Вигдис

Яну было двадцать лет, когда он влюбился в Вигдис Лауге, свою ровесницу, дочь торговца в Конгсберге. Они познакомились на танцах, устроенных на сеновале соседней усадьбы. Вигдис жила летом вместе с родителями, младшим братом и сестрой в старом домике арендатора, принадлежавшем этой усадьбе, он назывался Йестхауг и в прежние времена, как говорили, относился к Венхаугу.

Во время первого же танца Вигдис пожаловалась Яну, что лето у нее будет испорчено, потому что ей придется заботиться о брате и сестре. Родители собираются часто ездить по делам в Конгсберг, и ей придется работать за троих. Ян вежливо посочувствовал Вигдис, и уже через пять минут на него вылилось ее возмущение, вызванное его вопросом: так ли уж много забот требует семнадцатилетняя сестра и пятнадцатилетний брат? Неужели они такие беспомощные, что не справятся сами? Вскоре он убедился, что Вигдис сказала правду: ее отдых действительно был испорчен и брат с сестрой, безусловно, играли в этом определенную роль. Вигдис сама портила себе жизнь, приставая к ним, потому что они не слушались ее и не хотели делать то, что она намеревалась сделать в отсутствие затерроризированной ею матери. Этим террором Вигдис всегда все себе портила. Брат и сестра взбунтовались, оказали сопротивление и стали все для себя делать сами. Пусть и она поступает также, а не хочет — ее дело. Власть ускользала у Вигдис из рук, и она не могла с этим смириться. Спустя несколько лет Ян понял, что ему следовало влюбиться в сестру Вигдис, но тогда он уже ко всему относился философски. Это был его первый любовный пожар, и он навсегда сохранил память о Вигдис. Картина далекой молодости и светлых ночей хранилась в отдаленном уголке его сердца. В тот раз он сильно обжегся, однако постепенно оправился и начал рассеянно поглядывать на других девушек — еще не хватало, чтобы он чувствовал себя несчастным!

Каждый человек, попавший в такую же передрягу, сперва обычно закрывает глаза на недостатки своей девушки, потом понемногу начинает замечать их — один, другой, третий и наконец все вместе, и тогда оказывается, что он ошибся. Не видя долго предмета своей любви, он обнаруживает, что в мире есть и другие девушки, пожар гаснет, и она становится просто женщиной, которую он когда-то знал. Лет через пять Вигдис вышла в Конгсберге замуж за человека, служившего на железной дороге, и Ян понял, что ее жизнь сложилась вполне благополучно или могла бы сложиться благополучно. Правда, мужу Вигдис пришлось, должно быть, слишком часто слышать, что она при желании могла бы стать хозяйкой Венхауга.

Впрочем, Ян не был в этом уверен. Вигдис не скрывала своего презрения к крестьянам. Ведь у крестьян не было собственного магазина и от любой усадьбы до ближайшего кинотеатра было неблизко. К счастью, она проговорилась однажды, по-видимому в каком-то затмении, что они могли бы продать Венхауг. Ян улыбнулся и покачал головой при этом воспоминании. Когда бедная глупенькая Вигдис обнаружила, что выйти замуж за наследника Венхауга означало бы подняться ступенькой выше на общественной лестнице, она пустила слух, что ей ничего не стоило заполучить Яна. Теперь он понимал, как поплатился бы за этот мезальянс, окажись Вигдис хозяйкой Венхауга. Однажды они с Фелисией ждали на остановке автобуса, и Ян увидел Вигдис, она с изумлением рассматривала Фелисию. (Как быстро глупость стареет, пронеслось у него в голове.) Во взгляде Вигдис пылала ненависть, смешанная с удивлением. Он быстро отвернулся и подумал, что в свое время избежал крупного несчастья. Ян читал мысли Вигдис — если только это можно назвать мыслями, — словно они были начертаны на афише, висевшей на остановке: эта Фелисия Ормсунд вышла замуж за крестьянина, а одевается модно, как горожанка; наверное, она очень глупа, если, имея виллу в Осло и большие деньги — говорят, даже очень большие деньги, — чистит навоз, вместо того, чтобы каждый день ходить в театр, она могла составить себе выгодную партию, а стала простой крестьянкой в усадьбе, которая лежит далеко даже от Конгсберга; к тому же она слишком молода для Яна Венхауга, хотя молоденькой и не выглядит!..

Фелисия наблюдала за игравшими рядом детьми, наконец она сказала:

— Некоторые женщины не умеют незаметно рассматривать других. Обрати внимание на ту толстуху, что стоит на углу.

Обычно люди научаются этому еще в молодости, а ей никак не меньше пятидесяти пяти.

— Через месяц ей будет сорок шесть, — сказал Ян.

— Может быть, ты ведь здесь всех знаешь.

