Оборотень

Охота на голубей

Стояла середина октября, день обещал быть холодным и даже дождливым. Эрлинг явился на кухню по-утреннему хмурый и недовольный. Зажмурившись от яркого света, он подумал, что зря здесь горит столько ламп. Было полшестого, только что он ощупью, в темноте, пробрался через двор, чертыхаясь, что никто не позаботился зажечь наружный фонарь. Или они принимают его за кошку? Эрлинг не любил показываться на глаза, едва встав с постели. В такие минуты он не выносил людей, и меньше всего самого себя. Ян, садовник и несколько молодых работников уже были в кухне отвратительно бодрые и болтливые. Вернее, садовник молчал, но челюсти у него двигались, словно у человека, жующего жвачку, — жернова мололи хлеб, смотреть на это было невыносимо, почему он не отворачивается, если не умеет есть по-человечески? Эрлинг подтянул к себе табуретку и с отвращением взглянул на кухонный стол, куда Ян поставил для него кружку кофе. Он пил кофе и с раздражением ждал, что сейчас кто-нибудь обратится к нему, однако все, должно быть предупрежденные Яном, беседовали так, точно его тут не было. Утренняя злость постепенно проходила. Кофе мог быть покрепче и погорячее. Теперь уже никто, кроме него, не умеет по-настоящему варить кофе. Заметив кувшин с молоком, Эрлинг налил себе большую кружку и еще дрожащими от злости руками поднес ее ко рту. Ян незаметно улыбнулся остальным, но Эрлинг наплевал на эту улыбку, лишь бы его сейчас не трогали. Он допил кофе и жадно потянулся в поисках кофейника. Куда эти идиоты спрятали кофейник? Спрашивать он не хотел, а потому взял кусок колбасы и сунул его в рот. Сердце немного успокоилось. Съев колбасу, он приоткрыл глаза и злобно поискал кофейник. Кофейник стоял рядом с ним. Тогда уже спокойно он оглядел стол и увидел блюдо с яичницей-глазуньей. Вилкой сгреб себе на тарелку два яйца, разодрал их и съел. Еще больше успокоившись, он налил себе вторую кружку кофе и залпом выпил ее. После третьей кружки он наконец почувствовал, что на него снизошел покой; медленно, как алкоголь, покой растекался по телу и делал его снова Эрлингом Виком. Начался дождь, он стучал в стекло рядом с Эрлингом и мягко уговаривал его успокоиться, и дождь тоже. Теперь Эрлинг дышал уже ровно и глубоко, дыхание перестало быть только неприятным жжением в верхней части груди, оно доставляло сладострастное наслаждение, и Эрлинг ощущал его всем телом. Он постепенно завоевывал обратно свое тело; каждое утро, сколько он себя помнил, ему приходилось заново завоевывать свое тело. Лишь став взрослым, он понял, что это было свойственно не только ему — многие чувствовали себя по утрам так же, как он. Эти люди составляли что-то вроде одной компании, их с праведным гневом преследовали за свойства, данные им от природы, от которых они сами страдали, как страдают, к примеру, от перхоти или плоскостопия. До того Эрлинг по утрам в ярости набрасывался на все, что попадалось ему под руку, будь то вещи или животные. Только благодаря этому он и понял, что утреннее недовольство — это здоровая и естественная реакция человека на то, что каждый день все надо начинать сначала. Лишь утренние птицы по своему неразумию приветствуют приход нового дня:

Благословен любой из дней,

Он явлен нам как Божья милость,

И свет все ярче и сильней,

И сердце радостью смягчилось!

Как дети света, знаем мы,

Что дождались скончанья тьмы!

Так чирикают утренние птицы. Слыхал ли кто-нибудь подобную глупость? Всякий разумный человек придет в ярость, если его разбудят песней: «Вставай, милый Ханс, вставай, милый Ханс, уже поет жаворонок!»

Или: «Вставай и бей в барабан!»

