Оборотень

Глава XIII ЦЕЛЕБНАЯ ТРАВА

После такого вечера нелегко было заснуть, и Анна в беспокойстве металась на своей кровати, полная тревоги и сомнений, осознавшая невозможность оставаться дома, а в то же время далеко не уверенная в ожидавшем ее будущем. Ее также мучил вопрос, не повредила ли она себе своим присутствием на вчерашнем торжестве, и она надеялась, что при дворе не узнают об этом.

Она была рада, что томительная ночь кончилась, и решилась воспользоваться ранним утром, чтобы исполнить поручение леди Огльторп, у детей которой, Луи и Теофиля, был коклюш. Особая желтая травка, так называемая мышиное ухо, считалась тогда (да и теперь еще считается) хорошим средством против него, и последняя просила Анну привезти ее с собой, что было очень легко сделать, так как она росла во множестве на дворе замка.

Она быстро оделась, приготовила, что нужно, к своему путешествию и вышла из дому, направившись первым делом на покрытое еще росой кладбище, чтобы взглянуть в последний раз на могилу своей матери, с которой она сорвала маргаритку, спрятав ее потом на груди. В свежести раннего утра, в первых лучах восходящего солнца она прошла по широкому двору фермы, где были свалены кучки сена перед уборкой на сеновал, и достигла внутреннего двора замка, все время наполняя целебной травкой свою корзинку, когда, остановившись между входными воротами и башней цитадели, она с ужасом увидела фигуру Перегрина Окшота, входившего во двор с противоположной стороны через дверь подземного хода в замок.

Полная какого-то неопределенного опасения относительно его намерений и инстинктивного страха перед встречей с ним, она побежала к дверям большой башни над входными воротами в надежде, что он не увидел ее; да если бы и увидел, то, благодаря своему знакомству с переходами замка, она думала, что опередит его и успеет пройти по стене к угловой башне, поблизости от пасторского дома, в который вела лестница и другая выходная дверь.

Она быстро поднималась по разломанной лестнице, закрывая за собою все встречавшиеся на пути двери; но ступени лестницы и стена были в таком разрушенном состоянии, что ей приходилось ступать с большой осторожностью. Хотя через толстые стены и трудно было расслышать какой-нибудь звук, но ей показалось, что она слышала голоса и крик; испуганная этим, она стала пробираться самыми запутанными переходами и решилась взглянуть наружу только из-за густого куста плюща, разросшегося по стене близ угловой башни.

Какая ужасная картина представилась ей. Неужто это был не сон? Она даже протерла свои глаза и взглянула вторично. Внизу на дворе Перегрин и Чарльз… да это был Чарльз Арчфильд… дрались на шпагах. Она громко крикнула в надежде остановить их; но в этот момент она увидела, что Перегрин упал, и бросилась вниз в порыве оказать помощь. Когда она с большим трудом спустилась вниз, открывая все запертые ею раньше двери, – она увидела на дворе только одного Чарльза, с ужасом на лице и бледного как смерть.

– О, м-р Арчфильд! Где он? Что вы сделали?…

Молодой человек показал на вход в подземелье и сказал, едва выговаривая слова:

– Он мертв; шпага пронзила его насквозь. Он сам вызвал меня на это… он преследовал вас: Я помешал ему… и…

Он задыхался, говоря это; она вся тряслась от ужаса и бросилась было к входу в подземелье с криком: «Уверены ли вы?», но он удержал ее за руку.

– В этом нет никакого сомнения! Да, я убил его? Я ничего не мог сделать. Я готов сейчас объявить об этом, но Анна… что будет с моей женой. Мне говорили, что малейшее потрясение теперь убьет ее. Я тогда буду двойным убийцею.

Сохраните ли вы мою тайну, Анна… вы всегда были моим другом?

– Я не предам вас. Я уезжаю через два часа, – сказала Анна в то время, как он схватил ее руку. – Ужас какой! – воскликнула она. указывая на кровь, видневшуюся на траве; но потом, под влиянием новой мысли, пришедшей ей в голову, прибавила: – Засыпьте ее сеном; она сама побежала и принесла целую охапку.

Он машинально последовал ее примеру, и они стояли несколько мгновений безмолвно, пораженные ужасом.

– Боже, прости мне! – наконец проговорил несчастный молодой человек. – Как скрыть это, я и сам не знаю, но ради нее.-.; ведь из-за нее я пришел сюда… Она не могла заснуть вчерашнюю ночь, пока я не обещал ей, что приду сюда на рассвете, чтобы успеть передать вам образчик итальянской тафты, по которому она просит вас подобрать для нее материю в Лондоне. Где он! Да, я и забыл! Как будто целые века прошли с тех пор, как она настаивала, чтобы я непременно увидел вас.

– Пусть Люси пишет мне, – сказала Анна. – О. Чарли! Вытрите скорее эту ужасную шпагу; придите в себя. Я уезжаю через два часа. Меня нечего опасаться. Но какое ужасное дело!.. и все из-за меня!