Несмотря на бестактное поведение Вигдис, Ян в глубине души еще питал благодарность к ней. Хотя она и не заслуживала этого чувства. Отнюдь не добровольно, и даже не подозревая об этом, двадцать пять лет назад она изменила ход его жизни. Бедная Вигдис чувствовала себя обманутой — глупые люди часто чувствуют себя обманутыми, если события развиваются не так, как им хотелось бы, даже если эти события не имеют к ним никакого отношения. Ян и не думал торжествовать, и его вовсе не радовало, что эта женщина позволила жизни так обезобразить свою фигуру. Напротив, он был благодарен ей за то, что, несмотря на свою глупость, она кое-чему научила его, что при своем ограниченном уме она пошло и некрасиво надсмеялась над его любовью, пока у него еще было время спастись. Все обернулось к лучшему, и Ян Венхауг не испытывал ни торжества, ни злорадства.

Фелисия знала о Вигдис, но не поняла, что именно она таращила на нее глаза на автобусной остановке. Яну это было даже забавно: однажды Фелисия уже видела Вигдис, но теперь не узнала ее. Тогда они ехали в поезде. Фелисия выходила в уборную и, вернувшись, села рядом с Яном и взяла книгу. В это время мимо прошла Вигдис, она победоносно и гневно посмотрела на них. Ян и Вигдис уже много лет не здоровались друг с другом.

— Ты видел эту личность? — спросила Фелисия. — Она чуть не втиснулась вместе со мной в уборную. Я спешила и слышала только, как она лепетала: фру Венхауг, фру Венхауг, фру Венхауг, и все-таки она успела проговорить до того, как я захлопнула дверь: Мне будет очень приятно как-нибудь летом снова побывать в Венхауге!

Ян представил себе Вигдис в Венхауге, где хозяйкой была Фелисия, и судорожно зевнул, чтобы подавить смех. Чуткая Фелисия в тот раз почему-то даже не спросила, что это за существо пыталось пригласить себя к ним в Венхауг. Он взял Фелисию за руку, и она ответила на его пожатие, не отрываясь от книги. За кого бы, интересно, она приняла Вигдис, если бы вообще снизошла до этой мысли? В ту минуту он лучше, чем когда бы то ни было, понял, почему иногда Эрлинг злился на Фелисию. Эрлинг достаточно хлебнул, когда на него смотрели сверху вниз те, кого он называл великосветскими барышнями, будь то в Шиене или в Рью-кане. Особенно тяжело ему стало после переезда его семьи в Рьюкан. Эрлингу было тринадцать лет — самый уязвимый возраст для мальчиков. В 1912 году его отец вообразил, что Рьюкан — это нечто вроде лагеря золотоискателей. Явившийся туда табор Виков вызвал удивление и смех, которого Эрлинг не мог забыть уже никогда. Хромой, лысый отец с всклокоченной бородой, полуглухая, кривошеяя мать, ее отец, живший с ними, у которого не было обеих кистей, и куча ребятишек. Бледных как мертвецы, чтобы на них лучше была видна грязь! — сказал однажды Эрлинг, когда под пьяную руку рассказывал об исходе своей семьи из Шиена в чужой и опасный Рьюкан, где он первым делом заметил, что есть высший класс, к которому он не принадлежит.

Конечно, Эрлинг в тот раз сказал больше, чем хотел, и больше, чем он мог вспомнить на другой день. Ян потом встречал людей, которые знали семью Эрлинга, хотя и не были свидетелями их прибытия в Рьюкан. Особенно им запомнился лохматый, словно присыпанный землей, безрукий тролль, который утолял жажду, зажав обрубками бутылку с водкой. О высоких претензиях этой семьи ходили легенды. Портной Вик изъяснялся на странном книжном языке, переиначивая по-своему многие слова. Кое-кто из жалости отдавал ему вещи в починку. Выходя из лачуги, где восседал этот важный портняжка, заказчики разносили по городу его политические воззрения. Некоторые из его бывших слушателей еще и теперь жили в Рьюкане.

Ян не был с первого взгляда слепо влюблен в Вигдис, ему вообще было трудно представить себе, что девушку можно получить после нескольких часов знакомства. Впрочем, он проявил известную настойчивость. Об этом он подумал только на другое утро, когда нежился в кровати, было воскресенье и ему вдруг захотелось поваляться, хотя он и знал, что это недопустимо. Обычно он вставал в одно и то же время, каждый день, всю жизнь. В детстве он, как и все дети, валяться не любил — что с того, что этот непонятный день называется воскресенье! — а когда вырос настолько, чтобы понять, что такое воскресенье, у него уже были свои животные, за которыми он должен был ухаживать. Постепенно это перестало быть игрой и стало работой. Каждое утро еще до завтрака Ян шел к скотине. Конечно, он знал, что ничего страшного не случится, если он позволит себе немного поваляться. Отец сам все сделает, если Ян не придет, да и работники привыкли, что отец и сын приходят рано, и сразу обнаружат, если что-то останется несделанным. Он не боялся, что скотину оставят голодной.

