

Тетя Густава не думала, что когда-нибудь и она получит по делам своим, хотя годы ее насчитывали уже почти девять десятков, и она уже загодя заставила Эрлинга пообещать, что он подарит ей инвалидную коляску, когда ее колени совсем задурят. Тетя Густава начала умирать снизу, со ступней, коленей болезнь достигла только лет через тринадцать. Эрлинг уже видел тот день, когда он повезет тетю Густаву по Венхаугу в новенькой хромированной коляске, он даже обещал, что отвезет ее в ней на кладбище. Она рассердилась и пророчески заявила, что Господь покарает злословившего. Эрлинг никогда не мог понять, действительно ли тетя Густава умнее всех или она просто юродивая, впрочем, это было неважно, он любил тетю Густаву. Между завтраком и обедом он подходил иногда к ее окну и подкармливал ее.

Эрлинг не был уверен, что совместная жизнь Яна и Юлии началась в добрый час, но молчал об этом, ведь он всегда утверждал, что одна любовь никогда не повторяет другую и должна мериться собственной мерой. Юлия с ее преданностью Яну не могла бы поступить иначе, но самого Яна Эрлинг не понимал. Сам он теперь долго не сможет думать ни о каких отношениях с женщиной, а может, и вообще никогда. Он любил многих, и одна из его подруг умерла в течение двух дней, отравившись грибами. Прошло почти два года, прежде чем покойница перестала ложиться между ним и другими женщинами.

Однако ничто не повторяется. На этот раз труп не мог бы помешать ему — женщина погибла, но трупа не было. Эрлинга останавливало не что-то одно, а вообще все связанное с Фелисией. Черная, кипящая полынья в Нумедалслогене и Оборотень, столкнувший туда Фелисию. У него почти вошло в привычку каждый день к вечеру ходить туда, где была полынья, где пролег последний путь Фелисии. Теперь ее уже никогда не найдут, и он считал, что так лучше. Из всех видений и воспоминаний его больше всего связывала одна мольба, дошедшее до него любовное признание Фелисии, путы которого он сбросить уже не мог: Эрлинг, для меня всегда существовал только ты, я по натуре однолюбка и любила только тебя. Но ты все разбил, ты растоптал мою мечту, ты, так и оставшийся сыном хромого портняжки даже после того, как он сам уже умер в твоем сердце. Но хотя моя мечта была осквернена и затоптана, я была верной тебе каждый день и каждый час, начиная с нашей первой встречи и до того, как меня забрал Оборотень. Я никогда не хотела иметь никого, кроме тебя, Эрлинг, солнышко…

Она оставила ему в наследство разбитую мечту и не хотела, чтобы он встречался с другими женщинами, пришло его время хранить ей верность, так решила она, оказавшаяся для него слишком сильной и не захотевшая родить от него ребенка. Теперь он принадлежал только ей, пусть так и будет. Он не мог бы пойти к другой женщине после того, как смотрел в эту черную полынью. Ранним весенним утром он слышал шепот Фелисии, доносившийся откуда-то из леса, спускавшегося к Нумедалслогену. Она посылала ему весть словами королевы Гуннхильд, сказанными ею на прощание своему любовнику Хруту сыну Херь-ольва, когда тот покидал ее, но теперь, по прошествии тысячи лет, в них уже не слышалось проклятия:

«…Если моя власть над тобой велика так, как я думаю, то знай, страсть твоя никогда не найдет утехи у той женщины, которая ждет тебя в Исландии…»

Да будет так, Фелисия, и до встречи когда-нибудь в Эрлингвике.

Эрлинг остановился между двумя высокими березами, заслушавшись пения дрозда. Он слабо улыбался своим мыслям. Ян Венхауг на пятнадцать лет моложе его и должен иначе смотреть на многое. О чем ты думал, Ян, какие нити судьбы привели тебя к той ночи, когда ты вошел к моей дочери и таким образом превратил меня в старого работника, живущего на хлебах в Венхауге?

Теперь-то он понимал, что судьба ему, сыну хромого портняжки, щедро подарила все, о чем он мечтал. На своих долгих окольных путях он получал все, что хотел. И нечего жалеть, что в один прекрасный день наступит последний час. Он был игрушкой в руках неизвестных сил и, как ни странно, всегда чувствовал себя униженным и немного смешным оттого, что на него была направлена и людская благосклонность, и людская ненависть, а последние двенадцать лет — и людская зависть.

И что же? Он вспомнил темную, туманную ночь в конце лета, они с Фелисией вместе шли в Старый Венхауг. Она сплела свои пальцы с его и тянула его за собой, делая вид, будто он упирается, и читала стишок:

Скачет, скачет зелье

К одинокой келье,

Никого нету в ней,

Кроме крыс и мышей,

Да еще мальчонки,

А мальчонка невелик,

Он бормочет дикке-дикк,

Дикке-дикке — дикк!

Эрлинг вошел в Старый Венхауг, где не было никого, кроме крыс и мышей, да еще жука-древоточца, который тикал в бревнах, отмеряя минуты жизни — дикке-дикке-дикк.