Оборотень

Глава II ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЗАГОВОР

В семнадцатом столетии детей часто держали вдалеке от родителей, но Анна, как единственное дитя своей овдовевшей матери, была ее первым другом и утешением; и рано утром, на другой день, еще лежа в постели. она с серьезным видом рассказала ей всю историю подмененного ребенка и спросила ее, нельзя ли отвезти его к д-ру Кену, или к дину, или к епископу, что бы его экз… я забыла, мама, как это называется? Только чтобы его не секли крапивой. О, нет! Не нужно и раскаленной кочерги… только прочитать святые слова, чтобы мог вернуться настоящий мальчик.

– Мое милое дитя, неужто ты веришь сказке старой няньки?

– О, она верно знает. Другая старуха все видела сама! Я сама думала, что феи и эльфы только существуют в сказках, но Люсина нянька знает, что все это правда. Он такой худой и крошечный. глаза разного цвета и смотрят врозь, и рот у него сводит набок, когда он говорит, и смеется он… точно злой дух. Мы с Люси называем его гоблином, потому что он похож на картинку в книжке мадемуазель, и хотя он немного прихрамывает, он вприпрыжку, точно кузнечик, может обогнать всех мальчиков и в один момент взбираться на стену… и какие страшные рожи он делает оттуда. Видели вы его когда-нибудь, мама?

– Кажется. Я видела несчастного мальчика, у которого в раннем детстве был какой-то припадок.

– Но, разве он должен быть от этого таким злым и мстительным?

– Если все против него я обращаются с ним как со зловредным существом, то, конечно, в нем пробудится одна злоба и ненависть ко всему. Слушай, Анна, если ты будешь приходить ко мне с головою, набитою старыми бабьими сказками, то я больше не буду пускать тебя к Люси Арчфильд.

Угроза заставила замолчал» Анну, которая от природы была молчаливою и сдержанною маленькою особой, и когда она сообщила об этом своей подруге, та отвечала:

– Разве ты рассказала об этом своей матери? Если бы я сделала это, меня бы высекли за то, что повторяю выдумки.

– Значит, ты не веришь этому?

– Все это правда, потому что Мадж сама видела. Но так всегда бывает, если они увидят, что ты знаешь больше, чем они думают.

– Моя мать не такая, – решительно отвечала Анна, с достоинством подымая свою головку. И она твердо решила молчать об этом, хотя ее и привлекала эта первая юная дружба; но она была от природы задумчивым, сдержанным ребенком и серьезна не по годам, благодаря обществу своей матери, видевшей в ней единственное утешение в горе. Поэтому она была во всех отношениях развитее своей подруги Люси, которая восхищалась ею и любила ее; она была также предметом поклонения Чарли, часто защищавшего ее от своего кузена Седли, который хотел положить конец претензиям этой ничтожной девчонки из Лондона.

Седли нападал на всех слабых и до появления Анны Вудфорд, которая совсем ненамеренно возбудила его неудовольствие своими хорошими манерами и детскою серьезностью, Люси была главною его жертвою.

Люси, хотя, может быть, и не верила всему этому, спешила ей рассказать, что, когда ее кузен, Седли Арчфильд, возвращался в сумерках домой после неудачной погони, этот бесенок вскочил к нему на плечи с входных ворот, обхватил его за шею своими ногами и крепко держался, несмотря на щипки и попытки сбросить его на землю; когда же Седли пробовал прижать его к стене, то он стал его душить и дергать за волосы. Только у ворот коллегии, где должна была явиться подмога товарищей, Седли освободился от него и услышал в темноте около себя, на верхушке ближайшей стены его торжествующее: «Го! го! го!» Все это только усилило между детьми веру в рассказ о подмене ребенка, тем более что в то время детский мир был еще более нашего замкнут от старших.