Ян блаженствовал, все его чувства были удовлетворены, он хорошо отдохнул, хотя проспал всего три часа. Упершись локтями в матрац, он сжал кулаки и с хрустом потянул шею. Кровь в нем бурлила и пела, он никогда не ощущал своего тела так, как в то утро, каждый член, каждую мышцу. Подложив руки под ягодицы, он приподнял нижнюю часть туловища и задрал ноги, ему было приятно смотреть на свои красивые ноги, на щиколотки, на сильные, железные ляжки. Он развел ноги и через получившееся большое «V» смотрел в окно на качающиеся верхушки берез. Сейчас он мог бы сокрушить гору. Ян стал сдвигать и раздвигать ноги в такт песне, но пел негромко, ему не хотелось выставлять себя на посмешище:


Иду я с девушкой на бал,

Нас ждет зеленый луг,

Приподнимаю шляпу,

И мы вступаем в круг.

Пою я для нее одной Под голубой луной.

Фаллера-ра! Идем, дружок,

Ты отдохнешь со мной!


В последние годы, когда Ян смотрел на Юлию, его мысли порой возвращались к молодой, далекой Вигдис. Не дай, Господи, чтобы эта женщина узнала, что я, хоть и редко, думаю о ней!

Он знал, что Вигдис в этом не сомневается, но никаких доказательств у нее все-таки не было. Ян понимал, что женщине, которую раньше боготворили, трудно представить себе, что ее больше не боготворят. В худшем случае она начинает сочинять легенды, будто тот мужчина несчастен с выбранной им женщиной, в конце концов это может стать навязчивым бредом и привести к тяжелым последствиям, особенно если она не удовлетворена тем, как сложилась ее собственная жизнь. Если бы Вигдис узнала, что он иногда вспоминает о тех днях, ей было бы трудно понять, что речь идет о чем-то хоть и связанном с ней, но не имеющем к ней отношения, — это было нечто, встроенное в нишу, некое видение с ее именем, которое, подобно ядовитым веществам, отложилось в организме и не может быть из него выведено. Теперь все это было далеким и смутным, однако призрачная мечта могла бы еще проснуться, если бы можно было вернуться назад, к Вигдис 1934 года, обойдя по кривой исчезнувшее время и то отвратительное пугало, каким стала сегодняшняя Вигдис.

Лучше всего Ян помнил саднящую ревность, но забыл, какой болезненной она была. Чтобы это вспомнить, ему требовалось отодвинуть подальше свои сегодняшние чувства. Теперь ему все представлялось тихим, солнечным, летним, как воспоминания о далеком костре в Иванову ночь. Той далекой Вигдис не было дано сохранить свою внешность, и он не мог бы правдиво описать, как она выглядела. Теперь в ее прежнем облике как бы появились черты Юлии. А уж этого Вигдис никак не заслуживала.

Яну опять стало стыдно за ту любовную историю. Многие удивляются, почему тот или другой мужчина не устоял перед той или другой женщиной, лучше бы посмотрели, перед кем не устояли они сами.

Однажды Ян почти все рассказал Эрлингу. На него это не было похоже, но ему захотелось хоть раз выразить это словами. Эрлинг никогда больше не упоминал об этом. Неужели любовь может потом обернуться стыдом и позором? Да, может!

Ян рассказывал тихо и монотонно. Как сильно он был влюблен. Каким был беспомощным в коготках у городской девушки, снизошедшей до крестьянского парня. Он был не из тех, кому доставляли удовольствие легкие победы, но ему хотелось бы знать, что шевельнулось в растрепанной голове Вигдис, когда он после войны вернулся домой с Фелисией. Ведь Вигдис еще до войны пришла к мысли, что и крестьянский парень не такая уж плохая партия, можно просто не подходить близко к скотному двору; к тому же Ян еще в ту пору приобрел автомобиль. Он и теперь помнил, как двадцать три года назад она сказала ему: Ты мог бы говорить по-человечески хотя бы в присутствии моих подруг!

— Ты что, позволял себе какие-нибудь грубости? — недоверчиво спросил Эрлинг.

— Какие грубости! Я просто говорил на ландсмоле.

— Понятно.

Эрлинг не смотрел на Яна, когда тот рассказывал, что Вигдис побоялась выйти замуж за человека, стоящего ниже ее на общественной лестнице. Правда, Венхауг можно было продать… При этих словах Эрлинг навострил уши. Значит, для Яна это было серьезно?