Эрлинг посидел еще несколько минут, глядя в кружку, потом, не поднимая головы, пошарил в карманах в поисках сигарет. С сигаретой в углу рта он встал — все уже давно вышли из-за стола — и взял свою куртку, которую бросил в угол. Кожаная куртка усиливает чувство тепла и покоя. Теперь пусть бьют в свои барабаны, сколько их душеньке угодно, но лучше бы они обошлись без этого. Потом он засунул патроны во внутренние карманы, чтобы они не намокли, поговорил немножко с работниками и проверил, не осталось ли патрона в магазине ружья. Ян все рассчитал точно, теперь все проснулись. Заряженное ружье или нет, никогда не следует направлять дуло на человека! Так он напутствовал даже тех, кто начал охотиться еще до его рождения. Мужчин ждала охота на лесных голубей. В кухне собралось пятеро молодых людей, все они радовались предстоящей охоте, хотя никому из них не пришло бы в голову употреблять в пищу голубиное мясо. Еще не рассвело, а восемь человек уже отправились в лес. По милости Фелисии. Ровесники Эрлинга обычно охотились на голубей за два часа до заката. Это совсем другое дело, к тому же в начале сумерек к голубям, спешившим наесться перед сном, легче подобраться. Голуби, как и большинство людей, просыпаются рано. Однако вмешалась Фелисия. Если на охоту идет несколько человек и можно выбирать между утром и вечером, следует идти утром. Утром светлеет с каждым часом, а вечером, напротив, темнота сгущается и легче попасть друг в друга. И хотя с мнением Фелисии никто особенно не считался, когда речь шла об охоте, неважно на кого, она настояла на своем. Если б они ее не послушались и пошли на охоту вчера вечером, они, по крайней мере, не попали бы под дождь.

Все это Эрлинг, к которому наконец вернулась бодрость, выложил охотникам, пока они одевались, расхаживали по кухне в резиновых сапогах, хлопали себя по карманам, проверяя, не забыли ли они спички, набивали трубки и проклинали дождь… Ян воспользовался случаем и сказал, что проклятой погоды вообще не бывает. Он всегда по-рыцарски относился к погоде. Так же по-рыцарски он относился и к любому времени суток, и теперь, когда кровь в Эрлинге вновь начала циркулировать, Ян взял под свою защиту также и утро. Эрлинг готов был согласиться, что и утро может быть прекрасным, но только в том случае, если человек вообще не ложился ночью. Воцарилось то особое настроение, которое свойственно отдохнувшим мужчинам, когда они, сытые и довольные, с трубками в зубах и ружьями под мышкой, отправляются на общее дело, не имеющее никакого отношения к женщинам. В глубине души им было даже немного стыдно, что весь этот отряд поднят ради нескольких голубей. Вот если бы они собирались взять штурмом соседнюю усадьбу!..

Любые поступки людей, даже самые незначительные, возникают из предпосылок, уходящих корнями в былые времена, но если искать более близкие и явные предпосылки охоты на голубей, которая состоялась в Венхауге в октябре 1957 года, то прежде всего следует назвать начало оккупации в апреле 1940 года и смерть короля Хокона семнадцать лет спустя.

Ян Венхауг имел диплом агронома и до войны ездил в разные страны знакомиться с тем, как там ведется сельское хозяйство. Во время этих поездок он имел возможность изменить и пополнить свои представления о пище. Этому можно было бы посвятить отдельную главу, но мы ограничимся голубями. Уже в Копенгагене Ян с удивлением обнаружил в меню блюдо из голубей. Потом он встречал блюда из голубей в меню разных стран и наконец убедился, что Норвегия — единственная европейская страна, где лакомые голуби стоят в одном ряду с сороками и канюками. В первый же раз, когда Ян отведал голубятины, он получил рецепт этого блюда: «На шесть порций возьмите трех голубей, ощипайте их и выпотрошите. Головки и внутренности пока отложите. В каждого голубя положите по восемь-десять крупных виноградных косточек, потом голубей надо посолить, обернуть шпиком и зажарить на вертеле. Сначала жарьте на большом огне. Когда голуби начнут приобретать цвет, сбрызните их хорошим коньяком. Как только они станут золотистыми, уменьшите огонь наполовину и продолжайте жарить еще двадцать минут, постоянно поливая голубей крепким бульоном из дичи. Мясо должно остаться светло-розовым. Тем временем приготовьте тартинки из шести кусков поджаренного хлеба. Выньте из головок мозг, залейте его и потроха хорошим коньяком, прокипятите и поварите на медленном огне, пока они не станут такими мягкими, чтобы их можно было протереть через сито. Заправьте этот фарш солью, перцем и отставьте в сторону. Положите на блюдо поджаренный хлеб, полейте его соком, полученным в результате жарки голубей, предварительно сняв с него пену, и намажьте на хлеб фарш. Разрежьте каждого голубя пополам и положите на тартинки».