– Ш-ш, не говорите! Я должен спешить, пока люди еще не поднялись. Моя лошадь у ворот. – Он схватил ее руку и поцеловал, совсем позабыв об образчике материи; между тем Анна пошла обратно домой, полная одной мысли – как сдержать себя, чтобы не выдать тайны Чарльза.

Следует вспомнить при этом, что среди поколения, следовавшего за тем, которое только что пережило кровавую междуусобную войну, когда дуэль являлась единственным способом между молодежью для разрешения вопросов, касавшихся чести, – убийство человека не представлялось в глазах большинства таким ужасным преступлением, каким оно сделалось позже, когда человеческая жизнь стала цениться дороже и случаи насилия сделались более редким явлением.

Чарльз обнажил свою шпагу в честном бою, и потому было естественно, что в мыслях Анны чувство сожаления преобладало над ужасом перед его преступлением, и к тому же, сознание, что он мог пострадать за нее, побуждало ее к величайшей осторожности, чтобы оградить его от всяких последствий.

Некоторым облегчением для нее была также мысль, смутно мелькавшая в ее голове, что жертвою тут являлось существо, во многом непоходившее на других людей. Только впоследствии ей ясно представилась вся неловкость ее положения, как единственной причины кровавого столкновения между двумя молодыми людьми, из которых один был женатый, и при этом краска стыда покрыла ее лицо.

Среди горя скорой разлуки и хлопот, сопряженных с ее отъездом, прошли незамеченными те страдания, которые она испытывала. Все время в страшном напряжении она ждала известий, не нашли ли рабочие каких-нибудь признаков совершенного преступления во дворе замка и тут в подземелье и едва отвечала на ласковые слова ее дяди и доброй старухи, его экономки. Для нее особенно был невыносим вид негра Ганса, столь привязанного к племяннику его хозяина; поэтому, она почувствовала бесконечное облегчение, когда наконец отчалила лодка, отвозившая их в Портсмут. Ее дядя, думая, что она плачет, некоторое время не разговаривал с нею, и она могла наконец обрести более спокойный вид, хотя сердце ее разрывалось от горести. В то время как их лодка скользила между судами (и тогда уже многочисленными), она обращала свои взгляды на высокую башню замка, произнося мысленную молитву за живущих и чувствуя почти непреодолимое влечение спросить своего дядю, могла ли она молиться за несчастное создание, часто непонимаемое при жизни, и теперь столь неожиданно покинувшее этот мир страданий.

Но вскоре ее размышления были прерваны словами матроса, сидевшего на руле, отвечавшего на вопрос ее дяди по поводу быстрой маленькой шлюпки, которая, приняв что-то из другой лодки, развернула свои крылья и понеслась на всех парусах по направлению к острову Вайту.

Матросы многозначительно посмотрели и сразу не отвечали.

– Контрабандисты, а? Торговцы французской водкой? – спросил доктор.

– Так говорят, ваше преподобие. Там, на другой стороне острова, живут сорви-головы.

– Да и в чем тут грех, если бедному человеку достанется иногда дешевая рюмка водки, чтобы согреть свою душу, – сказал другой. – Но говорят, что их там целое гнездо, и вот почему никак не могли ухватить разбойника, что недавно ограбил фермера Вайна, когда тот ехал с рынка домой.

– Говорят, – прибавил другой, – что с ними заодно и такие люди, которым это уж совсем не к лицу. Вот этот молодой господин в Оквуде, – чертово отродье, что прозвали оборотнем, – вылезает по ночам из окошка и плавает с ними.

– Говорят, что он не участвует в разбоях, – прибавил рулевой, – но я мог бы рассказать еще о многих молодчиках, которые работали с этими честными торговцами, только ради одной забавы, и потому что господа не знают, куда девать время.

– Говорят, что молодого парня держат дома в большой строгости.

Тут показался военный корабль, и разговор принял другой оборот, но он дал тему для новых размышлений Анне.

Перегрин говорил ей, что у него все подготовлено, чтобы увезти ее. Не имела ли замеченная ими яхта контрабандистов какой-нибудь связи с этим? Хотя он и не мог наверное рассчитывать встретить ее утром одну, но мог сделать попытку… если бы это не удалось, была наготове лодка. Если все это так, то она спаслась от большой беды, благодаря Чарльзу, случайно поспевшему вовремя. Но Перегрин! Бедный Перегрин! Еще ужаснее, что он погиб, задумав такое дело. Жестоко было подозревать в таком поступке умершего, но вместе с тем она не могла не испытать облегчения при мысли, что она навсегда избавилась от человека, постоянно возбуждавшего в ней какие-то неопределенные опасения. Она уже не могла думать теперь о нем с таким сожалением, но, тем не менее, должна была подавить в себе малейшие признаки беспокойства о судьбе Чарльза Арчфильда.

Наконец, они высадились в Портсмуте и направились к гостинице «Пестрой Собаки», в которой леди Ворсли была занята ранним завтраком после своего переезда из маленькой рыбацкой деревушки, около Райда. Здесь Анна простилась с своим дядей, обещавшим вскоре же написать ей; хотя она без трепета не могла подумать о тех известиях, которые могли быть в этом письме.