Оборотень или нет, – но только не подлежало сомнению, что Перегрин Окшот был наказанием всех живущих за соборной оградой[8]; так как его отец, бывший офицер парламентской армии, нанял здесь квартиру на зиму, ввиду лечения своей больной жены, страдавшей какой-то осложненной болезнью. Его усадьба, Оквуд, находилась в расстоянии пяти миль от дома д-ра Вудфорда, в его Порчестерском приходе; и так как эти два семейства были деревенскими соседями, то м-рис Вудфорд решила сделать неизбежный визит во время их пребывания в Винчестере. В то время как она постучалась в дверь дома, она заметила какое-то странное, почти с нечеловеческим выражением лицо, поглядывавшее на нее из верхнего окна. Ей представился тот же стоячий вихор темных волос, разбегающиеся в стороны глаза, злобная улыбка искривленного рта, бледное странного вида лицо, делавшее ей страшные гримасы, так что она почувствовала невольное облегчение, когда вошла в дом.

М-рис Окшот сидела в большом кресле у пылающего камина в обшитой деревом комнате, ширма закрывала окно. Около нее стояла самопрялка, но было видно с первого взгляда, что ее слабые пальцы не могли прикоснуться к ней. Она наклонила голову в черном бархатном капоре, извиняясь перед гостьей, что, вследствие ревматических болей, не могла встать с своего места. Очевидно, она когда-то была хорошенькой девушкой, невинной и кроткой; теперь в ее измученном страданиями лице было что-то болезненно детское, жалобное, и оно поражало отсутствием мысли. Вначале на нем промелькнуло даже выражение испуга. Может быть, она ожидала, что ее гостья пришла с жалобой на ее несчастного сына; но когда мистрис Вулфорд заговорила в веселом тоне о том, что они были деревенскими соседями, она, видимо, почувствовала облегчение и стала рассказывать жалобным голосом своих болезнях и разных предлагаемых против них средствах, начиная с лесных мошек, скатанных в пилюли, и сала из-под церковных колоколов и кончая драгоценными камнями и алмазной пылью, так как, по ее словам, майор Окшот не остановится для ее излечения ни перед какими издержками. Он даже достал для нее фунт новой китайской травы королевы, и препротивная это была настойка, особенно приготовленная на молоке; но ей говорили, что у леди Чарнок ее готовили иначе. Она совсем оживилась, когда мистрис Вудфорд предложила ей показать новый способ.

В это время в комнату вошел сам хозяин, и разговор переменился. Это был высокий смуглый мужчина серьезного вида, одетый просто, но хорошо, и он сразу вежливым тоном дал почувствовать, что посещения его жены были не особенно желательны. Он сказал, что здоровье не позволяет ей выезжать и что его бедный дом представляет собою мало привлекательного для дамы, привыкшей к придворной жизни. М-рис Окшот как-то ушла в себя и сразу сделалась застенчива и молчалива, и м-рис Вудфорд почувствовала, что пора уходить, простилась с хозяйкой и вышла из дома, вежливо сопровождаемая до дверей не совсем радушным хозяином.

Она едва сделала несколько шагов, когда почувствовала на щеке удар водяной струи, направленной в нее сбоку из спринцовки; это было так неожиданно, что она даже испустила легкий крик, услышанный майором, который поспешно вышел к ней с восклицанием:

– Сударыня, я надеюсь, что вы не ушиблены!

– О, нет, сэр! Это пустяки… не камень… только вода! – сказала она, обтирая носовым платком свою щеку.

– Я страшно огорчен и стыжусь злобных выходок моего несчастного сына; но он дорого поплатится за это.

– Оставьте его, сэр. Прошу вас! Это только детская шалость.

Он более не слушал и прежде чем она успела сделать несколько шагов, он уже нагнал ее, волоча за собою упиравшегося мальчишку.

– Ну, Перегрин, – закричал он повелительным тоном, – сейчас же проси прощения у леди за свою подлую выходку, или… – и он поднял с угрожающим жестом руку.