Зимой, когда выпадал снег, голуби из Венхауга улетали, весной они возвращались и рано выводили птенцов. Выводок следовал за выводком до конца августа, но уже с середины августа Ян с чистым сердцем приносил к обеду по нескольку голубей. За эти годы он хорошо изучил их повадки, и это навело его на мысль рассыпать горох на облюбованных голубями полянках. Он проделывал это всякий раз, когда бывал там, и это позволяло ему всегда иметь голубей, так сказать, под рукой. С тех пор он ежегодно охотился на них, не считая тех лет, когда Норвегия была оккупирована немцами, но он впервые отправлялся на охоту целой компанией. Обычно Ян ходил на охоту один. Он оправдывался тем, что ему не хочется, чтобы кто-нибудь видел, как он мажет, но все объяснялось другим: эта охота была для него не столько охотой, сколько поводом к размышлениям и общению с лесом. Ян не любил ходить по лесу, если у него не было для этого определенной цели.

Узнав утром по радио о смерти короля, он, как и многие, мысленно перенесся в апрель 1940 года, когда в Норвегии умерли последние дряхлые республиканские настроения в том виде, в каком они там существовали. Что касается самого Яна, он всегда был республиканцем, но не мог понять, почему норвежские республиканцы непременно хотят заменить короля на президента. Только эта несчастная проблема и тревожила еще сохранившихся в живых республиканцев, которые так и не поняли, что уже в 1905 году вопрос шел только о названии. Неудобства, которые возникли в связи с тем, что пост президента стал передаваться по наследству, по его мнению, уравновесились тем, что страна оказалась избавленной от вечных споров и склок по поводу того, что кому-то удалось пробраться на эту высшую должность при помощи откровенной демагогии и что в Норвегии с 1905 года не было достаточно авторитетных личностей, кроме Микельсена и Нансена. Ян даже думать боялся о всех взлетах и падениях на лестнице, ведущей к трону, свидетелями которых они могли оказаться. Он считал уместными лишь три условия: первое — чтобы на главу государства не оказывалось никакого религиозного давления, поскольку оно все равно не сделало бы короля ни более, ни менее верующим, второе — чтобы этот пост мог передаваться по наследству также и женщинам, и третье — чтобы королю было возвращено человеческое право вступать в брак с тем, с кем он хочет, и, уж конечно, не обязательно с лицом иностранного происхождения. Хотя в отношении последнего пункта у Яна начали появляться некоторые сомнения. Во всяком случае, не следовало так громко кричать о браках по любви и так пронзительно выражать свои сомнения.

Словом, смерть короля оживила в памяти Яна военные годы. Что же касается всенародного горя, то сам он испытал лишь грусть, которая охватила многих с уходом этого старого монарха, человека, сказавшего «нет» сперва немцам, а потом и норвежцам, не сумевшим жить своим умом.

Ян сидел на кухне, когда туда спустилась Фелисия с детьми, он встал рано и случайно услышал известие о смерти короля, которое передали примерно в половине седьмого. Он сообщил им это известие, и дети растерялись, не зная, как следует отнестись к смерти короля. Ян помог им разрешить сомнения, сказав, что умерший король был выдающийся человек, но уже очень старый и усталый, теперь он обрел покой, и если стоит о чем-нибудь горевать, то лишь о том, что в мире вообще есть смерть, но не о том, кого она забрала.

