Оборотень

Глава XIV ВЕСТИ ИЗ ФАРГЕМА

Леди Ворсли была красивая, величественного вида, старая дама, которая скоро дала почувствовать своей протеже общественную разницу, существующую между местной аристократкой и пасторской племянницей. Она скоро убедилась, что Анна Якобина слишком высоко задирала голову для своего положения и слишком много воображала о своей наружности.

Поэтому почтенная леди старалась подавить эти вредные стремления, посадив Анну вместе со своими горничными на заднее сиденье кареты и читая ей длинные нотации о пользе смирения, кротости и рассудительности, которые приводили в негодование дочь морского капитана.

Но все время ее не покидал страх, что за нею следует погоня и что от нее потребуют показаний для обвинения Чарльза Арчфильда в убийстве Перегрина. Мысль эта преследовала ее, как темная туча, временно расходившаяся под влиянием событий ежедневной жизни, но сгущавшаяся опять с наступлением ночи, когда в ее воображении не только повторялись все подробности дуэли, но во сне она видела Перегрина, преследующего ее по каким-то темным, бесконечным коридорам, или, – что было еще ужаснее, – с рукою, прижатою к ране, из которой не унимаясь сочилась кровь.

Неудивительно, что она была бледна поутру и чувствовала себя всеми покинутой, когда никто не интересовался ее судьбой и не беспокоил ее расспросами. Наконец, под вечер второго дня путешествия, Анну высадили у дверей дома сэра Теофила Огльторпа, в Вестминистере, где ее встретил другой прием.

Леди Огльторп, красивая, добродушная ирландка, встретила ее в прихожей с распростертыми объятиями и поцеловала в обе щеки.

– Иди ко мне, моя милая, бедная сиротка моего дорогого друга! И как ты выросла! Я совсем бы не догадалась, что это маленькая Анна, которую я помню. Теперь тебе нужно идти в свою комнату отдохнуть с дороги, и приготовиться к ужину, как только сэр Теофиль вернется от короля.

Анне была отведена просторная с деревянными панелями комната, где ее уже ожидало вино и кекс; она сразу почувствовала себя веселее прежнего: переоделась в свое вечернее черное платье и привела в порядок свои каштановые локоны. На ней было самое простое траурное платье, и она, видимо, произвела впечатление на джентльменов, ужинавших с сэром Теофилем, и они поздравляли ее с поступлением на место при дворе, о чем в общих чертах упомянула леди Огльторп.

– Дитя мое, – сказала она после того, когда они остались одни, – если бы я знала, что у тебя такая наружность, то я стала бы искать для тебя другое место. Но главное попасть ко двору хоть ногой, хотя одним носком башмака, все остальное придет потом. Вероятно, ты и хорошо образованна. Можешь ты говорить по-французски?

– Да, мистрис, и по-итальянски, и танцевать; и играть на шпинете. Я проводила каждую зиму у двух французских дам, и они научили меня всему этому.

– Да, да, может быть, тебя повысят в помощницы гувернантки; хотя твоя религия против тебя. Ты ведь не католичка?

– Нет, мистрис.

– Это единственный путь к успеху теперь, хотя для вида им не мешало бы иметь двух протестанток. Ты, к тому же, крестница короля, так что он будет ожидать от тебя этого; хотя, может быть, мы найдем и другой путь… Что, ты не оставила свое сердце в провинции?

Анна покраснела и отвечала отрицательно.

– Ты будешь, однако, сидеть взаперти в детской, – продолжала болтать леди Огльторп. – Леди Повис очень строга, и. пожалуй, будет разочарована; увидев; какую красивую пташку я раздобыла для ее клетки; но увидим, увидим, как пойдут дела. Но, послушай, моя милая, разве у тебя нет цветных платьев? В королевский дом нельзя являться в трауре. Это может огорчить состояние духа маленького принца с самой колыбели! – и она засмеялась, хотя Анна была сильно огорчена этим при воспоминании о своей матери, и ввиду лишних издержек.

Но делать было нечего; все платья и кружева, спрятанные в ее дорожных сундуках, подверглись пересмотру, и первые были большею частью забракованы; так что она должна была экипироваться почти вновь, под наблюдением самой леди Огльторп, сильно заинтересовавшейся этим, что облегчило ее кошелек, о котором позаботился при отъезде ее дядя.

Эти приготовления еще не были окончены, когда пришло первое письмо из дома, которое заставило биться ее сердце; но бегло пробежав его, она увидела, что в нем не было ничего такого, чего она ожидала.