– Я уверена, что он раскаивается в этом, – сказала м-рис Вудфорд, делая машинальное движение, чтобы удержать удар; и в то же время, положив руку на костлявое плечо мальчика, устремившего на нее с удивленным, вопросительным выражением свои глаза, она сказала:

– Ты, конечно, не хотел сделать мне больно. Тебе жаль теперь, не правда ли?

– Да, – пробормотал едва слышно мальчик, и она заметила при этом удивленное выражение на лице его отца.

– Вот видите, – сказала она, – он исправил свою ошибку, и, конечно, этого достаточно.

– Но, сударыня, с моей стороны будет слабостью и тяжким грехом, если я удержусь от заслуженного наказания этого мальчика, обуянного злым духом. Я не исполню своей обязанности перед Богом и человеком, – добавил он, увидев ее вторичный жест просьбы за мальчика, – если я не покажу ему, что значит оскорблять леди у дверей моего дома.

М-рис Вудфорд пошла далее, полная сожаления к мальчику. Но с этих пор ни она, ни ее дочь не могли пожаловаться на его злостные штуки, хотя со всех сторон жалобы на него слышались по-прежнему. В почтенных каноников неизвестно откуда попадали горошины, из-под ног испуганных дам выскакивали мыши, холодные лягушки опускались им на шеи, на их стульях оказывались свернувшиеся в комок ежи, и хотя Перегрин Окшот редко попадался на месте преступления, но всякая злобная шутка, случавшаяся в околотке, приписывалась ему. Вообще между жителями соборной ограды господствовало убеждение, что отец сек его каждое утро вперед за те проступки, которые он должен был совершить, и его наставник повторял то же самое каждый вечер в наказание за все сделанное им в течение дня; кроме того, его секли еще при самом открытии его шалостей.

Может быть, его кожа загрубела от частых наказаний, или он научился увертываться от удара, или, как думали некоторые, его демонская природа была неуязвима, но только он был готов повторять свои шалости тотчас же после наказания, подобно их собаке, Киперу, которая, по словам его брата, с задушенным цыпленком, привязанным на шею в виде обличения, тут же бросалась на остальной выводок.

Проходя по собору, м-рис Вудфорд заметила какую-то фигуру, прислонившуюся к одному из массивных столбов, с темною головою, опущенную на руки. Раздавались мягкие, унылые звуки органа, и она заметила, что эта маленькая серая фигура вся трепетала, точно от сдержанных рыданий, она остановилась и хотела позвать его вместе с собою к клиросу, но соборный швейцар, заметив его, стал его пинать как собачонку:

– Ну, прочь отсюда со своими штуками; разве не совестно; притаился здесь, на дороге благочестивых людей, идущих сюда молиться. Если только я еще раз увижу тебя здесь, непременно скажу дину, и тогда тебе достанется.

– Он только слушал музыку… – начала было м-рис Вудфорд, но остановилась, совершенно пораженная тем злобным взглядом, который бросил мальчик на швейцара, и через момент он уже исчез в ближайшую дверь.

Вскоре после того она услышала, что целое облако извести спустилось на важного швейцара с одной из арок в приделе собора в то время, как он провожал дина, причем его парик и черная ряса были покрыты белою пылью, и глаза его едва не пострадали.

Преступник избежал наказания на этот раз, но вскоре после того кто-то сообщил м-рис Вудфорд, что майор поймал Перегрина в то время, когда он слушал пенне у маленькой двери, ведущей на клирос, схватил его за шиворот и жестоко прибил за то, что он увлекается папистскою, идольскою службою; при этом случае он объявил всем своим сыновьям, что их ожидает то же самое, если они посмеют переступить порог этой вавилонской башни.