Последнее, пожалуй, слишком сложно для детей, ведь для них смерть — нечто такое далекое, что не укладывается в голове, думал Ян. Но верил ли он сам, что у людей есть основания горевать по поводу их будущей смерти? Он поглядел в окно на Старый Венхауг, вокруг которого высокие березы поднимали к небу свои золотистые кроны, и отрицательно покачал головой. Глупо говорить, что не хочешь избежать смерти, если знаешь, что избежать ее тебе все равно не удастся. Но сам-то он уже давно знал, что у него и нет такого желания, напротив, он хотел испытать смерть — самое непостижимое из всего, что дано испытать человеку. Он не хотел бы жить в неведении о смерти, ему нужно было знать, что придет день и он умрет. Не заснет сном, который называют вечным, не уйдет, чтобы вернуться обратно, разбуженный звуками трубы или каким-нибудь другим шумом. Он хотел ощутить этот безвозвратный уход, когда пробуждение уже невозможно, когда невозможно что-то узнать, услышать, увидеть и тебя самого тоже больше не увидят и не услышат. Он не понимал людей, которые любым путем хотят избежать участия в этой последней драме. Эрлингу тоже было присуще желание встретить это последнее и непостижимое, и именно оно так привязывало их друг к другу. Люди ходят в молельные дома и осуждают безверие или жалеют неверующих, потому что бегут от мыслей о смерти и не хотят понять, что забывать о ней недопустимо, что лучшие из людей боролись именно за то, чтобы мы помнили о ней. Иисус Христос умер на кресте, чтобы мы осознали (значит, и он думал, что может одолеть того возмутителя спокойствия с горы Синай): пока человек живет, только сознание о последней неотвратимой драме делает его человеком. Он должен увидеть письмена на стене. Тогда уже не будет никакого Яна Венхауга и он не узнает, что был им, но так и должно быть.

Пришла Юлия, они завтракали, переговариваясь о ничего не значащих вещах, вдруг Юлия сказала:

— Ян, может, на этот раз ты не будешь думать вслух?

Он посмотрел на нее, улыбнулся и перевел глаза на остальных:

— Я тут строил интересные планы, — сказал он. — Услыхал известие по радио, и это дало толчок мыслям. Я еще не все обдумал, но кое-что уже могу сообщить вам. Мне хочется пригласить к нам кое-кого из старых друзей, с которыми мы были близки во время войны. Мы пригласим их по случаю кончины короля. Ведь его смерть по-своему поставила на чем-то точку. Если такую точку вообще можно поставить.

Он хотел сказать: не считая точки на своей собственной жизни. Но не сказал.

Девочки заговорили с Юлией. Ян вполуха слушал их болтовню. Жизненный опыт Юлии был несопоставим с жизненным опытом девочек не только потому, что она была старше их. Ей было двадцать два года, и война наложила тяжелый отпечаток на ее детство. Для девочек же война была просто ничего не значащей главой в школьном учебнике. Это была самая ничего не значащая глава во всем учебнике. Все мы задним умом крепки. Почему в 1945 году мы не потребовали, чтобы был написан специальный учебник, в котором сперва давался бы общий обзор только что закончившейся войны, потом шло описание оккупированных стран (и народов, лишившихся своих стран), и наконец — рассказ о Норвегии, оказавшейся под железной пятой оккупантов? Теперь это не будет сделано уже никогда. Мы предпочли, чтобы нашим детям лгали в школе, как в большом, так и в малом. В любую минуту нас может посетить кто-нибудь из военных начальников, какой-нибудь немецкий генерал, который, не измени немцам удача в 1942 году, мог бы сидеть сейчас во дворце в Осло в качестве главного палача Норвегии. Теперь в школах уже никогда не расскажут об этом. Зачем же тогда нужны все эти школы и учебники?

Мы живем в свое время с его реальными банальностями, думал Ян, а также и в прошлом и в будущем. Наша мысль как маятник качается между тысячелетиями и на мгновение задерживается на какой-нибудь глупой фразе о какой-нибудь мировой знаменитости. Мы живем в странное время, когда люди наконец-то научились выхолащивать из слов всякое содержание. Теперь слова значат и все, и ничего. Благодаря этому достигается полное к ним равнодушие. Сегодня любая статья важна не тем, что в ней сказано, а тем, в какой газете она напечатана, и никто ничего не заметит, если редактор изменит ее смысл. Может, редакторам вообще уже не нужно ходить в свои редакции? Может, все они уже получили свои заслуженные пенсии? В Швеции две крупнейшие газеты поменяли ориентацию и потеряли четырнадцать читателей, что было на пятьдесят процентов больше, чем предполагалось.