«Я надеюсь, что ты благополучно доехала в Лондон и что ты осталась довольна своим первым опытом придворной жизни. И город и деревня не избавлены от горестей смерти. Через два дня после твоего отъезда меня потребовали к Арчфильдам, чтобы разделить с ними их горе; в пятницу утром умерла несчастная молодая жена, оставив после себя маленького сына, – дай Бог. чтобы он остался жив на утешение им, но я сильно в этом сомневаюсь. Несчастный молодой человек и вся семья в страшном горе, и действительно было обстоятельство, еще более усугубляющее это несчастье, в котором он себя обвиняет. Оказывается, молодая дама желала прибавить еще одно к тем многим поручениям, которыми она снабдила тебя в тот вечер, когда жгли огни, и не могла успокоиться, пока муж не обещал ей поехать рано утром, чтобы передать тебе образчик ткани и ее поручение до твоего отъезда. Ты ничего не сказала мне об этом, – да я не вижу, как это могло быть, когда ты вышла из своей комнаты перед самым завтраком, к которому ты и не прикоснулось, мое бедное дитя. Он вернулся домой далеко после обеда, и она до того волновалась в ожидании его и так огорчилась, что он не исполнил поручения, что случилось то, чего всегда опасалась леди Арчфильд, она, бедняжка, довела себя до такого состояния, что преждевременно разрешилась слабеньким ребенком и сама умерла вскоре после того. Ей не хватало двух месяцев до шестнадцати лет, и она была такого слабого сложения, что д-р Браун никогда не надеялся, чтобы она пережила первого ребенка. Было весьма жестоко выдать ее так рано замуж, когда она еще не вполне успела развиться ни телом, ни умом; но до приезда сюда о ней некому было позаботиться.

Вся вина, как я говорю сэру Филиппу и как стараюсь убедить бедного Чарльза, падает на тех людей, которые воспитали ее так, что она подчинялась всем своим фантазиям; но бедный юноша остается глух ко всем утешениям. Он называет себя убийцей, запирается в своей комнате и когда выходит наконец, по приказанию своего отца, то сидит с головою, опушенною на руки, и когда родители, или сестра обращаются к нему с вопросами, он только шепчет: «Было бы еще хуже, если бы я сделал это». Просто жаль смотреть на бедного молодого человека, и я полагаю, что его состояние – еще больший источник горя для всей семьи, чем смерть бедной молодой жены. Они спрашивали его, какое имя дать ребенку, и могли добиться только одного ответа: «Какое хотите, только не мое»; за отсутствием моего брата, пастора Фиргемского прихода, я дал ему при крещении имя Филиппа. Завтра будут похороны, и сэр Филипп хочет тотчас же после них отвезти своего сына в Оксфорд, и будет искать для него рассудительного наставника зрелых лет, под руководством которого он мог бы заниматься в Новой Коллегии или поехать в путешествие по Европе. Это единственное предложение, на которое, по-видимому, соглашается бедный юноша, конечно, чтобы быть дальше от места своих испытаний, и я полагаю, что это послужит ему на пользу. Ему еще нет двадцати лет, и он может начать жизнь снова, уже испытанный горем.

Леди Арчфильд поглощена заботами о малютке, и я боюсь, что ему грозит опасность от излишнего ухода за ним, хотя все в руках Божьих. Я только что покинул удрученное горем семейство, пробыв у них с самой пятницы, потому что сэру Филиппу не к кому более обратиться за утешением и советом; если только м-р Эллис, из Портсмута, может заменить меня на несколько воскресений, то я поеду с первым в Оксфорд, чтобы пособить ему в выборе наставника для м-ра Арчфильда, который должен сопутствовать ему за границу.

В это время меня прервал майор Окшот, пришедший в большом беспокойстве узнать, когда в последний раз я видел его сына. Оказывается, что несчастный молодой человек не возвращался домой с того самого вечера, когда жгли огни на Портсдоуне-Гиле, где его потерял из виду его брат Роберт и прождав его, сколько мог, вернулся домой один. Стало известным, что, простившись с нами, он обменялся нелестными словами с Седли Арчфильдом и что, по жестокому обычаю нашего времени, дело дошло до дуэли; рано утром Седли послал к нему с вызовом своего приятеля, который должен быть у него секундантом.

Ты можешь себе представить, какой прием его ожидал в Оквуде; но тут обнаружилось, что Перегрин не ночевал дома и никто не видел его и ничего не слышал о нем. С тех нор Седли распространяет слухи, что мальчик бежал из страха перед ним, и, пожалуй, с первого взгляда, дело имеет именно такой вид; хотя я не думаю, чтобы у Перегрина не хватило храбрости. Но так как он лично не получил вызова, то не считал себя по чести обязанным ждать его, и я склоняюсь к мысли, что он на пути к своему дяде в Московию, куда он бежал, чтобы избавиться от женитьбы на девице, к которой он питает такое отвращение. Я старался утешить его отца уверениями, что наверное в свое время будут получены известия о нем; но майор в страшном огорчении и, кроме того, его донельзя оскорбляют обвинения его сына в трусости. «Он даже изменил своим мирским понятиям о чести, – сказал несчастный джентльмен. – Так это верно, что только одна благодать свыше может быть нам опорою». Это вполне верно, но только сам несчастный джентльмен со своей стороны сделал все, чтобы представить ее в самом неприятном виде своему сыну. Я надеюсь скоро услышать о тебе, мое дорогое дитя. Меня радует, что леди Огльторп так добра к тебе, и я надеюсь, что во дворце ты твердо сохранишь свою веру и будешь рассудительна. С молитвою за твое благополучие, душевное и телесное – твой любящий дядя Дж. Вудфорд».