Несмотря на это, в ближайшее воскресенье, одно из начальствующих лиц коллегии, желая встать со своего места в соборе, разорвало всю свою рясу, так как она оказалась крепко пришпиленною к сиденью. Общественное мнение решило, что это также было делом рук окшотского бесенка, и в первый же раз, как его увидели за пределами соборной ограды, на него накинулась толпа уайгамских школьников и гнала его вплоть до самого креста, где он внезапно скрылся.

М-рис Вудфорд согласилась с Анной, что это была престранная история, потому что как же он мог быть в соборе, когда в этот день, как известно, майор собирал около себя для домашнего Богослужения все свое семейство?

Анна, надеявшаяся, что теперь, наконец, мать ее поневоле признает его сверхъестественную силу, была разочарована в своих ожиданиях; она должна была сознаться потом, что Чарльз Арчфильд открыл, что виновником этой дерзкой шалости был его кузен Седли, который таким образом мстил своему наставнику за наказание, которому тот вполне заслуженно подверг его.

– И потом свалил все это на маленького Окшота? – спросила ее мать.

– Чарли говорит, что один лишний случай ничего не значит для этой обезьяны; но я не выношу Седли Арчфильда, мама.

– Если он сваливает свою вину на другого, то, конечно, он не может быть хорошим мальчиком.

– То же самое говорят Чарли и Люси, – отвечала Анна. – Мы будем рады, когда уедем из Винчестера. Перегрин Окшот обижает нас исподтишка, а Седли Арчфильд открыто пугает нас и ему нравится нас мучить, чтобы видеть, сколько мы можем вынести, а когда Чарли вступается за нас, он называет его маленькой дрянью и валит с ног. Но, пожалуйста, не передавайте этого леди Арчфильд, а то я боюсь, нам еще больше достанется от Седли.

– Моя маленькая девица, вероятно, до сих пор не знала, каковы бывают мальчики.

– Нет, но Чарльз Арчфильд совсем не похож на других: он точно воспитывался в Лондоне. Он совсем джентльмен. Он никогда не обходится грубо с девочками, а, напротив, всегда вежлив и добр. Он набрал нам вчера орехов и расколол все мои, и я обещала сделать ему кошелек из двух скорлупок.

М-рис Вудфорд улыбнулась и на мгновение в ее материнском сердце пробудилось беспокойство, когда она увидела, что Анна при этом покраснела. Девочка, при всей своей сдержанности, сконфузилась; она знала, что если б узнали, что Чарльз называл ее своей маленькой невестой и что кошелек из ореховой скорлупы предназначался ему на память, то все станут смеяться над ней и еще не позволят сделать его; пожалуй, и дядя услышит об этом и поднимет ее насмех. Румянец, замеченный матерью на ее щеках, был, может быть, первым проявлением девической стыдливости и скромности.

Но все это скорее забавляло м-рис Вулфорд; дети, подражая взрослым, часто играли в свадьбы и, конечно, единственный сын баронета казался так же недосягаем для дочери морского капитана и племянницы пастора, как и принц королевской крови. Мастеру Арчфильду, вероятно, заранее, прежде чем он сам подумает об этом, отец найдет подходящую невесту, и вряд ли его родные вспомнят при этом, что капитан Вудфорд после сражения при Саутвольдском заливе, также получил бы дворянский титул, если б он не оставил службы, благодаря своей тяжелой ране. Недаром Анна по словам ее подруг, напускала на себя более важный вид, чем дочь баронета, м-рис Люси.

Седли, бедный родственник, сирота кавалера времен парламентских войн, помещенный на стипендию в Винчестерской коллегии в надежде устроить его потом в церкви, был для нее более подходящей партией; и леди Арчфильд, имевшая слабость по части устройства браков, уже высказывалась в этом смысле. Но отзывы школьных воспитателей мастера Седли, а также собственные наблюдения мистрис Вулфорд далеко не располагали ее к этому дюжему, красивому на вид мальчику, нахальный и жестокий нрав которого не обещал много хорошего ни для его будущей жены, ни для его прихожан.