Фелисия растерялась, узнав о желании Яна. Ее испугали не лишние хлопоты, хотя их она тоже принимала в расчет. Первое, о чем она подумала: Ян самый наивный человек на свете. Кого из наших друзей мы можем сегодня вместе собрать в Венхауге? Венхауг стоит далеко от железной дороги, отсюда не уедешь домой в любую минуту. Она вспомнила несколько имен, и губы ее растянулись в улыбке, обнажившей зубы, Ян редко видел эту улыбку. На мгновение Фелисия даже обрадовалась предстоящей битве, но тут же снова нахмурилась, она вспомнила своих братьев, Стейнгрима, других погибших, вспомнила о тайной и явной вражде, этом побочном продукте войны. Как устроить такую встречу, чтобы она не лишилась своего смысла? Во всяком случае, нельзя приглашать тех, кто уже давно перессорился друг с другом. А также тех, кто играл значительную роль во время войны, но не принадлежал к числу их друзей. Ни Ян, ни Эрлинг, ни садовник Андерссен, ни она сама никогда не были центральными фигурами Сопротивления, напротив, их почти не было видно в той далекой звездной туманности, они были спутниками спутников, вращающихся вокруг спутников спутников, и изменить теперь что-либо было уже невозможно.

Кое-кто из стоявших в начале списка, исчез, будто его и вовсе не было. Двое или трое спились и были уже в таком возрасте, что вряд ли от них можно было услышать еще хоть одно разумное слово, они напьются и начнут забавлять всех постельными историями, а однажды попав в Венхауг, станут приезжать сюда уже без приглашения. Живые имеют право смыть с себя мертвых. Неужели я старею? — подумала она. А тот или этот? Нет, я не желаю слушать в Венхауге их пьяные голоса.

А другие, может, и неплохие люди, но в Венхауге они неуместны, кто знает, что им придет в голову, конечно, они патриоты, но ведь так и не повзрослевшие, им кажется, будто они хорошо знают Яна, а они как не знали, так и не знают его. Ей не хотелось бы видеть, как Ян, набычившись, подходит к ним. Такое уже случалось. Ян действовал мгновенно, если кто-нибудь оскорблял ее. Он одинаково защищал и тех женщин, которые могут сами постоять за себя, и тех, которые не могут. Мало кто понимал, что представляет собой добрый покладистый Ян, как тонка оболочка крестьянина, защищавшего свои владения. Со стороны тех, кто был свидетелем того, с какой самоотверженностью Ян защищал свои более крупные владения, глупо было видеть в нем только улыбающегося, вежливого человека. Такую же непростительную ошибку они допускали, полагая, будто знают Эрлинга Вика. В Норвегии многие думают, что знают человека, если видели, как он опрокинул столик в ресторане, и всегда будут пребывать в этой уверенности, сколько бы раз не убеждались в своей ошибке. Им, видите ли, уже все известно о человеке, если рядом с ним в машине сидит не его жена. Они реагируют только на экскременты человека, нужен чересчур сильный запах, чтобы их органы чувств обнаружили то, от чего он исходит.

Эти мысли не заняли у Фелисии много времени.

— Ты, конечно, понимаешь, что и у меня есть свои соображения? — сказала она. — Так же, впрочем, как и у тебя. Мне бы хотелось… но…

— Тут много всяких «но», — согласился Ян. — Нам надо как следует подумать, а то наживем себе кучу неприятностей. Сама знаешь, сколько потом бывает разговоров, но встреча в ресторане — это, во-первых, самое обычное свидание, во-вторых, высокопарные речи и, в-третьих, вообще чепуха.

— Давайте подождем с решением до приезда Эрлинга, — предложила Юлия. — Он написал мне, что собирается вот-вот нагрянуть в Венхауг. Я знаю, что ему было бы приятно видеть далеко не всех.

Фелисии нужно было выиграть время. Ей не хотелось принимать гостей, но она уступила бы Яну, если б он стал настаивать. Просто она надеялась, что он передумает. Прежнего круга уже не существовало. Появились бы осложнения с детьми, новыми женами и новыми мужьями. Война дала толчок многим разводам. Но ведь существовали еще и прежние жены и прежние мужья. Фелисия стала перебирать их в уме и пришла к неутешительному выводу. Если не считать одного человека, который как был, так и остался холостяком, и Эрлинга, больше не женившегося после развода с Эллен, ну и тех, кто уже умер, все остальные отказались от своих прежних жен и мужей (один даже застрелил свою жену и теперь сидел в тюрьме). Прежде всего Фелисия решила, что приглашать мужей и жен следует не с их теперешними половинами, а с прежними. Это могло бы получиться даже забавно. Она вздохнула с облегчением. Ян обожжется о свое решение и откажется от него.