— Прости, — перебил он, — а кто был ее отец? Не хочешь же ты сказать, что он был, к примеру, генеральным директором почтовой службы?

— У него была лавка колониальных товаров, средняя по меркам Конгсберга. Там работала всего одна продавщица.

— У него были деньги?

— Ты имеешь в виду состояние? Не думаю.

— Это она сказала выйти замуж за человека, стоящего ниже ее на общественной лестнице или это твои слова?

— Именно так она и сказала.

Ян поведал Эрлингу о своей ревности, о бессонных ночах, о том, как его выставляли на смех и, наконец, о разрыве. И ты не закатил ей оплеуху? Ведь именно этого она и добивалась, сказал тогда один из товарищей Яна. Ян опустил глаза, ему нечего было на это ответить.

— Ты боялся, что больше никого не найдешь, если пошлешь ее к черту? — прямо спросил Эрлинг.

Ян грустно засмеялся:

— Да нет же. Я никогда не боялся девушек в том смысле, как их боятся некоторые парни. Да ты и сам говорил, что боялся. Кроме того, я ставил себя довольно высоко — единственный наследник Венхауга мог позволить себе выбирать. Это я рано понял. Дело не в том. Но Вигдис была хорошенькая. Впрочем, не она одна была хорошенькая. Тогда я не замечал, что у нее совершенно пустое лицо. Или не понимал этого. Дело в другом. Я пылал от любви, как зажженная рождественская елка. Будь у нее речь чуть больше причесана, скажем так… Будь она сама не так вульгарна… Понимаешь, я очень чувствителен к форме и к языку, уж не знаю, от кого это у меня. Я гораздо больше чувствителен к форме, чем ты. Вигдис была еще почище Виктории. Когда человек влюблен, он не сразу замечает, что тело и дух не совсем соответствуют друг другу. Про тело ничего не могу сказать, но дух Вигдис был совершенно неприемлем.

— Другими словами, это было только животное чувство?

— Вот именно. Ты прав, но женщина должна годиться не только для соития. Случай с Вигдис дает пищу для размышлений. Хотя я понимал, что это только соитие, я каждый раз, поднимаясь, все-таки думал, что это не имеет ко мне отношения…

Ян задумался:

— Да, и хотя все было именно так, после этого осталась мечта. Пусть и с эротической окраской, но тем не менее мечта. Не понимаю, как это возможно. Так мечтают, когда влюблены в девушку, у которой есть и тело, и душа. Потом уже я был вынужден признать, что эротическое начало, даже без примеси духов-ного, тоже имеет значение, и неважно, что на сей счет говорит старина Понтоппидан[20]. Однако, даже если на сексуальность приходится шестьдесят или семьдесят процентов от общей ценности, говоря языком бухгалтерии, то и без того, что представляют собой оставшиеся проценты, тоже не обойтись. Или человека надо ставить на одну доску с животным. Даже если духовному началу останется всего пять процентов, это тоже немало, и эти проценты вполне могут уравновесить другие.

В конце концов стыд и неловкость победили. Мужчина долго не выдержит, если ему все время приходится краснеть за женщину, которую он любит. Я порвал сразу, точно отрубил голову курице. Вигдис была возмущена. Я понимал, что порвать должна была она, если уж разрыв был неизбежен, однако не мог ждать, пока она это сделает. Чего она только не предпринимала, но с тех пор мы ни разу не говорили друг с другом. Она подослала ко мне свою подругу, точно такую же, как она сама. Я смотрел на эту подругу, но не произнес ни слова. Она писала мне. Мне хватило силы жечь ее письма, не распечатывая. Она звонила по телефону. Я вешал трубку. Каждую минуту я боялся, что не выдержу и сдамся. Это был ад. К тому же ад ревности. Жар его был невыносим. Наконец я понял… Осмелился понять… Нет, как ни поверни, а я в долгу перед ней и наслаждаюсь плодами своей неблагодарности.

Ян помолчал. Потом засмеялся:

— Она так и не стала взрослой, просто состарилась. Кто-то, безусловно, объяснил ей, что она сглупила, выпустив из коготков Венхауг. Думаю, так считали многие, и уж, конечно, они не отказали себе в удовольствии сообщить ей об этом. Во всяком случае, я знаю одну женщину, на которую Вигдис страшно обиделась, что та вовремя не объяснила ей, что крестьянская усадьба — большая ценность. Даже трудно поверить, что все это случилось со мной. Вигдис пустилась во все тяжкие, она преследовала меня, как могла, я даже слышал разговоры о том, что я несчастен и что наш с ней разрыв — это просто недоразумение…

Да, все было глупо и отвратительно с начала и до конца. Зато ревность выгорела до тла. Если ты однажды поднял этого чертенка за хвост и взглянул ему в глаза…

Загрузка...