Неизвестно, вследствие ли угроз этого мальчика или особых предосторожностей, предпринятых жителями соборной ограды, но только Перегрин теперь стал реже обнаруживать здесь свою деятельность и перенес ее на окраины города. У южной его окраины, близ меловых холмов, идущих по берегу моря, росли пять великолепных тисовых деревьев; и здесь, посреди их темной густой листвы и толстых раскидистых ветвей, как-то раз скрывался Перегрин с удочкою в руках, вылавливая что попадалось на крючок у прохожих, проходивших, ничего не подозревая, по дороге, находившейся под деревьями.

Таким способом он вытащил из корзинки рыночной торговки курицу; услышав его дикое «го, го, го!», она подняла голову и увидела «ожившую» птицу парящею над ее головою. В страшном испуге и с криком она побежала к рыночному кресту и там рассказывала о случившемся чуде собравшейся около нее толпе.

Следующим призом была котлета с лотка мальчика из лавки мясника; но тут дело вышло опаснее, потому что с яростными проклятиями и обещая отдуть злобного бесенка, мальчик бросился на дерево, так что Перегрин спасся от него только спустившись с противоположной его стороны и притаившись со своею удочкою в густой листве другого, стоявшего рядом дерева, между тем как раздраженный враг, оглашая воздух ругательствами, яростно потрясал его первое убежище.

Как только враг удалился, он занял свою прежнюю позицию и скоро заметил трех джентльменов, идущих по лугу и что-то вымеривающих. Один из них, маленького роста и худощавый, был одет чрезвычайно просто, насколько допускала мода того века; на другом был серый камзол, разукрашенный кружевами и бантами, третий, высокого роста стройный человек был одет в обыкновенный костюм для гулянья, на голове его был большой с распущенными локонами парик и касторовая шляпа с пером. Продолжая оживленный разговор, они остановились под тем самым деревом, где скрывался Перегрин.

– Такой каскад убьет Версальские фонтаны, если только можно поднять воду на такую высоту. Уверены ли вы в этом, Врен?

– Вполне, насколько можно положиться на гидравлику, сэр; – и небольшого роста господин стал что-то чертить на песке концом своей палки, в виде объяснения.

Представившийся случай был слишком соблазнителен, и опущенный на конце лесы крючок ловко подцепил шляпу с пером, покоившуюся на парике высокого господина, которая медленно поднялась на воздух, между тем как владелец ничего не замечал, углубленный в созерцание рисунка на песке. Перегрин воздержался от своего адского смеха, так как после первой удачи, он смело решился идти далее.

Сняв шляпу с крючка и положив ее на одну из веток, он осторожно спустил крючок и изловчился захватить им один из локонов на макушке парика, как раз в то время, когда владелец его обратился к своему собеседнику со следующим замечанием:

– Э, Оливерова батарея? Освещенный купол, видимый далеко в море? Да наши моряки назовут вас тогда св. Христофором! Га, что это такое?

Почувствовав прикосновение к величественному сооружению, украшавшему его голову, и думая, что это ветка, он сделал шаг вперед, невольно содействуя этим затее Перегрина, так что парик остался болтающимся в воздухе; причем обнаружился голый череп весьма смуглого человека с такими резкими, всем известными чертами лица, что мальчик, помимо восклицаний присутствующих, сразу догадался, кто был жертвою его шалости.

– Что там за чертенок? – воскликнул король, подняв глаза на дерево, между тем как другой спутник его обнажил шпагу. – Кто ты такой? – и в это время Перегрин, цепляясь за сучья, вместе с шляпою и париком, полетел к его ногам. – Ты, видимо, бьешь на королевскую добычу! – продолжал он со смехом, в то время, как сэр Христофор Врен*[9] помогал ему надеть парик. – Что за карапузик! совсем бесенок! Как тебя зовут, маленький шут?