Она сидела и изучала длинный список. Вот он, тот единственный холостяк, Эйстейн Мюре. Почему бы не пригласить и холостяка? Между прочим, почему Эйстейн Мюре так и не женился? Красивый, видный мужчина, одаренный во всех отношениях, не бедный, имеет хорошую службу. Девушки, наверное, и теперь еще заглядываются на него.

Список женщин интересовал Фелисию меньше. Правда, у Биргит Оррестад была дочь, хотя Биргит и не была замужем. Во всяком случае, год назад, когда Фелисия обедала с ней в Осло, еще не была. Можно пригласить Биргит и Эйстейна. И может быть, дочь Биргит, она уже взрослая.

Фелисия снова задумалась. Биргит была еще красивая. Даже очень красивая. Тогда, в Стокгольме, дочь была похожа на нее. Ее зовут Адда.

Фелисия думала об Эрлинге. Она всегда старалась предусмотреть все заранее. Увидеть Эйстейна ей будет приятно. Биргит можно бы и не приглашать. Однако их кандидатуры не вызывали у нее сомнений. Пусть составят пару. Но если Биргит приедет с дочерью, у Эрлинга будет на кого посматривать.

Я предложу Яну пригласить всех без жен и мужей, решила она. Напомню ему, как у этих людей сложилась жизнь, и он поймет меня. Мы избавим себя от многих трудностей и недоразумений. А дети, которые будут здесь бегать…

Она припомнила, что в одном случае дети при разводе остались с отцом. Он снова женился, но развелся и со второй женой, а может, она была по счету уже третья или четвертая. Как бы там ни было, после этого развода дети остались с ней, она отказалась их отдавать, а по закону она имела на них столько же прав, сколько отец. Вот кого следовало бы пригласить, но эта женщина не имела к ним никакого отношения — Фелисия даже не была с ней знакома. Все так перепуталось и переплелось, а виноватой перед ними окажусь я, сердито думала она. Безмозглые идиоты! Но некоторые из них (которые считают, что им есть за что винить меня) приедут и будут намекать, как, мол, повезло людям, у которых есть деньги, — могут делать все, что хотят. Они не осмелятся и не захотят признать, что я не выбросила на устройство своей жизни столько денег, сколько выбрасывают они. Ведь тогда им пришлось бы взглянуть правде в глаза. Придумать себе новые оправдания. Хорошо тем, у кого есть деньги, говорят они со слезами в голосе, запутавшись в долгах, которых можно было бы избежать. Хорошо тем, у кого есть деньги! Но если у них самих нет денег, у них могло бы не быть и долгов, достаточно было удержаться от бесконечных браков и разводов и не взваливать себе на плечи все новых и новых иждивенцев. Они брали кредиты в банке, чтобы откупиться от старой жены и купить себе новую, вовлекали своих детей в поток обмана и лжи. Что они имеют в виду, говоря, будто я могу делать все, что хочу, потому что у меня есть деньги? Ведь они знают: я никогда не тратила свои деньги на то, на что они тратили свои огромные банковские кредиты. Напротив, я жила очень скромно, считала каждое эре, тогда как они сорили деньгами почище крупных акционеров Банка Моргана. Можно было подумать, что у них под кроватью стоит печатный станок. У этих людей нет предрассудков, они готовы согласиться получать пособие, лишь бы ублажить свою тайную ущербность. Им, как и многим другим, хочется и иметь побольше, и чтобы на их проделки смотрели сквозь пальцы, а тем временем разражается буря, которой легко было бы избежать.

Дня за три или четыре до приезда Эйстейна Мюре и Биргит Оррестад с дочерью Ян с Фелисией надумали, что на обед у них будут голуби. И вот теперь мужчины поднимались по почти непроходимому склону. Ян шел первый, Эрлинг — последний. Дождь кончился, но все уже успели промокнуть. Через полчаса Ян собрал вокруг себя всех охотников и показал каждому его место. Чуть ниже на склоне в еловом лесу была поляна неправильной формы — метров сто в длину и пятьдесят в ширину. Еще не совсем рассвело, и Ян велел своим людям укрыться в редких кустах, окружавших поляну. В дальнем конце поляны была гороховая кормушка Яна, и сам он хотел спрятаться в лесу поблизости от нее. Он наказал всем не открывать огонь, пока он не сделает первый выстрел. Стрелять в землю было запрещено.