Хорошо, что Анна прочла это письмо одна в своей комнате.

Итак, главная причина, из-за которой Чарльз молил ее о молчании, более уже не существовала. Случилось то самое несчастье, которого он так опасался; и она могла себе представить, как он, вернувшись домой в таком ужасном состоянии, был выведен из терпения детскими упреками своей жены и сам не понимал, что говорит. Какие муки раскаяния он должен был испытывать теперь? Она едва могла себе представить, как он вытерпел и не открыл всего для облегчения своей совести; но она вспомнила при этом, что когда он называл себя убийцей, то его слова были поняты в другом смысле и не повели к дальнейшим расспросам; к тому же, он не хотел увеличить настоящее горе своих родителей этими постыдными открытиями, тем более, что на этот счет не существовало никаких подозрений.

Она почувствовала большое облегчение, что еще не была открыта судьба, постигшая Перегрина. Она слышала, что в подземелье за первым спуском, недалеко от входа, следовала глубокая пропасть и что ее вообще избегали как место сборища ведьм и злых духов; так что вряд ли кто по соседству, после того, как было убрано сено, рисковал спуститься туда, и потому все оставалось скрыто. Если до сих пор еще ничего не было открыто, то Чарльз тем временем уже был далеко, и не было никаких оснований к его обвинению. Никто, кроме нее, даже и не подозревал, что он был около замка в это утро. Казалось странным, что два лица, только знавшие об этом страшном деле, были так далеко друг от друга, что не могли иметь никаких отношений между собою, и в то же время должны были хранить страшную тайну. Анна чувствовала, что пока подозрение не падало ни на кого другого, она должна оставаться верной Чарльзу; хотя одна мысль, что в этом деле могут подозревать еще кого-нибудь, – приводила ее в ужас.

Она написала в Фиргем письмо с выражением своего соболезнования и через несколько времени получила ответ от Люси Арчфильд. Письмо ее было наполнено подробностями о ребенке, поглощавшем все внимание как ее самой, так и ее матери; он имел шанс остаться в живых, насколько это было возможно в то время, в пользу этого говорило и то обстоятельство, что его бабушка и их старая нянька все-таки обладали лучшими понятиями об уходе за детьми, чем те, что были в ходу в те времена. Несмотря на все, что говорилось в письме Люси об отчаянии ее брата и горе разлуки с ним, в нем проскальзывало довольно веселое настроение, так что смерть молодой жены, прожившей менее года, видимо, не особенно нарушило их домашнее благополучие и покой. Письмо заканчивалось так: «Ходят слухи, что сэр Перегрин Окшот умер в Московии. О несчастном молодом человеке из Оквуда до сих пор ничего не слышно. Если он поехал разыскивать своего дядю, я не знаю, какая судьба постигнет его? Но няня утверждает, что так как было третье семилетие его жизни, то Феи унесли своего оборотня: ты, конечно, помнишь ее рассказ о подмене ребенка, когда мы еще были детьми в Винчестере; она верит во все это по-прежнему и почти не отходила от маленького Филиппа, пока его нс окрестили.

Я спрашивала ее, если оборотень исчез, то где же настоящий Перегрин? Но она только качает головой».

Через два дня Анна получила известие от своего дяди из Оксфорда. Он был ужасно опечален тем состоянием, в котором нашел свою alma mater; католик стоял во главе университетской коллегии, доктор из Сорбонны, со своими товарищами, был посажен при содействии военной силы в коллегии Магдалины, и ее законные дети были изгнаны при таком насилии, о каком не было слышно и во время восстания[21].

Если дело так пойдет и далее, то Оксфорд скоро обратится в папскую семинарию; ввиду этого ему удалось убедить своего старого друга согласиться с желанием Чарльза, вместо того, чтобы оставаться здесь студентом, ехать за границу, в сопровождении м-ра Феллоуса, одного из изгнанных членов коллегии Магдалины, почтенных лет священника, который уже раньше был компаньоном-наставником. Ввиду того, что молодому вдовцу еще не было двадцати лет, что все состояние его жены будет в его распоряжении и что его кузен представлял собою довольно опасного товарища для вовлечения его в распутную жизнь офицеров Портсмутского гарнизона, отец и его друг сознавали, что для него будет лучше находиться подальше и быть занятым другим делом. «Перемена места, – говорил д-р Вудфорд, – уже благоприятно повлияла на бедного юношу, и он теперь больше не интересовался происходившим вокруг него; но вряд ли он когда-нибудь станет тем веселым мальчиком, каким они его знали».