– Перегрин Окшот, с вашего позволения, – отвечал мальчик, подымаясь на ноги с испуганным лицом, сохранившим, однако, свое обыкновеннее выражение. – Сэр, я не думал…

– Молодой плут! Есть у тебя королевское дозволение нападать на наших верноподданных? – спросил король с напускною свирепостью. – Разве ты не знаешь, что снимать корону с нашей священной особы – государственная измена, а парик и хуже того? Знаешь ли ты, что я могу казнить тебя на месте?

К его удивлению мальчик воскликнул, сложив свои руки и с умоляющим взглядом:

– О, сэр! Благоволите, ваше величество, сделать это!

– Сделать это? – воскликнул совсем пораженный король. – Слышал, что я говорил?

– Как же, сэр! Вы говорили, что за это следует отрубить голову, и я готов, сэр.

– Ну, из всех прошений, что мне подавали, такого еще не было! – воскликнул Карл II. – Такому мальчишке наскучила жизнь! чего еще ждать? Ну, – и тут он мигнул глазами своим спутникам, – Перегрин Окшот, мы обвиняем тебя в государственном заговоре против парика и касторовой шляпы нашей священной особы и приговариваем тебя к смертной казни посредством отделения твоей головы от туловища. Становись на колени, расстегни ворот и клади голову на этот сук, Киллигрю, исполняй свою обязанность.

К всеобщему удивлению, мальчик исполнил все эти требования, не обнаружив ни малейшего страха или колебания; у него только были плотно сжаты губы, и он слегка побледнел. В то время как он стоял на коленях, холодный клинок шпаги плашмя опустился на его шею, но его напряжение было слишком сильно и он повалился без чувств.

– Стой! – закричал король. – Это уж слишком! Что как он доведет шутку до конца да умрет у нас на руках.

– Нет, нет, сэр, – сказал Врен, – он только в обмороке. Нет ли у кого фляжки с вином, чтобы привести его в чувство.

Тут подошло еще несколько джентльменов из свиты; Перегрин пошевелился, и в то время, как ему хотели влить глоток вина в рот, он спросил слабым голосом:

– Что это, волшебное царство?

– Пока еще нет, мой мальчик, – сказал Карл II, – но, вероятно, будет, когда Врен окончит свою работу[10].

Мальчик открыл глаза и, увидев то же лицо и те же знакомые деревья и небо, глубоко вздохнул и сказал:

– Все то же самое! О, сэр, если б взаправду отрубили мне голову, я был бы дома!

– Дома! Что хочет сказать этот эльф!

– Эльф! Таким меня считают… я был подменен в колыбели, – произнес Перегрин в порыве откровенности, привлеченный добродушным видом короля, – и я думал, что на пороге смерти мой народ возьмет меня домой и вернет настоящего.

– Он в самом деле верит в это, – сказал король, которого все это очень забавляло. – Скажи мне, мастер Эльф, кто твой отец, я подразумеваю не своего собрата короля Оберона, но отца того настоящего, как ты говоришь.

– М-р Роберт Окшот из Оквуда, сэр, – отвечал Перегрин.

– Упрямый сквайр земельной партии, – сказал король. – Я не прочь бы взять мальчика к себе в пажи, – прибавил он вполголоса, обращаясь к Киллигрю. – В этих причудливых глазах много юмора и остроты! Ну, господин Домовой, если уж и сталь не берет тебя, иди и придумай какое-нибудь другое средство, чтобы вернуться на свою родину в волшебное царство.

Перегрин не сказал ни слова дома о своем приключении, так что родные его были чрезвычайно удивлены, когда через сэра Христофора Врена было сделано предложение взять его пажом ко двору.

– Да я скорее отдам моего сына пажом к самому Вильзевулу, – ответил на это майор Окшот.

Хотя сэр Христофор и не передал его ответ в тех же выражениях, но, пожалуй, в душе он соглашался с мнением старого пуританина.