Тур Андерссен и Эрлинг, как самые старшие, расположились за ближними кустами. Более молодые распределились по периметру поляны. Они никак не могли серьезно отнестись к этой охоте. Не стреляйте, даже если увидите лисицу! — таково было последнее напутствие Яна.

Эрлинг лег, опираясь на локти, и почувствовал, как его одежда впитывает в себя влагу. Погода была тихая. Ночные заморозки и ветер еще не тронули листья на осинах и березах, попадавшихся среди темных елей. Вдали каркнула сонная ворона, Эрлинг осторожно закурил сигарету. От остальных семерых охотников не было слышно ни звука, он даже усомнился, лежат ли они на своих местах. Чувство полного одиночества в притихшем осеннем лесу навеяло на него странную дремоту, из которой его минут через двадцать вырвало хлопанье голубиных крыльев. Первый голубь опустился посреди поляны и чутко огляделся по сторонам. Раза два он чуть не взлетел опять — он уже опустил хвост, готовый взмахнуть крыльями, — но потом успокоился и медленно заковылял к разбухшему от дождя вялому гороху. Сердце у Эрлинга забилось быстрее, он знал, что и у других тоже, кроме разве что Тура Андерссена, но скоро это должно было пройти. На поляну опустился еще один голубь. И повторил маневр первого. Потом прилетел третий. Через несколько минут на поляну опустилось еще несколько голубей. Вскоре Эрлинг потерял им счет, ему казалось, что их не меньше тридцати. Один неожиданно взлетел. За ним взлетели и остальные. Напряжение сделалось невыносимым, наконец Ян выстрелил. Почти одновременно с ним выстрелили и остальные охотники, на выстрелы откликнулось эхо, оно прокатилось по склонам и затихло вдали, подобно раскатам летнего грома. Эрлинг успел сделать четыре выстрела и видел, что четвертый раз не промахнулся. Они не знали, кто из них подстрелил тех голубей, которых они собрали, но каждый, конечно, был уверен, что главная заслуга принадлежит именно ему. Тур Андерссен молчал. Двух голубей наверняка убил Ян двумя первыми выстрелами. Всего они убили пятнадцать голубей. Молодые первый раз принимали участие в такой охоте, и им было интересно, кто вспугнул голубя, взлетевшего первым. Но Ян знал повадки своих голубей. Всегда найдется дурачок, который взлетит, повинуясь неизвестному капризу, объяснил он, но, как ни досадно, до вечера они сюда больше уже не вернутся. Он предложил охотникам попытать счастья в другом месте, однако не исключено, что их выстрелы вспугнули голубей и там.

В лесу охотники уселись на мокрый еловый ствол, и Ян налил коньяк в маленькую стопку. Они беседовали о лесе, об охоте, а стопка переходила из рук в руки, туда и обратно вдоль ствола. Эрлинг, как обычно, чувствовал себя лишним, чужим в такой компании. У Яна и молодых было много общего. Таких отношений между хозяином и работниками Эрлинг никогда не видел. Тут не было ни снисходительности, ни заискивания, их объединяло общее дело. Он даже устыдился, что сначала ему было неприятно пить с ними из одной стопки.

— Хватит пьянствовать, — сказал Ян. — А то руки будут дрожать. — Он протянул фляжку Эрлингу: — А хранителем нашей капусты будешь ты!

Парни громко засмеялись, на душе у них стало легче — смутные отношения Эрлинга с алкоголем в это утро обернулись шуткой. Еще и на другой день они смеялись над этой капустой. Эрлинг слышал, как они говорили, не зная, что он находится поблизости: Ян протянул Эрлингу фляжку и сказал, что он будет хранителем нашей капусты. Но Эрлинг видел, что даже шутка не погасила настороженности, мелькавшей у них в глазах;

приезжая в Венхауг, он всегда замечал эту настороженность, и она не имела никакого отношения к алкоголю.

Он не совсем понял, что было на уме у Яна, употребившего это выражение, смысл его был скрыт так глубоко, что, должно быть, Ян и сам не уловил его. Доверить козе капусту — ведь это было почти то же самое, что в доме повешенного говорить о веревке.